скачать книгу бесплатно
– Терпеть не могу мыть посуду, – заявляю я довольно-таки нагло. – Тем более холодной водой.
– Ну, будем мыть по очереди, – слегка растерянно отвечает он. И почти умоляюще добавляет: – А готовлю я в основном сам!
– Это, действительно, правда. Готовить он умеет сам, весьма быстро и виртуозно.
– Может, кстати, и Екатерина Адриановна соизволит нас посетить, – с деланной небрежностью сообщает он, будучи уверенным, что уж это меня добьёт окончательно.
– Я считаю нужным ещё поломаться: – Надо будет подумать!
– Конечно, подумай, – величественно соглашается он.
Аудиенция окончена. У него нет ни малейших сомнений, что я не откажусь. И, черт бы его подрал, оказывается прав! К моему удивлению, даже Карманников высказывается в том смысле, что с паршивой овцы – хоть шерсти клок, а уж после энергичных распоряжений Маргариты я покорно принимаюсь за сборы.
Денёк не ахти – слишком много облаков и ветра, и народу на пляже негусто. Я, однако, валяюсь тут с утра, изучая закупленную для Сергеева прессу, – он приступит к ней вечером. Он велит покупать тут всё подряд, даже толстые журналы – они хоть и выписаны в Москве, но когда теперь попадут ему в руки! А читать их и впрямь можно от корки до корки – пошла лавина такого, что я начинаю даваться диву по-настоящему…
Газеты и тонкие журналы приходится обкладывать камешками, чтобы не улетели… Так вот, надо сказать, – Сергеева уже пару-другую раз резко зацепили; на моей памяти такого ещё не было! Но самое интересное – в другом месте его фамилия в, наоборот, весьма положительном контексте, стоит в одном ряду с такими птицами, которым раньше он считался не товарищ. Да, видать перестройка в СП набирает обороты, – потому и пошли такие игры, не разбери-поймёшь со стороны. А что сам Сергеев – тоже неясно. Видит, что в отношении к нему намечается такой неожиданный крен, или не обратил пока должного внимания? Или – обратил, и даже принимает этот новый расклад? Судя по некоторым мелочам, – верно последнее. Странно всё это… Хотя, разве менее странно, что я вдруг стала придавать этому значение? Ну какая, в конце концов, разница? Разве не останется Сергеев Сергеевым при любых раскладах? Так что все эти мои домыслы – исключительно от здешнего безделья…
Я поднимаю глаза от «Литературки», и – о, что я вижу! Навстречу бредёт, болтая в руках босоножками, ступая босыми узкими аристократическими ступнями по серым коктебельским камешкам, – Катерина-свет-Адриановна, в штанах-бананах цвета морской волны и обманчиво-простенькой белой маечке-футболочке, натянутой прямо на голое тело – что ж, это она может себе позволить… (С нею – два каких-то хмыря, совершенно в её тени стушевавшихся.) Упоминание о лучшем произведении тривиально, но без него не обойтись: Катька – действительно самое лучшее произведение знаменитого прозаика Адриана Сергеева. Даже чисто визуально – просто ведь непостижимо, как от такого мрачно-заросшего, мешковатого, прокуренного, – как от этого, выразился бы Карманников, козла, могло произойти столь ангелоподобное, юное, прекрасное?
У Катьки удивительно чистая кожа и длинные волосы совершенно медового цвета (она ни разу их не красила, ну разве что моет осветляющими шампунями из валютного магазина!); один глаз – зелёный, другой – светло-карий. И всё-таки, всё-таки, – она, конечно, чем-то неуловима похожа на папеньку.
– Ты здесь одна? – ласково спрашивает Катька, искренне улыбаясь мне, морю, солнцу, Карадагу, своим хмырям, что взирают на неё с робким и преданным обожанием.
Она называет мне их имена, а им – моё; но они, к их несомненному сожалению, торопятся, и посему отчаливают в свой Дом творчества.
Катька час назад прибыла на автобусе аж из Ялты, куда, в свою очередь, её подкинули на машине знакомые из закрытого города Севастополя, где она провела полдня то ли по заданию редакции, то ли по просьбе Сергеева… Как существо на редкость уравновешенное и довольное жизнью таковой, какова она есть, Катька одинаково прекрасно себя чувствует везде и всюду: принимая ли солнечные ванны на Балатонах и Адриатиках, съезжая ли на горных лыжах по склонам заснеженных Карпат, путешествуя с дружками автостопом по равнинам русского Севера или вот сейчас, посетив дорогого папашку в этом пропылённом, запущенном, но по-своему милом посёлочке.
Она пришла за мной: надо срочно идти на дачу готовить обед, потому как выяснилось, что вот-вот должны заявиться какие-то гости, писателя из всё того же их творческого Дома.
Видать, с прибытием Катьки начинается период некоторого оживления!
Впрочем, выясняется, – пришельцы эти всё-таки по адрианову душу, хотя Катьку они, разумеется, тоже прекрасно знают. Сергеев выходит из своего кабинета на полутёмную от оплетающего её дикого винограда веранду в сопровождении двух учёных мужей. Одному из них явно за пятьдесят, он с лысиной на всю голову; другой – помоложе и без оной. Шмотки на них вполне западные, не хуже, чем у Сергеева.
Начинаются комплименты Катьке. Она принимает их с благодушной усмешкой, Сергеев же при этом откровенно млеет. Я стою поодаль, как бедная родственница, – сразу проскользнуть на кухню вроде бы неудобно. Наконец, они обращают вопросительные взоры ко мне. Сергеев отечески обнимает меня за плечи:
– А это – Марфа. Дочь Ильи Морокова. Моя правая рука. Печатает быстро – сколько у тебя слов в минуту выходит?..
(Какой вздор! Я понятия не имею, сколько выбиваю слов в минуту. Вот ведь – лишь бы что-нибудь сказать!..)
– Илюхи? Морокова? Я его знал! – восклицает Постарше С Лысиной, обращаясь не столько ко мне, сколько к Сергееву. – Да, уходят хорошие ребята…
– Уходят!.. – эхом отзывается Сергеев, на секунду грустнея.
Я не сомневаюсь в его искренности, но чувствую приступ раздражения: чем вот так предаваться от случая к случаю печали, лучше б сделал хоть раз что-нибудь – ведь как-никак председателем комиссии по литнаследию числишься!..
Мужику помоложе Мороков до лампочки.
– Марфа, – насмешливо повторяет он, – это как внучку у Алексей Максимыча?
– Та, что потом была за сынком Лаврентия? – подхватывает первый, демонстрируя осведомлённость.
– Да, – важно подтверждает Сергеев, – так она и сейчас жива!..
Господа продолжают занимательные беседы, а барышни удаляются на кухню. Там я переспрашиваю Катьку – кто эти мужики? Она небрежно их называет. Фамилия младшего мне ничего не говорит, он прозаик малоизвестный, можно сказать – начинающий, а вот Постарше С Лысиной – ни фига себе! – оказывается тем маститым критиком, чьи статьи я смутно помню: что-то хлёсткое, тяжёлое, безжалостное о каких-то всеми уважаемых лицах… Надо же – а на вид добродушный такой дядечка, и отца знал… И всё-таки, мне кажется, что они с Сергеевым – странное сочетание.
– А они что, друзья Адриан Сергеича? – решаюсь я задать дурацкий вопрос.
– Друзья? Да так, знакомы, – рассеянно отвечает Катька, повязывая фартук. – Они тут случайно утром столкнулись, когда Сергеев меня на остановке дожидался; ну, он и позвал… Так, кролик уже разморозился, включай духовку!
А, наведение мостов, значит.
Катька порхает по кухне ловко и уверенно – залюбуешься, хотя здесь нет ни привычных миксеров, ни прочих умных заграничных машинок, как у неё дома. Смотреть на такое виртуозное хозяйничанье всегда приятно; вот у меня, как ни старайся, со стороны всё выглядит словно из-под палки.
– А тебе ещё Славик случайно не написал? – спрашивает она.
Когда я нахожусь в катькином поле зрения, то все её мысли обо мне (а только в этом случае они и способны возникнуть) написаны у неё на лице: «Марфенька, ей-богу, девчушка славная – только чересчур наивна в этой своей серьёзности – но это даже трогательно – с каким бы хорошим мальчиком её познакомить?»
– Какой Славик?
– Ну, Душан Славик, забыла? А он-то тебя запомнил! Всё ходил вокруг да около, а потом, уезжая уже, спрашивает: а удобно будет, если я ей напишу? Я говорю: ну, разумеется!..
А, ну конечно, помню. С месяц назад, в Переделкине – Сергеев меня туда вызвал забрать какие-то бумаги, а сам не успел их подготовить и попросил остаться до утра, чтобы мне не приезжать за ними снова, а отвезти завтра пораньше в редакцию; уже опускались сумерки, стояло безветрие, сосны замерли, и у меня на нижней террасе проклюнулась строчка, – как тут тишину разрушило такси, подкатившее к воротам. Катька привезла с собой милейшего юношу, про которых у нас в школе говорили: «не мальчик, а одуванчик». «О, как хорошо, что вы здесь!» – воскликнула Катька и тут же сплавила мне этого одуванчика, объяснив, что он студент-русист и интересуется поэтом, а посему пускай-ка я отведу его на кладбище, пока совсем не стемнело. «А то ведь он уже в среду возвращается в Чехословакию, правда, Душан? Мы заехали буквально на час, у меня тут дело…»
И она убежала на соседнюю улицу, к своим подружкам, внучкам одного драматурга, а я, проклиная всё на свете (ненавижу ходить туда с кем-то, тем более – в роли экскурсовода), накинула ветровку и не очень-то любезно бросила: «Пошли!.»
– А чего ему надо-то? – грубовато осведомляюсь я.
– Как чего? – театрально возмущается Катька. – Понравилась ты ему!
Салат попробуй. Соли хватит? Точно? Душанчик – прелесть! Спрашивает: Марфа – это, должно быть, не русское имя? Я его тут ни разу не слышал… Сначала всё порывался тебе позвонить и пригласить куда-нибудь. Я, естественно, интересуюсь: куда же?.. Ну, там, погулять, мол, а потом, иожет, кофе… Где? Ну, я, мол, в Москве никаких мест не знаю, ну, в крайнем случае, ко мне в «Космос» – там столько баров… Комедия! Пришлось ему объяснять, какие девушки ходят в эти бары. Он так удивился и расстроился – это надо было видеть!.. Ну, я и нашла ему твой адрес в утешение.
Да уж, таких дураков нельзя пускать в Советский Союз без сопровождающих!..
Катька, не переставая быстро чистить, резать и тереть на тёрке, весело щебечет о том, из какой дремучей профессорской семьи происходит наш мальчик-одуванчик: когда они с отцом были у них в Праге, её поражали все трое братьев Славиков (там ещё близнецы-гимназисты, тоже шёлковые). Могу я себе представить – они не только вскакивают по стойке смирно, когда взрослые входят в комнату, но даже не имеют права первыми заводить разговор за столом!..
Я вспоминаю, как он всю дорогу еле поспевал за мной, несмотря на свою длинноногость и даже долговязость… На могиле, как назло, сидели два каких-то хмыря со своими девицами, точнее, девицы восседали на скамье, а хмыри стояли у памятника, поочерёдно завывая хрестоматийные строки, да ещё вдобавок иногда их и перевирая. Мне стало совсем тошно, но на моего спутника всё это, кажется, произвело неизгладимое впечатление…
– А что, – фантазирует Катька, художественно разбрасывая петрушку по блюду с помидорами, – сделает тебе вызов. Посмотришь Прагу – очень романтичный город! Ты ведь ещё ни разу за границей не была? Кстати, он решил, что ты тоже филологиня: так, говорит, профессионально про поэта рассказывала…
Ну что за чепуху он ей наговорил – или это Катька утрирует?! Он, помнится, робко задавал мне какие-то вопросы, а я отрывисто отвечала – то, что каждый дурак в Переделкине знает!..
…Когда я невежливо дала понять, что мне надоело слушать плохую декламацию у надгробия, а он вежливо не стал возражать и поплёлся за мной назад, – то тут-то вдруг мне и стало его жалко, и я спросила: не хочет ли он пройти до дачи? У него загорелись глаза, он пробормотал: «А это удобно?», и я решила провести его прямо через поле, дабы скосить расстояние. Это оказалось рискованным предприятием; к даче мы подошли, изрядно проплутав, и вдобавок все в каких-то репьях.
Был уже поздний, но светлый вечер. Дыру в заборе, как выяснилось, недавно заделали. Недолго думая (зря, что ли, тащились?!), я мигом очутилась наверху и пригласила его жестом последовать своему примеру. Он воззрился на меня с ужасом и восхищением, затем мужественно полез следом (держу пари, он это делал первый раз в жизни!) и даже попытался первым спрыгнуть на траву, чтобы подать мне руку! Мы пересекли аллею и молча посидели на ступеньках. Он жалобно осведомился, почему тут всё так мертво и заколочено? Я объяснила. На обратном пути он, кажется, перемахнул забор уже более уверенно…
А потом Сергеев пошёл провожать их с Катькой на электричку, а у меня на пустой даче получился стишок. Стишок-с…
– Катька, Фенька, долго вы нас морить голодом собираетесь, а?! – демонстративно-гудящим басом осведомляется Сергеев, важной поступью заявляясь на кухню.
Катька деловито даёт ему указания по поводу сервировки и открывания бутылок; папаша с удовольствием повинуется. Потом мы, наконец, усаживаемся за стол на веранде. Рядом со мной – чистенький соседский старичок, пожаловавший к обеду, – тоже, кажется, не то поэт, не то литвед, с которым иногда вечерами Сергеев сидит за шахматами. Мужики за столом продолжают то иносказательно, то напрямик перемывать кости своим, как я понимаю, противникам из московской писательской организации. Мне уже становится лень во всё это вникать… Как вдруг этот старичок наклоняется ко мне и, ехидно поблёскивая глазками из-под кустистых бровей, шёпотом произносит:
– Война мышей и лягушек!
Я, так же шёпотом, осведомляюсь:
– А кто из них, по-вашему, мыши и кто лягушки?
– Точно пока не установлено, – улыбается старичок. – Я так думаю: не меняются ли шкурками втихомолку? Сегодня мышь – завтра лягушка, и прыг в болото! Но сие – уже задача для историка. Так что запоминайте, милая девушка, потом может пригодиться!
Нет уж, нет уж, на фиг, на фиг! Я всё-таки надеюсь когда-нибудь найти лучшее применение своим силам… А какое, собственно? Ладно, не время сейчас об этом, но что бы ни было – не опускаться же, в самом деле, до мемуаров о Сергееве и К0! Уж лучше всю жизнь выдавать архивные справки.
После кофе, который собственноручно варит Сергеев, сопровождаемого ещё получасом подобной трепотни, гости начинают откланиваться. Мы выходим проводить их за серую каменную ограду. Затем, стоя между старым кипарисом и кустом акации, вежливо ждём, когда они скроются за углом. Сергеев, картинно обняв нас с Катькой за плечи, застывает в патриаршей задумчивости.
Стайка отдыхающих, проходя мимо нашей скульптурной группы на пляж, сначала смотрит во все глаза, но затем, приблизившись, как по команде их опускает – народ издали узнаёт знаменитость, но не желает показаться бесцеремонным, что свидетельствует об уважительном отношении советских людей к своим витиям.
На другой день, только что отобедав, мы сидим втроём тут же на веранде. Сергеев – в некоторой меланхолии. В наступившей всеобщей задумчивости он вдруг принимается негромко декламировать:
– Всё так же поют соловьи в Крыму, которых не услыхать ему… Всё те же горы в сизом дыму, которых не оглядеть ему… Иудино дерево цветёт, розовое от пен. А он под ним никогда не пройдёт, отгрохотав, отпев…
В голосе его – нотки истинной тоски, и всё бы так и потонуло в благоговейном молчании, если б он, вдруг не встряхнувшись, не остановил свой взыскующий взор на мне (я сижу ближе) и не начал бы требовать соответствующей моменту реакции:
– А? Каково?!
И это звучит с такой свирепой безаппеляционностью, что я почти помимо воли выдыхаю:
– Сопли.
На секунду он каменеет, потом зрачки его резко расширяются. Приподнявшись, он нависает надо мной:
– Да ты… ты…
Я машинально отодвигаюсь, хотя в эту минуту почему-то совершенно не пугаюсь. Мне даже интересно: ну что, в самом деле, он может сейчас сделать? Ну, в худшем случае, выматерится от избытка чувств – испугалась я, как же!
– Ты хоть знаешь, кто это? – неожиданно успокоившись и опускаясь на стул, с презрением произносит он.
– Ну, знаю, – огрызаюсь я, – «деталь монумента – Асеев».
– Да что вы, в самом деле?! – вмешивается, наконец, Катька. Она искренне недоумевает, как это можно принимать так близко к сердцу кем-то там о ком-то там написанные строчки – тем более, если эти люди давным-давно умерли.
– И вообще, если здесь кого-то и читать, то – Волошина, – примиряюще продолжает она. – Кто-нибудь помнит наизусть? Вот ты, небось, Марфа…
– Нет, – вру я, поднимаясь.
Все следуют моему примеру. Послеобеденного кайфа не получилось. Катька, впрочем, не унывает. Она заявляет: «Посуду – потом!» и тащит меня с собой – искать какую-то Дашку, к которой вчера из Ленинграда должна была приехать какая-то Ленка с какими-то необыкновенными записями…
Я плетусь за ней по нескончаемой улице Ленина и занимаюсь самоистязанием. Чёрт меня дёрнул, надо было демонстративно промолчать – этого вполне достаточно, чтобы выказать отношение к его дурацким излияниям. Лелеял бы своего ненаглядного кумира про себя, коли уж так его обожает, а то – устраивает тут представления для публики, когда не просят! Вот мы, например, с Карманниковым – безо всякой на то договорённости, инстинктивно как-то! – имя нашего и вслух-то стараемся не произносить, словно опасаемся налёт какой-то оставить, захватать, затрепать… А если где когда речь о нём заходит, хоть бы и вскользь, – разом оба замираем (пусть в противоположных углах помещения находимся, пускай я даже его и не вижу, но знаю точно, что он весь сейчас обращён в слух, и он знает это же про меня!), и потом иногда переглядываемся – слава мол, Богу, ничего по крайней мере недолжного произнесено не было, можно и расслабиться…
Но всё равно – нехорошо получилось. «Деталь монумента» – а тот, который так первый выразился, – добро б, лучше был!.. Ну, не люблю я эту самую поэму, ни её, так сказать, объекта, ни субъекта… Но ведь «деталь» -то, справедливости ради, ещё и кое-что помимо написала. Разве не было у него стихов, в самом деле? Как это – «Не враг я тебе, не враг…». Нет, не то, лучше: Мне и в дожди без тебя – сушь, мне и Москва без тебя – глушь… Ещё за деньги люди держатся… ещё ко власти люди тянутся… Но скоро этого не будет… – так, что ли? Чёрт, не помню. Да, ещё же «Синие гусары»! Отец любил. Во всяком случае, в молодости… А это: Желтобилетная листва бульварная… каким-то золотом теки с куста… – так, вроде? И как не бросила – она меня ещё – с досады грянув: да отвяжись! – неизменяемая, не изменяющая… и – замечательная (что ли?) жизнь… Да, чёрт бы побрал всё на свете!
– Сюда, кажется, – сворачивает Катька в переулочек.
– Все, небось, на море, куда мы идём? – принимаюсь я за привычное в таких случаях нытьё.
Но – ошибаюсь, и вскоре мы сидим на захламлённой терраске с уже названной художницей Дашкой и также названной Ленкой, её двоюродной сестрой из Питера. Венчает компанию некий их общий друг Шурик, сильно заросшая и обгоревшая личность с крестом на голой груди, что движется автостопом из Керчи в Евпаторию – и по пути чуть ли не в каждом населённом пункте обнаруживает московских знакомых, непременно его привечающих.
Звучит обещанная музыка, её монотонный ритм словно забивает меня во гроб, и я продолжаю свои нудные раздумья… Конечно, следовало бы подойти к нему и сухо сказать что-то вроде: «Адриан Сергеевич, я сегодня была не права. В смысле, мне жаль, если я обидела ваши чувства. Простите!» И величаво удалиться. Но где ж мне это сделать? Мне проще повеситься. Потому что я слишком хорошо его знаю, знаю, самонадеян он настолько, что решит, будто я и впрямь осознаю собственную неправоту, будто я, значит, как пай-девочка, сама пришла с повинной… Я слишком хорошо могу представить его самодовольный вид, с коим он, возможно, даже потреплет меня по щёчке великодушно: ну, что ты, Марфут, да я уж и забыл!.. Нет уж, на фиг, лучше оставаться резкой, прямолинейной и недовоспитанной. Сам сюда зазвал, вот и терпи!
Часов пять пополудни. Мы с Сергеевым прямо-таки по-английски сидим за чаем. Он, как всегда, сам заварил его с разными травами. На столе так же собственноручно выбранный им на базаре мёд и грецкие орехи. В углу веранды приглушённо бормочет старенький чёрно-белый телевизор.
Катьки нет, она со своей компанией отправилась с утра пешком в Старый Крым – они теперь каждый день что-нибудь выдумывают, то встречу рассвета на волошинской могиле, то загорание в далёких бухтах – но мне под каким-то предлогом удалось отвертеться. (Я становлюсь всё более ленивой и нелюдимой – к чему бы это?)
Сергеев, кажется, совершенно забыл нашу недавнюю стычку. Он сидит, целиком уйдя в какой-то справочник – по-видимому, тот является кладезем полезных сведений для его нового романа. Изредка отрываясь от страниц, он рассеянно раскалывает орех и вновь углубляется в изучение, время от времени делая на полях пометки карандашом.
А я наливаю себе вторую чашку и решаю в очередной раз понаслаждаться одной из любимейших книг, предусмотрительно сюда прихваченной. Раскрыв наугад, погружаюсь в восхитительный абзац: «Однажды в середине двадцатого века я сидела на старом лондонском кладбище в районе Кенсингтона – тогда ещё могилы не успели сровнять с землёй, и тут молодой полисмен сошёл с дорожки и направился по газону прямо ко мне. Он застенчиво улыбался, словно собирался пригласить меня на партию в теннис. Я сказала, что пишу стихотворение, и предложила ему бутерброд. Он отказался: только что пообедал. Мы немного поболтали, затем он попрощался, сказал, что могилы, верно, очень старые, он желает мне удачи и так приятно было хоть с кем-то перемолвиться словом. Этим днём завершился целый период в моей жизни…»
Краем уха я улавливаю какую-то непривычную, и всё же как будто что-то напоминающую мелодию. Отрываюсь от книги и смотрю на маленький экран. На экране – тощая длинноволосая фигура с гитарой. Глава полулегальной и скандально известной рок-группы. Надо же, теперь их спокойно кажут по ящику – и впрямь, времена пошли!..
Сергеев тоже услыхал; бросив нарочито-беглый взгляд в сторону поющего, он слишком демонстративно вновь зарывается в свой справочник. Всё дело в том, что этот самый глава группы – бывший его зятёк. Катьке – двадцать четыре годка, и пару из них она успела побывать замужем за этим возмутителем спокойствия. Сергеев, естественно, терпеть его не выносит – ещё бы, ведь этот щенок не только имел наглость в своё время увести ненаглядное сокровище, но и посмел в конце концов чем-то этому сокровищу не угодить…
Сама же Катька, похоже, состоит со своим бывшим во вполне приятельских отношениях. Хорошо, что её сейчас нет, – а то бы, небось, громогласно обрадовалась такому наглядному примеру легализации, и ещё стала бы пытаться дозвониться ему в Москву или где он там сейчас… Сергеев бы совсем завял.
Песня с плохо зарифмованным сюжетом социально-политической направленности кажется длинной до бесконечности. Сергеев пытается сделать вид, что ничего не слышит, но это ему не удаётся. Он явно не может успокоиться и сосредоточиться на своих справках. Он обращается ко мне:
– Что ты читаешь?
Терпеть не могу таких вопросов в упор.
– Так, перевод с английского.
– Но кто автор-то?
Всё надо знать!.. Мне в таких случаях чисто инстинктивно не хочется распространяться о любимых книгах – словно чьё-то праздное любопытство, бесцеремонно вторгаясь в столь интимную сферу, способно тем самым нанести им некий урон.
– Мюриэль Спарк.
– Женщина?
– Ну.
Он равнодушно и со знанием дела кивает, хотя явно слышит в первый раз. Ему отныне всё ясно: женская проза, глубокая психология на мелких местах, чтение как раз для двадцатилетней секретарши… Вот гад, а я его ещё тут сижу-жалею!
Причём о себе-то ведь уверен, что пишет серьёзные и необходимые вещи для своего великого народа. А – хоть бы гран тебе той свободы, широты, живости, естественности… да просто – ума, чёрт побери! Где там…
Теперь уже я долго заставляю себя успокоиться. С трудом, не сразу, но всё же сосредотачиваюсь на чтении, и тогда уже забываю про всё, пока не дохожу до места, где героиня идёт вечером со службы, – а служит-то она, между прочим, секретаршей у одного идиота, – и её вдруг настигает мысль…
«Мне совершенно отчётливо подумалось: „Как чудесно ощущать себя художником и женщиной в двадцатом столетии“. То, что я женщина и живу в двадцатом столетии, разумелось само собой. А твёрдое убеждение в том, что я художник, не покидало меня ни тогда, ни потом. Итак, я стояла на дорожке в Гайд-парке тем октябрьским вечером сорок девятого года, и на моей особе чудесным образом, можно сказать, сошлись все эти три обстоятельства и я, столь счастливая, пошла своей дорогой».
Да, хорошо же ей было! Вот в моей собственной судьбе совпадение подобных обстоятельств как-то не столь окрыляет, сколь, пожалуй, тревожит, что ли… Да и суждено ль ему свершиться, стать полным и настоящим, сему совпадению, да не выпадет ли главная его составляющая? Вот вопрос; но его надо задавать себе не здесь, только не здесь.
