скачать книгу бесплатно
Я хочу отсюда домой, хочу забраться с ногами в отцовское кресло, включить любимую лампу…
– Кстати, – миролюбивым тоном произносит хозяин здешнего дома, шумно захлопывая книгу и поднимаясь, дабы удалиться в свой кабинет, – помнишь, я говорил, что тебе придётся съездить в Москву? Наверно, на той неделе отправлю – надо будет…
Он кратко излагает, чего для него там надо будет. Всё касается свежеиспечённого романа, который, стало быть, выходит через месяц. Стало быть, можно жарить семечки…
– А нельзя – на этой неделе? – спрашиваю я. И вежливо добавляю: – У меня там тоже дела.
Когда сутки вагонного томления уже на исходе (на самолёт, конечно, билета не досталось), я вдруг говорю себе: всё, стоп, хватит. Нельзя, невозможно, дико и нелепо – так ненавидеть человека, который не сделал тебе ровным счётом ничего плохого. Который по утрам с лёгкой, но неподдельной тревогой может спросить: «Я слыхал, ты ночью кашляла! Не простудилась?», а за столом всё время подкладывает тебе салата («Ведь ты же всё ещё растёшь!»), который… В чьи джинсы, чёрт побери всё на свете, ты сейчас облачена! (От этой вечной темы джинсов, право, в пору зарыдать!..) И вот, значит, к этому самому человеку ты бы хотела подойти и сказать: «Спасибо за всё хорошее, я с болью ухожу от вас, ибо нашла себе место – там жалованье аж сто двадцать рублей, а езды от дома в один конец всего-то около часа…». На что он, разумеется, недвусмысленно даст понять, что, в некотором роде, несёт за меня, такую наивную и опрометчивую, определённую ответственность, – а посему не может допустить этого идиотизма. И что же, – по-своему он будет прав, а Маргарита слово в слово повторит сказанное, да добавит, что меня впору сводить к психиатру; Катька же, услышь она всё это, безмятежно посоветует папочке взять себе ещё одного секретаря: должно быть, – безо всяких ироний и подковырок выскажет она предположение, – у Марфеньки слишком большой объём работы? (А ведь, действительно, – у папочки, в принципе, есть все возможности взять себе ещё одного секретаря, и даже, наверное, двух…)
В присутственных местах летней Москвы обычная бестолковость помножена на всеобщую заторможенность. Проходив весь день по сергеевским делам, я полумёртво валяюсь на родном диване. Потом, приподнявшись на локте, наугад вытаскиваю книжку из плотного ряда на полке. Из неё выпадают листки, исписанные знакомым почерком. Я начинаю собирать их, разлетевшихся по вытертому ковру. Это, кажется, одно из многочисленных отцовых писем, написанных, может быть, в больнице, может быть, в поездке, а вполне вероятно, что – под настроение – просто в соседней комнате, – ведь изложенный на бумаге монолог нетерпеливая дочка по крайней мере не сможет перебивать и будет вынуждена прочесть до конца… Конечно, это оно. Листки перепутаны, и начала никак не найти. Когда же я, наконец, займусь делом – соберу всё это и наведу порядок?
«… а уж если человек с нормальным детством, не слишком засоривший голову ненужной ему мурой, не лентяй, умеющий иногда даже что-то в рифму выдать; в общем-то не то чтобы трезвый, но достаточно серьёзный, в меру практичный, не легковерный, на пустяки не клюющий, причём несколько скептичный и даже, по-моему, самокритичный уже до какой-то степени, что в шестнадцать лет является признаком весьма не отрицательным, а определённо интеллигентским признаком, из неплохой семьи, где всегда хотят помочь…»
Это, нетрудно догадаться, мой портрет. Мой замечательный шестнадцатилетний портрет… К чему это там, только?.. А вот, к чему: «… если такой человек сумеет правильно воспользоваться своей молодостью…»
Трактат, стало быть, о молодости? Как же, как же, вспоминаю! Где это тут, а, вот: «Молодость – самое ценное, с ней надо поступать расчётливо и деловито, не беззаботно. От неё зависит слишком многое! Краткость молодости сказывается на её характере. Хорошее детство – спокойное детство. Хорошая молодость – беспокойная молодость, напряжение, испытание сил. А если их не напрягать – куда они пойдут? Думаешь, на зрелость, на старость? Фига! Молодость требует всяческой траты сил, а если их не тратить, а тормозить – они идут на деградацию, на утрату даже достижений детства, на приобретение отрицательных черт – на зависть, на развитие комплекса неполноценности, на свою обиженность и несчастность, на волчий вой при луне…».
Ох, дорогой мой! И как ты всё это мог знать заранее? Ведь и пяти лет ещё не прошло, а готово, вот оно – волчий вой… «Молодость – поиск своего русла. А русла не достичь, если сидеть на одном месте и думать: а что, это ведь и не самое, наверное, плохое, я, может быть, только на это и способна, мне, скорей всего, ничего больше и не нужно… Это – мечты, а не реальность. Праздномыслие. Самовнушение. Самообольщение». Нет, это уж слишком, это – чересчур жестоко!
…Я не сразу соображаю, что настойчивый звон исходит от телефонного аппарата.
– Здорово! Ты разве в Москве? – удивляется Карманников. – А я так просто позвонить решил, наугад! Что поделываешь?
– Лежу, читаю.
– И чего?
– «Трактат о молодости».
– Что, неужто Сергеева? – развлекается Витька.
– Ильи Морокова.
– Рукопись?
– М-да… Эпистолярный жанр. Ты-то как?
Карманников, словно только и ждал этого вопроса, начинает тараторить про реставрацию какой-то подмосковной усадьбы. Вроде того, что некоему Женьке, сопливому двадцатишестилетнему кандидату, которого я должна помнить по прошлогоднему шашлыку на димкиной даче (а я не помню), поручено – новые веяния! – возглавить создание музея… Я на секунду отключаюсь, чтобы сложить рассыпавшиеся листы, и теряю всю нить.
– А сестра его младшая – художница была в своё время известная, футуристка. Вроде, должна была «Пушкина – с парохода!» подписать, но в тот момент где-то в Азии оказалась, путешественница! Так вот, один мужик из Союза архитекторов обещал в дар две её картины – у него, между прочим, неплохая частная коллекция по началу века…
– Подожди, чья сестра?.. – рассеянно вставляю я.
Карманников взрывается справедливым негодованием – как я вообще его слушаю?! – и объясняет всё по новой.
Оказывается, дом (будущий музей) принадлежал семейству одного поэта, умершего в самом начале века (успел-таки, умница!). Я его, если честно, толком не читала, но всякие упоминания, посвящения и эпиграфы встречала частенько.
– А у отца его там бывали и Станиславский с Немировичем, и Менделеев, и ещё кто-то… Да, кроме того, – три дня, что ли, какие-то известные революционеры скрывались. Это райком-то и добило, когда содействия выпрашивали… В общем, материалу – вагон и тележка! – радостно подытоживает Витька.
– А где эта усадьба?
– Усадьба?! Да по сравнению с дачкой бывшего директора Елисеевского – это ж сарай! Школа там была, теперь – вообще ничего. Час пятнадцать на электричке, потом – автобус минут двадцать. Но – редко ходит, так что можно пешком, полями. Даже быстрей получается. Места – зашибенные!..
Карманников продолжает живописать их капитальные прожекты, где фигурируют восстановление церкви восемнадцатого века и парка с прудами, построение общежития для музейных работников, организация деревенского кооператива по сдаче летних квартир и вообще создание Мекки для туристов, включая иностранных, а я умираю от зависти – до чего же здорово быть оптимистом и периодически возгораться от заведомо безумных затей!
– Через неделю – в отпуск, забираю ребят – и туда. В деревне углы сдаются, летом там художников полно. Будем работать бесплатно, хлам всякий разгребать – рабочих же не дают почти! Давай с нами, не пожалеешь. Кстати, Женька ведь штат набирать начал, ему всякие делопроизводители нужны. Бросай ты своего хмыря, наконец!..
А может, и впрямь… Напряжение сил, испытание сил, иначе – полная деградация… Бросать, разумеется, надо, и я бы рада это сделать, да вот где, спрашивается, гарантия, что его место не займёт кто-то, или может даже что-то, что одним своим существованием будет по новой олицетворять некий заслон, ограничивающий прежнюю свободу, лёгкость и естественность моего существования, мою когдатошнюю незамутнённую благожелательность ко всему сущему, мой спокойный сон и чистое, так сказать, дыхание… Но, может, у каждого взрослого сознательного человека есть свой Адриан, от которого никуда не деться?..
Я собираюсь было спросить, что думает обо всём этом Карманников, но покуда мысленно формулирую вопрос, он торопливо кидает:
– Ладно, заболтался, тут пришли, пока!
Как бы там ни было, но вскоре я решаю, что факт нынешнего местонахождения Маргариты (в Паланге) сам по себе является руководством к действию. Как бы там ни было, но Вера с сыном едет в Феодосию, и я тоже начинаю собираться. Я складываю в некогда перепавший мне от Катьки элегантный и совершенно не рвущийся пакет все необходимые Сергееву папки и книжки. Затем получаю его продовольственный заказ и опускаю туда же все эти пачки индийского чая, банки бразильского кофе и китайских сосисок….
На перроне я прошу Веру, чтобы непременно взяла себе хотя бы одну пачку или банку – но она, к сожалению, отказывается наотрез. Я опять объясняю ей, как дозвониться до Коктебеля, и вручаю сопроводительное письмецо, точнее просто записку, не менее пяти раз переписанную накануне. Я снова заранее благодарю её за предстоящие хлопоты, и она снова отвечает: «Да брось ты! Сделаю».
– Пора, девочки, – говорит проводница.
Когда поезд скрывается из виду, я рассеянно оглядываюсь по сторонам. Похоже, никому вокруг нет дела до черты, подведённой под целым периодом моей жизни. Впрочем, мне пока и самой не удалось её прочувствовать… Летний перрон Курского вокзала совсем не похож на Гайд-парк, и ещё предстоит поломать себе голову: куда, подобно той бодрой девушке из английской книжки, можно было бы счастливо отправиться своей дорогой.
Июль 1991 г.
Девушка без адреса
Рассказ
Как раз закончив развешивать бельё на веревке, я вдруг слышу, точнее ощущаю, как кто-то подошел и топчется у калитки. Отсюда ничего не видно – кусты смородины разрослись и полностью закрывают проволочную сетку, но мне понятно, что этот кто-то – совершенно посторонний, прочие не стали бы мешкать. Существо я по природе пугливое – всегда чего-то опасаюсь и предчувствую недоброе. Причем если в последнее-то время все это понятно и оправданно, то почему, спрашивается, так было всегда, сколько себя помню, даже в благополучных детстве да отрочестве? Как-то маменька, сама из робкого десятка, никто-ничто-и звать никак, и то не выдержала: «И что ж ты за трусиха такая растешь?! Будто все тебя украсть готовы! Лишь бы сидеть в углу и не высовываться!..» На что отец, помнится, неожиданно встал на мою сторону, произнеся целую тираду в том духе, что ничего не боятся только те, у кого полностью отсутствует воображение, кто не способен реально оценивать обстановку и вообще не уважает собственную драгоценную личность. (Тогда он еще меня любил, и понимал отчасти…)
…Я кричу (что еще остается?): «Кто там? Открыто!» – на всякий случай уверенным и сердитым голосом.
Скрип калитки, и вот он появляется, и я сразу узнаю его, хотя живьем видала лет десять назад, правда, потом еще пару раз по телевизору. Настороженность сменяется изумлением – чего это его вдруг занесло в наше тихое, но непрестижное предместье?
Он как-то робко, растерянно озирается, потом улыбается с облегчением и слегка застенчиво:
– Насилу нашел тебя, Аська!
– Ты разве один? Где же твой мерзкий мерс? – спрашиваю я зачем-то.
– ?? – Он смотрит удивленно и вопросительно.
– Я говорю: где же твой мерседес? Что-то я шума не слыхала даже!
– У меня «ягуар», – рассеянно поправляет он. – Я там, за поворотом оставил.
– Ну, а где же все твои мордовороты? Ты разве не в кольце охраны должен передвигаться?
По его лицу пробегает тень.
– Вернулся один в машину, – нехотя сообщает он, – я отпустил только что.
– Смелый ты какой, – машинально продолжаю я поддразнивать, но, видя, что тема явно ему претит, произношу: – Ну, чего стоишь как не родной? Заходи, раз пришел.
Он медленно приближается ко мне по недлинной дорожке, выложенной битым кирпичом, продолжая рассеянно озираться по сторонам. Теперь он носит очки; тончайшая, благороднейшая какая-то оправа очень ему к лицу, как и бледно-лиловый джемпер понятия-не имею-какой торговой марки.
– Так вот куда ты забралась, – говорит он. – Я вспомнил этот участок – мы ведь тут шашлыки однажды устраивали, да? Классе в девятом. Только домика этого тогда тут, кажется, не было.
– Тогда это был сарай, где лыжи хранились. И прочее барахло.
– Да, мы ж и зимой тут как-то были! – радуется он. – Конечно, на лыжах в – Лосиный остров!
Снаружи бывший сарайчик имеет привлекательно-игрушечный вид: голубые стены, белые рамы, серебристо-серая шиферная крыша. Такие домики рисуют в детских книжках. Над задней глухой стеной у меня приделан небольшой навес, под которым образовалась целая летняя кухня – другой, собственно, и нету. Неподалеку – кострище, мой очажок, где как раз начинает бить крышкой закопченный чайник.
Я указываю ему на специально обработанное бревно, которое, вкупе с огромным пнем, служащим отличным столиком, составляет предмет моей особой гордости. Он неуверенно усаживается и, пока я завариваю чай, молча, словно диковинные музейные экспонаты, разглядывает развешанные вдоль стены большие садовые ножницы, сковородку, сушилку с тарелками, полочку с резной деревянной солонкой и прочими подобными вещицами; затем – стоящий поодаль рукомойник, табуретку с пластмассовым оранжевым тазиком для мытья посуды…
– А как же ты… зимой? – робко интересуется он.
– Зимой? Для зимы у меня есть плитка и электрический чайник, – объясняю я. И, чувствуя, что он был бы не прочь заглянуть в дом, говорю: – Пошли, покажу.
Дом состоит из одной-единственной комнаты; поскольку вещей в ней крайне мало, она производит впечатление большой и почти пустой.
– Да, ведь ты говорила когда-то: будь твоя воля, завела бы свою комнату в японском классическом стиле. Никакой мебели вообще, все запрятано в такие специальные ниши, ходить только босиком, на ночь вытаскивать свернутый матрас…
– Надо же, чего вспомнил!..
Что ж, тогда-то я и впрямь могла мечтать о чем-нибудь подобном, ведь росла в квартире, набитой антиквариатом, – здесь осторожней, это не тронь… В нынешнем, однако, контексте, сие звучит несколько неуместно, хотя, разумеется, вырвалось у него невольно, – мимолетная ассоциация, ничего больше.
– Петр Андреевич? – уважительно произносит он, кивая на картину в простенке.
Я киваю. Этот «Уголок Гааги» действительно принадлежит отцовской кисти, хотя написан в странной, не похожей на его, манере. Нигде, кажется, и не выставлялся.
– А где, вообще, все его картины хранятся? Ты ведь, должно быть, главная наследница, разве нет?
– А наследовать, собственно, нечего оказалось. Большую часть у него в последние годы раскупили, остальное так отписал-раздарил. Мне вот в результате только эта и досталась, ну еще графика кой-какая.
Он лишь качает головой в глубокой задумчивости. Затем останавливается перед увеличенным черно-белым фото на другой стене и начинает напряженно всматриваться в большой деревянный дом, не-пойми-сколько-этажный, с окнами и оконцами разной величины и конфигурации, с резьбой, с балконами и башенкой – до того смутно напоминающий о какой-то то ли купеческой, то ли псевдокупеческой старине, что силуэт ребенка в комбинезоне на одном из двух крылец и рядом с ним собака породы скотчтерьер кажутся тут такими странными, невесть откуда взявшимися…
– Ты снимала? – спрашивает он с неподдельным интересом. – А где это?
– На той стороне, за железной дорогой, – поясняю я. – Модерн начала века. Неорусский стиль, дерево. Всего несколько таких здесь осталось, скоро обвалятся к чертовой матери. Никому дела нет!.. Вот чего надо выкупать да реставрировать, а не крепости эти уродские из кирпича возводить.
– Я, например, ничего такого не возвожу, – произносит он с какой-то даже детской обидой. – У меня вообще дачи нет.
Затем переводит разговор на меня: продолжаешь, значит, фотографией заниматься? Это хорошо. А выставляешься где-нибудь, публикуешься?
– Так, по мелочам, – отвечаю я нехотя. – Сам-то ты – как, вообще?
Этот дежурный вопрос он пропускает мимо ушей; уперевшись взглядом в стол (школьная парта с соседней свалки, собственноручно мною притащенная и отлакированная) со специальными моими причиндалами, интересуется:
– А работаешь все там же, в журнале? Ну, правильно: Степаныч, помню, когда еще говорил, что ты – ретушер прирожденный, из любого дерьма можешь конфету сделать…
Что ж, действительно – моя профессия, собственно, в сем и заключается. Вот и отец, и фотографию, разумеется, как таковую презиравший, уж этого-то ремесла мне и вовсе простить не смог. Когда я бросила институт и приткнулась в журнал, он разочаровался в своей единственно законной дочери окончательно. С чем и переключился, уже целиком и полностью, на единственного и незаконного сына, тем более что убедился в его существовании (да, такое вот мыло!..) незадолго до вышеназванных событий… Вот и выпестовал на свою, точнее – на мою голову. Уж лучше б сестрицам моим, тоже сводным и тоже незаконным, побольше внимания уделял – ведь про тех-то всегда знал, и заслуживали они, надо думать, большего, нежели скромные суммы в завещании. (Я-то, правда, знакома лишь с одной, но и об остальных слыхала только хорошее, от разных причем людей.) Но это лирическое отступление; проезжаем!
…Мы с ним еще немного болтаем о том, есть ли будущее у ретушерской профессии в свете все большего внедрения компьютерной графики, затем он осведомляется, имею ли я возможность подрабатывать (смешной – да без этого я б уже, наверно, ноги протянула!), после чего, наконец, возвращаемся на бревна.
Я разливаю чай. С соседнего участка доносятся позывные «Маяка» – Капитолина Сергеевна плоховато слышит, отчего запускает транзистор на полную катушку.
– А соседи у тебя, что – дачники или постоянно тут живут?
– Да как сказать?.. Большинство – постоянно, – рассеянно отвечаю я, не вдаваясь в подробности.
Не объяснять же ему, что Капитолина Сергеевна переселилась в эту развалюху, чтобы сдавать свою московскую квартиру за зелень и целиком тратить их на лечение внука-инвалида. Или не рассказывать же про соседа с другой стороны, Степана Вазгеновича, беженца из Баку, у которого на глазах убили жену во время погромов (подробности мне неизвестны, я только знаю – каковы б они ни были, меня ничем не удивить). Дача, на которую старика пустили жить дальние родственники, не в пример нашим – большая, основательная; он, таким образом, бесплатно ее сторожит и протапливает. До пенсии, которая, как я понимаю, накрылась, работал в русской школе учителем словесности – и иногда мы с ним беседуем, допустим, о Блоке, или, как вот позавчера, об иллюстрациях Рушевой к «Войне и миру»… Не стану уж и сообщать более забавный факт – вон наискосок, через дорогу, одна бабка недавно сдала терраску юной парочке, изгнанной обеими разгневанными семьями за то, что родительской воле вопреки задумала честно расписаться (и такие, оказывается, страсти не минуют нынешнюю Россию!). Не оттуда ли, кстати, сегодня время от времени ветерок доносит запах олифы, свидетельствующий о ремонте? Так-то: бомжи – не мы!..
– А все-таки – здорово тут, – искренне вырывается у моего гостя. – Тихо. Ну, электрички, подумаешь… Гул такой – даже приятно. А это что – жасмин?
– Нет, шиповник.
– А это – сирень! – более уверенно констатирует он. И мечтательно добавляет: – Да, Подмосковье и вообще полоса наша средняя – это… это…
– Это не Пальма-де-Майорка, – предполагаю я.
Он серьезно соглашается:
– Да уж. Здесь намного лучше, только запущено все пока. А все эти острова, побережья… Одни и те же пляжи, одни и те же бары. Да жара еще!
Потом, помолчав, говорит:
– Вот в Швейцарии, правда, хорошо. Тоже – тишина, воздух… Я там, вообще-то, когда бываю – отсыпаюсь в основном.
Я уж слыхала – вторую семью он держит под Лозанной, что ли. Небось, не без оснований. А первую – в Англии. Ребенок в частной школе, Ленка вроде как при нем, рядом. Тоже, видать, неспроста – не такая Ленка англоманка, насколько я ее помню, чтоб застрять там на много лет по собственной воле.
Он, между тем, с интересом разглядывает обыкновенный ванильный сухарь, который только что надкусил. Таких он не пробовал лет, наверное, уже сто, и самое забавное, что этот сухарь ему явно по вкусу! Душа моя начинает полниться состраданием. Ведь он же не виноват, в конце концов. Он двинул во все это с лучшими намерениями – принести свои ценнейшие физико-математические мозги на алтарь возрождения великого российского предпринимательства. Честное купеческое слово. Третьяковская галерея. Компьютер и факс в каждую избу. Разве не все из нас были тогда такими же идиотами – просто он решил не болтать, а действовать, и успел туда шагнуть, и попался, как кур в ощип – обратной дороги нет. Сидит вот теперь, выпав на полчаса из своей реальности, и ощущает мои четыре сотки прямо-таки райским оазисом.
– Ну, ты ведь знаешь про Витька, да? – произносит он, помолчав еще немного.
Хоть я и жду от него некоего сообщения – ведь зачем-то же он все-таки заявился через столько лет? – оно застает меня врасплох.
– Нет. А что?
– Застрелили. Недели три назад. В уголовной хронике даже было.
– А ты его знал разве? – медленно спрашиваю я, испытывая лишь безмерное удивление: почему это вдруг о Витьке приехал сообщать он, Сашка – то есть Александр Юрьевич Остожский, простите, раньше назвать, кажется, не удосужилась, – представитель элиты молодого бизнеса, некогда даже объявленный, помнится, надеждой России и проч. Что за ерунда – Витек мне представлялся сошкой достаточно мелкой… Или они все так или иначе соприкасаются в этом своем водоеме – и киты, и акулы, и маленькие рыбки-пираньи?..
– Ну да, конечно. А он что, разве тебе приветов никогда не передавал?
– Нет. Поскольку мы практически не общались.
– Странно…
