скачать книгу бесплатно
И внизу – приписка от руки: «P.S. К сожалению, редколлегией стихи не одобрены».
– Надо же, прогресс, – ехидно произносит возвратившаяся Маргарита, отобрав и прочитав приговор. – До самой редколлегии дошло, кто бы мог подумать! «Отрочество» могли бы и сразу откинуть, – продолжает она, перелистывая отвергнутые творения. – Такие сопли развела – для тебя совсем не характерно. Совершенно не твоё стихотворение! Так, а тут чего это они подчёркивают: «чей лепесток с лиловым кантом, цветочек гибнет на полу»? Обыкновенная ведь инверсия – или я чего-нибудь не понимаю?
Она редактирует научно-технические тексты, но, по-моему, – вполне могла бы поэтические.
– Ну так что, и дальше будешь дурака валять? – следует, наконец, её вывод.
Тётка восседает в кресле в позе народного судьи, а я пришибленно лежу на диване. Мне приходится упредить поток её новых инвектив скороговоркой:
– Ну, отстань, Маргарита, я же сказала: к нему – ни за что на свете…
Это, кажется, мой самый последний бастион, и я должна костьми лечь…
– Господи, да ведь не сам же он станет куда-то там тебя двигать – очень ему это нужно! Он просто отправит тебя к какому-нибудь нормальному человеку, к которому ты сама бы с улицы никогда не пробилась. А тот бы уже решал, стоит с тобой иметь дело, или – не доросла, вот и всё! Ты же сама прекрасно знаешь, что абсолютно все сначала заручаются чьей-то поддержкой – это ж вполне естественно! Только так и можно пытаться эту стену преодолеть. А ты детский сад изображаешь!
– К кому угодно, только не к нему!
– Ах ты, боже мой, какая щепетильность!.. Ну, хорошо – давай к кому-нибудь из друзей отцовых. Ведь не Егоров же твой тебе пробиться поможет – он тебя в лучшем случае в многотиражку тиснет. К празднику. Молчишь?.. Молчи, молчи. А, между прочим, ты заметила – это расхожее утверждение, будто все молодые поэты первую книжку издают только к сорока годам – уже вроде несколько… как бы это… перестало соответствовать действительности? Вон, посмотри, – у Олеси Николаевой, например, первая книжка вышла в двадцать пять лет!
– Это что, – вяло отбиваюсь я, – а у Ники Турбиной она – в восемь лет вышла…
Маргарита не удостаивает мой выпад ответом, резюмировав:
– Тебе же с твоими дурацкими комплексами её не выпустить и к пятидесяти! И виновата в этом будешь только ты сама!
– Сама, сама, – покорно соглашаюсь я.
Как всегда, с Маргаритой невозможно не согласиться…
Проговорив «Здасдядьмиш!» старичку на вахте, взбегаю по лестнице заводского ДК и пересекаю гулкий тёмный коридор. Направляясь на полоску ярко-жёлтого цвета, выползшую из приоткрытой двери, слышу протяжное, с завываниями и заиканиями, декламирование: очередное заседание нашего ЛИТО идёт полным ходом.
Я отворяю дверь. Егоров, как всегда, сидит за столом, и, набыченно глядя из-под чёрных мохнатых бровей, сосредоточенно внимает какой-то бледной всклокоченной немочи в грязно-белом свитере. Вроде как новенький.
Витька с Димкой машут мне с задних рядов – забили местечко. Отпустив обществу виноватый поклон-приветствие (действительно, сколько можно опаздывать – как будто самая тут занятая!), пробираюсь к ним.
– Здорово.
– Привет!
– Привет!
Вера тоже здесь.
– Ну, что жизнь? – осведомляется Витька Карманников.
– И не спрашивай!
– Вот именно, – вздыхает Вера. – Что наша жизнь?
Она – инженер-технолог и мать-одиночка. Иногда ей удаётся публиковать юмористические рассказики, что пишутся «так просто», и никогда – лирические стихи, которые у неё «всерьёз».
– «И матерились, как в аду!» – завершает меж тем немочь своё творение.
– «И матерились на бегу», – вполголоса поправляет Витька.
– «И матерились!.. Упаду!!» – патетически восклицает Димка Фёдоров, художник-оформитель.
– «И матерились, как в бреду», – вношу я свой скромный вклад.
– «И матерились на беду», – пророчески бросает через плечо сидящий впереди Володя Могельницкий, штатный корреспондент заводской многотиражки и вечный студент-заочник Литинститута.
И как в воду глядит – так как один за другим начинают подниматься взволнованные ораторы и призывать к ответу новоиспечённого автора вместе с персонажами его последнего опуса.
– А слыхали – Кунаева скинули! – говорит Димка.
– Слабо экспромт, Витечка?
– Мне?! – оскорбляется Витька и, не задумываясь, выдаёт: – Наконец-то
показало кулаки добро. Вон, Кунаева выводят из Политбюро!
– Наконец она настала, дивная пора, – задумчиво бормочет Димка, потом уверенно продолжает: – Раз Кунаева выводят из Политбюра!
– Все мы верили – пребудем в золотой поре, где Кунаева попросят из Политбюре.
Это уже моя импровизация.
– Ну вас, дайте послушать, – отмахивается Вера.
Но послушать уже ничего не удаётся: объявлен перерыв. С грохотом отодвигаются стулья; кто идёт курить, а кто – к Карманникову, хлопать по плечам и поздравлять.
– А что такое – именинник, что ли?
Оказывается, вчера по ящику в популярной воскресной передаче знаменитый ведущий прочёл свою пародию на витькино четверостишие, в которой заодно ухитрился высмеять его фамилию, – пока меня тут не было, народ успел всё это горячо обсудить.
Карманников среди нас самый способный и удачливый – у него опубликовано несколько серьёзных подборок, и книжка наконец в плане одного нехилого издательства, и критика его уже упоминает в разных обоймах, правда, не забывая отметить, что он пока является «поэтом одного стихотворения». Что ж, одного так одного – если оно и впрямь стоящее. Каждому бы такое, где банальнейший сюжет был бы обыгран с таким невероятным блеском и свежестью!.. А теперь, стало быть, Карманников прогремел и просиял на весь Союз – есть, значит, с чем поздравить товарища, скромного инженера местного КБ.
Витька принимает поздравления со сдержанно-благосклонным видом.
– Суров Сан Саныч, – говорит, подходя к нам, Егоров.
Глаза его смеются. Выйдя из-за стола, он уже не пугает грозной сосредоточенностью, становясь самым добродушием, местами переходящим в чистую нежность.
– Ерунда, – бодро ответствует Витька, даря ему широчайшую улыбку, – вот у Юрки Колесникова на эти стихи была пародия – помните?
– Ну, а как же! – не без ехидцы отзывается Егоров и поворачивается ко мне: – Марфа, почитаешь что-нибудь сегодня?
Я мотаю головой.
– А что там Адриан Сергеевич поделывает?
– В Африке заседает.
– Здорово. А над чем работаем?
– Уже наработали.
– Роман?
– Роман. Мы на мелочи не размениваемся.
– Когда читать будем?
– В сентябре, наверно. В «Дружбе народов». И в «Совписе» параллельно, в «Избранном».
– «Типичная пошлость царила в его голове небольшой», – провозглашает Димка Фёдоров.
Егоров, продолжая улыбаться, смотрит на Димку укоризненно. Любая вещь, удостоенная появления в советской печати и тем более хоть как-то отмеченная критикой для него как бы автоматически становится фактом литературы, а факты, как известно, упрямы, факты следует уважать. Этих самых фактов он вообще знает и помнит неправдоподобно много – кажется, ни одна новая подборка стихов, либо крошечная рецензия в разливанном море литературных изданий не ускользнет от него, будет им препарирована и – скорей всего – одобрена. Он мастер выискивать какие-то отрадные оттенки в заведомой серости и удачные строчки у несомненной бездарности. Он серьёзно вычисляет, кто из молодых московских поэтов первым откликнулся на очередную новую тему, заволновавшую общество, или кто из прозаиков нашего ЛИТО успел раньше других отметить такую-то деталь, появившуюся в недавно в быту.
Сам он – поэт, член Союза писателей. Читая его сборники, ты получаешь как бы не стихи, а сплошную работу над стихом… А вот поэзию моего отца он, кажется, хорошо понимает и любит, и даже пытается пропагандировать согласно своим скромным возможностям; за это ему можно всё простить.
Егоров отправляется на своё место. Перерыв окончен, все не спеша усаживаются. Пётр Иваныч, техник одного из цехов, откашлявшись, приступает к продолжению нескончаемого романа на производственную тему.
Мы тихонько играем в буриме. Впрочем, и Витька, и Димка, и Вера прислушиваются к монотонному чтению, изредка похмыкивая – у Петра Иваныча фигурируют прототипы производственного объединения, где все они трудятся. Мне скучно, ведь я работаю на Сергеева, а не на это самое объединение, а хожу сюда уже лет шесть потому, что живу неподалёку – благо, Егоров не возражает…
Но в конце концов всё заканчивается, и мы медленно бредём по домам под накрапывающим дождичком. В подземном переходе девица в красных штанах с безразличным выражением лица хрипло выкрикивает через равные промежутки времени:
– «Лысая певица»! Пьеса Ионеско! Лауреата Нобелевской премии!
Много их сейчас развелось – этих театриков полупрофессиональных, – сходить бы куда, что ли?
– Лучше б она пирожки горячие предлагала, – ворчливо произносит Карманников, изображая из себя циника.
– Опять завтра на работу, – вздыхает Вера.
– Кому на работу, а кому и нет, – отвечает Димка. – Хорошо тебе, Марфа, – можешь спать хоть до часу дня!
– Нет, это тебе везёт, – мрачно заявляет Карманников. – Ты щенками не обзавёлся. Можешь хоть завтра в литсекретари податься. Восемьдесят в зубы, и – пиши себе сколько вздумается!
– А что, вот выберу генерала и пойду наниматься!
– У генералов все штаты укомплектованы, – говорит Вера. – Ну, всего. Марфа, звони, не пропадай!..
Они с Димкой сворачивают в метро; мы с Витькой поднимаемся наверх. И вот там-то, возле пустой автобусной остановки, Витька вдруг поворачивает ко мне страдальчески побледневшее в свете фонаря лицо и в сердцах бросает:
– Нет, как-то не так мы всё-таки живём. Не так!
Эта тривиальная, в общем, сентенция – настолько не из витькиного лексикона, что становится ясно – и ему, весельчаку нашему, впрямь поплохело, и его, оптимиста записного, достало…
Я только киваю, не спрашивая, что случилось. Да и почему обязательно должно что-то случиться? Вон, у меня-то ведь тоже – ничего такого особенного…
…Не так, не так – разнылся, тоже! Можно подумать, – у кого-то так… Хотя – чего, спрашивается? – жить бы да радоваться: вон, Кунаева выводят, и, говорят, собираются печатать в одном журнале роман, о кошмарные ксероксы которого мы с тем же Карманниковым в позапрошлом году все глаза себе поломали. Кстати, у Сергеева-то, небось, можно было отыскать в книжных залежах приличное западное издание – но тогда я ещё стеснялась.
Мне, впервые переступившей порог священной мастерской, сразу было дано понять, что тут царствует суровый мужской настрой на великую работу, и моё дело – быстро выполнять поручения и молча ретироваться (если, конечно, с а м не снизойдёт до разговора на посторонние темы); что сюда вообще за исключением меня и Катьки женский пол не допускается – ну, разве что какая-нибудь журналистка, выпросившая интервью у хозяина за час до его отбытия в аэропорт, или там спутница зарубежного гостя, заглянувшего на кофеёк с коньяком…
И действительно – те, которые чересчур прямо отождествляя Сергеева с героями его романов, думают, будто и сам он в миру чересчур озабоченный – конечно, ошибаются. Все свои основные силы – тут я свидетель! – он отдаёт писанию своих дилогий и трилогий.
У него, понятно, есть любовницы (одну я даже случайно мельком знаю – лет тридцати, вся из себя теннисистка, работает не то в ТАССе, не то в АПН; другая, по слухам, – наоборот, в летах, восточная красавица, вдова одного художника), но для них отведена своя экологическая ниша, и сюда они не имеют права ни приезжать, ни даже звонить, вот так-то.
Вообще самая дурная ремарковщина и хемингуэйевщина, подцепленная в юности и закреплённая последующим шестидесятничеством, – не только не сошла затем на нет, но ещё мертвей в нём укоренилась. Он настолько хорошо вошёл в роль независимого творца-супермена, охотника-рыболова-путешественника, личного друга многих звёзд, как отечественных, так и зарубежных, – что и впрямь как бы стал таковым. Во всяком случае, он действительно умеет держаться особняком к престарелому генералитету СП с его орденами и президиумами, хотя имеет те же, что и тот, тиражи и статус. И как ему это удаётся? Тут для меня какая-то тайна… (Наверно, только отец смог бы объяснить.) Когда я начинаю ныть, Маргарита обычно указывает на это обстоятельство, резонно вопрошая: что, тебе лучше было бы у… – следует фамилия какого-нибудь седого и детски-наивного сталиниста, – или сидеть по восемь часов в департаменте?
Словом, я, бедная сирота, единственная дочка друга (приятеля?) молодости, кстати – земляка, хорошего парня, по-своему талантливого, но которому не повезло, звёзд с неба не нахватал – по просьбе добрых людей великодушно пригрета легальным советским миллионером и живым классиком (голову даю на отсечение – именно таковым он себя и ощущает!). Тон по отношению ко мне взят как к малосмышлёному подростку нежного пола, которому требуется защита и руководство – до тех пор, покуда не придёт время передать его под следующее надёжное покровительство (интересно, какое? чьё? и что под эти подразумевается – если действительно подразумевается?).
Другое дело – его собственное единокровное дитя. Можно сколь угодно косвенно или прямо утверждать (что и делается им к месту и не к месту), будто прекрасная половина человечества всегда жаждет руководящей длани и указующего перста – для её же, разумеется, блага! – но коли речь о Катьке, то тут статья особая. Катька сама, как факел, призвана освещать всё вокруг и вести за собой толпы изнемогающих от восторга!.. Ибо – ведь что такое есть она, как не часть Самого Сергеева? А разве можно допустить, чтобы хоть одна его часть каким-либо образом принижалась и недооценивалась? Сие – немыслимо. (Это всё – из области сергеевского подсознания, как я его понимаю.)
Что же касается самой Катьки, то мне сдаётся, что она хоть девушка и выдающаяся, – ей совершенно пофигу, насколько далеко в отношении неё простираются честолюбивые устремления папаши. Как, кстати, и то, насколько соответствуют действительности его представления о собственной персоне.
Однажды мы куда-то ехали в метро – наверно, к ней на «Полежаевскую», в её славную кооперативную квартирку, чтобы перемеривать там тряпки, привезённые Сергеевым из очередного вояжа, где он опять набрал всего без разбору – Катька иногда затаскивает меня на такие мероприятия под предлогом, что нуждается в совете: какие оставить себе, какие передать папашиной теннисистке; мне в таких случаях тоже что-нибудь вручается… В вагоне сидящая рядом тётка с сумками спросила другую тётку с сумками:
– Ты «Пропажу» -то прочитала?
(Наисвежайший тогда бестселлер Сергеева.)
– Да! – с готовностью откликнулась та. – Я вчера прям за один вечер – как семечек нажарила…
Тут мы выкатились из вагона, потому что, слава Богу, подоспела наша остановка. На счастливый катькин смех оборачивались прохожие.
– Прелесть! – восклицала Катька. – Надо не забыть рассказать Сергееву – пусть повеселится!..
Я-то как раз весьма засомневалась в вероятности последнего. Впрочем, она, кажется, тут же благополучно всё позабыла, привычно упорхнув в свои облака.
…Ладно, к дьяволу, почему всё это должно меня волновать? – говорю я себе накануне сергеевского возвращения, вытирая пыль с его папок и книг (что, собственно, и не входит в мои обязанности, но вот настолько я её не выношу, что руки опять сами потянулись к тряпке). На носу у меня сессия – вот о чём, собственно, должна болеть голова. И ведь, если разобраться, – что как не такого рода экзекуция должна меня приблизить к пусть далёкой и призрачной, сомнительной и относительной – но независимости?
Покуда тянется моя сессия, он, надо сказать, ведёт себя очень мило: почти не теребит с поручениями, а когда всё-таки теребит, то сильно извиняется, и даже вполне искренне тревожится за мои самые жестокие экзамены. И вот, когда они почти сданы (не считая хвоста по политэкономии социализма), он вызывает меня к себе и излагает свой очередной план.
– Я собираюсь в Коктебель. Может, вплоть до октября там пробуду – если ничего непредвиденного не возникнет.
Понятно. У него там дача – говорят, возмутительно огромная. Бывает, он там проводит почти всю зиму.
– У меня работы будет много – материал почти весь собран… Короче, у тебя какие на лето планы? Не хочешь со мной туда? Хотя бы на месяц? Один раз, правда, отправлю тебя в Москву отвезти кое-что. И – ничего другого, скорей всего! Правда, вода в доме только холодная. И Анна Семёновна к сыну собирается ехать – надолго…
Анна Семёновна – женщина из посёлка; она, кажется, сторожит ему эту дачу, а когда он там живёт, – состоит чем-то вроде домработницы. И вот, она, значит, уедет, а я, значит…
– А что я буду там делать? – резко вопрошаю я.
– Да ничего почти… Загорать! Вон, вся худая-бледная, глядеть тошно, —
произносит он привычно-ворчливой скороговоркой.
