Забери мечту с собой

Он нахмурился и отвернулся от меня, мрачным взглядом оглядел партизанский лагерь. Пока он думал, объясниться за него взялся Серега:

– Девочка, он просто не хочет подвергать тебя опасности. Боится за тебя! У нас только одна дорога, обратной, скорее всего, не будет, а это не для таких молодых, красивых девчат как ты, Сирила. Тебе замуж выходить надо, детишек рожать, а не по лесам шастать, да в смертельные драки ввязываться.

Глеб еще больше помрачнел, Назар тоже нахмурил лоб.

– Давайте решать проблемы по мере их появления, а не загодя и все скопом, – сухо возразила я. – Вы меня пока очень плохо знаете, а я вам еще не раз пригожусь. В любом случае, чтобы вы там не решили, я пойду с вами, здесь не останусь ни за что! С вами я чувствую себя в большей безопасности, чем где-либо и с кем-либо. Вы не поверите, но мы с вами одной крови.

Все трое, выслушав меня, молча кивнули, после чего сказали «погулять возле поленницы», пока Глеб переговорит с командиром партизан и подготовит пленного к допросу.

Я нервно прохаживалась возле поленницы, пока не заметила мелкого плюгавенького мужичка, который, смешно моргая маленьким мутным глазом и махая рукой, звал к себе. Пожав плечами, подошла к нему. Он суетливо скользнул ко мне, обдав запахом лука и нездоровых зубов:

– Слышь, девка, говорят ты под конвоем тут?

Я поморщилась и задержала дыхание – до чего неприятный человек. Слово «конвой» оказалось не понятным и я, удивленно задрав бровь, посмотрела на плюгавого. Тот, зло сплюнув себе под ноги, пояснил:

– Ну, то есть пленница, понимаешь?

Получив от меня согласный кивок, продолжил:

– Бежать хочешь?

У меня вторая бровь сама собой поднялась. Недоуменно оглянувшись вокруг, я снова посмотрела на него. Судя по тому, что произошло дальше, он по-своему понял мое удивление и осмотр леса.

– Да не боись ты, слухай сюда и скоро будешь свободна аки птица. В полночь я заступаю в наряд, так что не проспи, девка, такого удачного момента больше не будет…

Я наконец-то разобралась, о чем он ведет речь и чего хочет от меня. Внутри бурлила яростью и ненавистью вторая сущность. Когда этот мутный гад дошел до того момента, когда, попав в город, я должна буду передать кое-какую информацию немцам, я с трудом сдерживала оборот. Только когти и клыки все же вылезли наружу. Наотмашь треснув гада по лицу, оставила ему на память пять кровавых полос на щеке. Мутный взвыл и бросился от меня прочь, да не удалось. Схватив его за воротник, рывком притянула к себе и, приставив кинжал к горлу, прошипела, выплескивая всю ненависть, ярость и злобу к этому предателю своего народа:

– Ты, мерзкий продажный человечишка, предлагаешь мне предать? Мне? Да я из-за таких как ты потеряла всех и все, что было дорого. Не дергайся, маленький вонючий червяк, а то зубами перегрызу тебе глотку, хоть ты не достоин этой участи.

Надавив на клинок, я почувствовала, как нож мягко входит в кожу застывшего, боящегося пошевелиться человека. С трудом сглотнув, он что-то пытался прохрипеть, но лезвие мешало и заставляло его нервничать еще больше. Краем глаза заметила движение возле нас и, переведя взгляд, наполненный ненавистью и болью, увидела прямо перед собой Глеба, Виктора и высокого худощавого мужчину, с которым он разговаривал перед тем, как подойти ко мне «с допросом».

Люди напряженно смотрели на меня и что-то тихо говорили. За их спинами появлялись другие люди, в том числе человек в кожаной куртке. Он в ужасе смотрел на меня и предателя и суетливо потирал лицо и шею. Глядя в глаза Глеба, полные тревоги, злости и странного, непонятного мне в данный момент тепла и сочувствия, я прохрипела, чтобы он понял, в чем дело:

– Предатель, он хотел, чтобы я тоже предала. Тварь!

Волна ярости немного утихла и я, наконец, смогла разобрать, что мне говорит мой воин, пристально глядя мне в лицо и медленно подходя ближе. Словно опасался провоцировать озлобленное животное.

– Отпусти его, Сири, я сам разберусь. Отпусти, я помогу тебе и сам накажу его. Не хочу, чтобы ты убивала его сама. Я сам все сделаю. Сам! Опусти нож, я прошу тебя, девочка.

Подойдя вплотную к нам, отвел пальцами лезвие от вражеского горла, глядя мне в самую душу. Я двинуться не могла, утонув в его сумеречных глазах – живых, окутывающих меня родным теплом, изгоняющих из груди ярость, зло, ненависть. На душе полегчало: он словно вымел мусор оттуда и наполнил теплом и заботой. Наконец я почувствовала его мягкое прикосновение к моей щеке – большая шершавая ладонь вывела меня из оцепенения.

Я обвела взглядом окружающих меня людей и – разрыдалась, припав к Глебу. Он прижал меня к себе одной рукой за плечи, второй – поглаживал мой затылок, видимо, хотел успокоить, как ребенка. Я пыталась успокоиться сама и разобраться: как так произошло, что уже второй раз рыдаю у него на груди? Я вообще не помню, плакала ли я когда-нибудь, а тут целых два раза и у него на груди.

Неожиданно над моим ухом раздался злобный, сродни волчьему рык Глеба:

– Майор Полторанский, я вам однозначно запретил проводить такие проверки. Или вы решили, что ваши полномочия выше моих?

Ого, я даже не знала, что люди умеют так рычать! Испуганно покосилась на сухощавого человека, по всей видимости, командира партизан. Он твердо смотрел на Глеба и устало ответил:

– Это был не мой приказ и не моя инициатива. – Перевел взгляд на доведшего меня до этого позорного состояния гада в коже и гневно уточнил: – Не так ли, замполит Копилев? Ваш излишний энтузиазм подверг опасности жизнь нашего бойца. Лейтенант лично поручился за эту девицу и объяснил ситуацию. Требую объяснений, почему вы нарушили двойной приказ, Копилев?

– Каких еще разъяснений вы от меня требуете, товарищ майор? Я вообще не понимаю, как специально подготовленная и присланная для выполнения важного задания группа может подбирать всех окрестных девок и тащить с собой. Доверять совершенно секретную информацию этой неуравновешенной особе. О чем вы все думаете, товарищи? Ведь уже две группы пропали бесследно, захотели стать третьей? Не знаю как вы, но моя обязанность как замполита…

– Ваша обязанность как замполита, товарищ Копилев, – заботиться о моральном духе бойцов нашего отряда, вот и займитесь, наконец, своими непосредственными задачами. Вы свободны, Копилев!

Копилев от злости аж белыми пятнами покрылся и, резко развернувшись, направился в командирскую землянку. Я успокоилась, только изредка всхлипывала. Мне так понравилось, как Глеб прижимает меня к себе, гладит и, главное, защищает. Еще очень согрела и обрадовала новость, что он поручился за меня и запретил ко мне подходить подозрительному замполиту, а он вот не послушался. Ну ничего, сегодняшний урок пойдет ему на пользу. Стерев с лица ехидную ухмылку, подняла голову и с щенячьим восторгом посмотрела на своего героя. Глеб, удивленно подняв бровь, снова знакомо склонив голову набок, мягко спросил:

– Ну что, все, успокоилась?

– Угу, – всхлипнув, кивнула я.

– Сирила, ты в состоянии разговорить нашего пленника? Времени мало, понимаешь!

– Я же сказала, что помогу, и какие-то жалкие слезы мне не помешают. Он не только заговорит, если надо, он вам даже спляшет.

Мужчины с усмешкой переглянулись. Ну, может, я и погорячилась, и слезы были не жалкие, но злиться на них не стала, пусть думают что хотят. Хотя… помнится, моя мама всю жизнь слезами отцом как хвостом вертела. Он мамины слезы на дух не переносил, готов был луну с неба достать, лишь бы она не плакала.

Полторанский с Глебом пару минут решали, как и где будут допрашивать, потом посмотрели на меня. Я предложила сначала поесть, а потом уже с пленником говорить.

Виктор, все это время молчавший, на мое заявление только рассмеялся:

– Вот же, худая с виду, а такая прожорливая. Глеб, ты уверен, что мы ее прокормим, может оставим здесь, пока не поздно!

Я чуть не задохнулась от такой наглости и подлости со стороны почти уже своего человека. А он… р-р-р-р, нехороший человечишка!

– Во-во, о чем и речь, смотри, командир, она еще и рычит на твоего друга, точно надо оставить.

Глеб с Полторанским со смехом смотрели на нас с Виктором. Потом, видимо, пожалев меня, наверняка опять что-то не так воспринявшую, Глеб сказал другу:

– Вить, успокойся ты уже, а то шуточки у тебя, как у пацана малолетнего. Вообще-то, и вправду пора поужинать и делом заняться, по которому сюда прибыли, а то расслабились совсем, как на курорте.

После ужина мы с Глебом и Виктором прошли в командирскую землянку, или штабную, оказавшуюся раза в два больше нашей. Там Полторанский с парой здоровенных партизанов усаживали на табурет невысокого полноватого мужчину. Пленник опасливо смотрел на всех, хоть и старался виду не показывать. В печурке потрескивали смолистые дрова, темноту разгонял чадящий масляный светильник. Командир отпустил своих людей и выжидательно посмотрел на меня.

Повернувшись к Глебу, я спросила:

– Этот человек знает наш язык? Потому что он может не понять меня.

Мужчины замерли, обдумывая, а я сомневалась: стоит ли им знать, что я могу просто прочитать всю информацию и знание языка из памяти немца, и допрос не потребуется. Но в последний момент побоялась вызвать у них отчуждение и страх. Мои размышления прервал Глеб:

– Нет, он языка не знает, но я могу говорить тебе на немецком то, о чем хочу узнать, а ты будешь повторять ему, так можно?

Согласившись с его решением, подошла к пленному и, слегка поклонившись, извинилась перед ним и сделала пару шагов назад. Пленный с восхищением смотрел на меня, прямо-таки поедая глазами. Неприятный, липкий взгляд. Глеб подошел сзади и тихо спросил, хотя и Полторанский и Виктор услышали:

– Почему ты ему кланяешься и просишь прощения?

Подняла лицо и, выдержав напряженный хмурый взгляд, ответила честно:

– То, что я сейчас сделаю с ним, навсегда его изменит. Полное подчинение – это страшное и темное заклятие, мне неприятно его применять. Я пользовалась им только раз в жизни и все равно – как в грязи испачкалась.

Виктор громко хмыкнул и иронично спросил:

– С нами, значит, можно, а с ним – нельзя, да? И что-то я не почувствовал у себя каких-то изменений. Хотя, должен признаться, ощущения тогда действительно мерзопакостные были.

Я хмуро глянула на Виктора:

– Вас было шестеро – это раз; я тогда была вымотана и напугана – это два; ну и три – он слабее каждого из вас. Вы гораздо ближе к стерхам, чем я в тот момент думала. А ментально – гораздо сильнее и свободнее. Вы сами вскорости сняли принуждение, кто-то раньше, кто-то позже, но справились все шестеро, а этот человек останется таким навсегда, если я не решу иначе.

Молчание, затопившее землянку, заставило меня нервничать и встретиться с непроницаемым взглядом Глеба и потрясенным – Виктора. Любопытный голос Полторанского прервал наши гляделки:

– А кто такие стерхи, барышня, можно узнать?

Я раздраженно отмахнулась от него:

– Вам не придется когда-нибудь встречать их, так что не забивайте себе голову, пожалуйста. Ну что, я могу начать, или в моей помощи больше никто не нуждается?

Полторанский бросил на меня возмущенный взгляд, но решил промолчать, потом приказал, кивнув на немца:

– Начинай.

* * *

Из землянки я вышла выжатая, словно половая тряпка. Пленный выложил все, о чем Глеб спрашивал у него, а после отмены заклинания остался сидеть с пустым, потухшим взглядом. И так просидит еще долго, пока память потихоньку не вернется к нему. Виктор задумчиво, исподтишка косился в мою сторону, а у меня от его взгляда толпами бегали по спине мурашки. Эх, не хочется, чтобы этот мрачный, ехидный тип прирезал меня ночью, пока сплю. Передернув от неприятных ощущений плечами, я сходила к ручью, протекающему рядом с лагерем и, смыв с себя отвращение и страх, сбегав в кустики, направилась в землянку спать.

Все трое мужчин лежали на настилах, укрывшись своей верхней одеждой и тихо беседовали под треск поленьев. Землянку освещало пламя тонкой длинной щепки, закрепленной в металлической рогатюлине. Порывшись в памяти, нашла русское название этой полезной штуковины – березовая лучина. Свет и тени причудливо раскрасили мужские лица – и не определить их истинное выражение. Чтобы не ловить на себе хмурые подозрительные взгляды, я сразу единым движением запрыгнула на верхний ярус и отвернулась к стене. Сами хотели использовать меня, а теперь недовольны и помалкивают.

Тягостная тишина давила тяжелой глыбой; мысли, одна краше другой, вихрем носились в голове, не давали спать. Да еще снова глаза на мокром месте из-за того, что Глеб не верит, хмурится и больше не делится теплом. А мне его отчаянно не хватает. Я перебирала в памяти события с нашей встречи и не могла толком выделить тот момент, когда он захватил власть надо мной и проник в мысли. Да, сначала был просто порыв, безумный план, хотелось, чтобы желание сбылось, а спустя всего пару дней, замечу, что хмурится, – и мое сердце плачет. Как это возможно? Слишком быстро и, кажется, безвозвратно? Может, пока не поздно, уйти от них в лес, я там одна не пропаду, а вот если останусь, то пути назад не будет. Ох, Великая, где были мои мозги еще вчера?..

По мерному сопению поняла, что мужчины заснули. Прямо передо мной под потолочной балкой, светлел оконный проем, в нем виднелся полумесяц. Сосредоточившись на нем и поймав вихрем пронесшуюся мысль, я медленно слезла с постели и, подойдя к стене, застыла, подняв голову и рассматривая луну. Похоже, я просчиталась со временем – у меня его гораздо меньше, чем думала. Не больше недели остается, а я еще не определилась с тем, что делать дальше со своими чувствами, мыслями и планами. Злобный Шассе! Эх, а еще хранительница и чувствующая называется!

– Сири, иди ко мне… – тихий хрипловатый голос, от которого зашевелился каждый волосок на коже и вдоль позвоночника пробежала сладкая дрожь.

Обернувшись, скользнула взглядом по напряженному лицу Глеба. Вытянувшись на коротковатом для его роста настиле, он пристально следил за мной, словно кот за мышью. Сглотнув застрявший в горле ком, я подошла к нему и, опустив голову, ждала, что он еще скажет. А он молча взял меня за руку, притянул к себе и, уложив рядом, накрыл стареньким лоскутным одеялом. Сначала я от неожиданности лежала, затаив дыхание, но постепенно расслабилась, пригрелась и, положив голову ему на грудь, удовлетворенно вздохнула. Вот и ответ на метущиеся мысли и вопросы: мое место в жизни уже определено, и ничего больше нельзя изменить.

Его дыхание шевелило волосы на макушке – платок я на ночь сняла, чтобы отдохнули примятые уши, – и наслаждалась минутами покоя в безопасности, в кольце больших сильных рук.

Глеб щекотно коснулся губами и дыханием моего уха, когда чуть слышно спросил:

– Почему ты не спишь, Сири?

Я передвинулась, скользнув по нему всем телом и также тихо ответила ему на ухо:

– У меня осталась всего неделя, Глеб, я прошу вас поторопиться с выполнением своих обязательств.

– Почему?

Этот простой вопрос застал меня врасплох, потому что именно сейчас не хотела объяснять причину моей торопливости. Поэтому просто замолчала, слушая, как гулко стучит его сердце.

– Ты выглядела неважно, когда вернулась, тебя что-то тревожит или допрос так на тебя повлиял, что ты не захотела говорить с нами?

Задев его кожу носом и глубоко вдохнув его запах, я выложила все, что думала:

– Да вы и сами не хотели со мной говорить. Разве не так? Вы замолчали, когда я зашла, смотрели на меня подозрительно и хмуро, будто я перед вами в чем-то провинилась. Ведь ты сам просил, чтобы я помогла. Я заранее предупредила, насколько это страшно и грязно. Я – хранительница, Глеб, я чувствую ваши эмоции, вашу неприязнь, недоверие, страх. Они липкой паутиной окутали меня как второй кожей, не давали спокойно дышать. Не хотела я вас напрягать своими разговорами.

Он молчал пару мгновений, потом свободной рукой коснулся моего чувствительного ушка, потеребил кисточку, зарылся в волосы ладонью и хрипло возразил:

– Ты не права, малышка, мы замолчали, потому что на тебе лица не было, застыло, словно маска. Нам просто стало неловко, ведь мы заставили тебя выполнять грязную работу. Прости, мы причинили тебе боль. Скажи, маленькая хранительница, а мои эмоции ты тоже чувствуешь?

Я затаила дыхание: неужели моя мечта исполнится?!

– Нет, Глеб, в основном я чувствую что-либо неприятное, направленное конкретно на меня, а ты слишком хорошо прячешь свои мысли и чувства.

Он промолчал и еще крепче прижал меня к себе, продолжая гладить по волосам и спине. Едва не заурчав от удовольствия, я устало провалилась в сон под мерный стук его сердца.

* * *

Сидеть на завалинке и щуриться на солнце, оказывается, крайне утомительно. Особенно третий день подряд. Пока в лагере ничего не происходило, мужчины тренировались, кололи дрова, ели и снова обсуждали детали плана. У меня бы уже ум за разум зашел, а они ничего так, держатся пока в ожидании группы, наблюдающей за границами секретной территории немцев. Мне оставалось либо гулять по лесу, либо сидеть на завалинке, наблюдая за жизнью партизанского лагеря или, точнее, за своими подопечными, больше узнавая о них и складывая о каждом мнение – целостный облик с достоинствами и недостатками, и чертами характера.

Главный объект наблюдения – Глеб – часто ловил мой любопытный взгляд и иногда в ответ подмигивал, чтобы не скучала. После грустного ночного разговора мы мало говорили, но каждую ночь, после того как все засыпали, он вставал и перекладывал меня к себе под бок. И хотя Виктор и Роман видели меня в его постели утром, молчали, словно так и надо. Я чувствовала, что между нами натягивается уже не ниточка, а толстая, прочная веревка, связывающая наши души. Ну, моя к нему точно крепко привязалась. Я отмечала, что его отряд безоговорочно ему доверяет и не просто по жизни, а свои судьбы. Глеб внимательно слушал любого, а потом коротким предложением решал вопрос, стараясь делать правильно, по справедливости.

Я отметила, что не только Глеб, но и его бойцы – люди ответственные, даже слишком. Меня это и радовало, и пугало одновременно, ведь может стать непреодолимой преградой на пути исполнения моего великого плана. Но я старалась, старалась как можно сильнее привязать к себе Глеба. И для себя твердо решила: не откажусь от своей мечты и пойду на любые жертвы ради ее исполнения. Вот так! Я готова согласиться со своим внутренним «я», что это эгоистично, но по-другому уже не могла и не видела выхода – только напролом, но, пока есть время, старалась действовать, как положено.

Глеб снова потер лицо – неосознанный жест, когда он стоит перед сложным и трудно решаемым вопросом – захотелось подойти и зарыться в его короткие волосы руками и снять с него терзающее напряжение. Я же умею, знаю как. На людях он всегда был невозмутимым, смотрел, чуть прищурив внимательные серые глаза, но среди своих ребят и со мной менялся – становился похожим на молодого, улыбчивого, хоть и по большей части молчаливого наблюдателя, в сравнении с хохмачом и балагуром Мишкой или Серегой-лисом. Назар уже не смущался, глядя на меня, и вообще, как только остальные усекли, как на меня смотрит их командир или ведет себя со мной, изменили ко мне отношение с подозрительно ироничного на свойское, доверительное и иногда необидно подтрунивали. Не стало резко прекращающихся разговоров, когда я оказывалась поблизости или подозрительных взглядов в спину. Теперь я ощущала ровный, положительный эмоциональный фон. Осталось всего четыре дня, не больше, а мы никак не сдвинемся с места в ожидании запаздывающей группы.

Раздражение и тревога от неопределенности выкручивали нервы; мне приходилось сдерживать свою сущность. После того случая с проверкой и лже-предателем партизаны ко мне не подходили, считая опасной и непредсказуемой, но мне даже неплохо было: о чем с ними говорить? А врать напрямую людям, которые тебя приняли, обогрели и кормят, не в моем характере.

Снова засмотревшись на склонившегося над столом Глеба и проглотив восхищенный вздох, я решилась обернуться и пробежаться, чтобы размять застоявшиеся руки-ноги-лапы. Больше не раздумывая, поднялась и направилась в лес. Отойдя подальше, шмыгнула в кусты – и обернулась. Запахи, звуки, легкость во всем теле. О, Великая, как же я соскучилась по свободе! Мягкими лапами ощущала прохладу земли, ноздри трепетали от богатства и чистоты лесных ароматов, кровь быстрее струилась по телу, разгоняя напряжение. Свобода!!!

Я носилась по лесу пару часов, пока, наконец, не почувствовала себя отдохнувшей и полной сил и эмоций. Подобравшись ближе к лагерю, заметила на залитой последними солнечными лучами поляне Глеба. Уселся на пригорке и щурится на солнце, но поза напряженная, будто кого-то ждет, либо о чем-то неприятном размышляет, либо и то и другое.

Что на меня в тот момент нашло – не знаю, но по какому-то наитию показалась ему из кустов. Медленно, без резких движений приблизилась к нему. Он заметил меня сразу и, выхватив нож из сапога, следил. За пару шагов от него я легла на живот и, усердно махая хвостом, показывая дружелюбие, поползла к нему. Я, конечно, понимала, что если бы была человеком и вот так в лесу встретила крупного дикого волка, ведь стерхи гораздо крупнее обычных волков во второй ипостаси, то тоже напряглась и испугалась бы, но Глеб просто молча, не двигаясь, смотрел на меня и улыбался краешком губ.

Доползла до него, осторожно положила свою лохматую голову ему на колени и игриво заглянула в глаза. С ножом, прижатым к сапогу в одной руке, он медленно протянул вторую и провел рукой по моей холке. Я придвинулась еще ближе, положив ему на ноги еще и лапу. Наглеть, так по полной! Он тихонько рассмеялся и прошептал, продолжая гладить мою волчицу:

– Такая же красивая и белоснежная, как Сири. И глаза – словно сапфиры и наглость – выше крыши! Наверное, тебе тоже уступишь палец, а ты по локоть откусишь.

С одной стороны, мне было приятно слушать Глеба, а с другой – непонятно. Я хмыкнула и, вывалив язык, положила ему на ноги вторую лапу, продолжая помахивать хвостом.

– Вот о чем я и говорю, Белоснежка! Наложила ты на меня свои лапы, как одна известная мне беловолосая особа с кисточками на ушах.

Мне было приятно, пока Глеб чесал меня за ушами, а после этой похвалы я радостно встрепенулась и, встав на ноги и осторожно приблизив к его лицу свою морду, с огромным, непередаваемым удовольствием лизнула его. И увлеклась – начала вылизывать его колючую от щетины, но такую любимую щеку. Он засмеялся и обеими руками потрепал меня по холке, потом ласково похлопал по спине и потискал за шею и уши. Я от радости боднула его головой, а он, не удержавшись, завалился на спину, тиская меня за шею.

В этот момент на поляну вышел партизан, и я только краем глаза заметила, как он вскинул ружье – и в тишине леса раздался оглушительный грохот… Мое плечо опалила дикая множественная боль. Я взвыла и рванула в лес. Следующий выстрел совпал с диким ревом Глеба, заоравшего на горе-охотника и выбившего у него из рук ружье.

Я до заката валялась в кустах дикой смородины, не рискуя скулить и пыталась достать языком до раны. Но, оказалось, что длины моего языка для лечения недостаточно. Я чувствовала, как из моего тела потихоньку вышло несколько круглых маленьких металлических шариков, но на полное исцеление времени уже не осталось, вечер наступил и, чтобы не вызвать подозрений, надо возвращаться обратно в лагерь. Идти до него всего ничего и поэтому я обернулась прямо в кустах. Пока шла к лагерю, меня немного шатало, но, ступив на территорию людей, усилием воли заставила себя ровно идти до стола, на котором как раз накрыли ужин. Многие уже успели поесть, поэтому я, присев скраешку, быстро съела похлебку и, выпив узвара, ушла спать.

На мою удачу, в землянке никого не было, уютно потрескивала печь. Для регенерации мне необходим покой и немного времени, поэтому я осторожно, стараясь не тревожить раненное плечо, сняла меховую безрукавку и куртку, чтобы ими накрыться, а в двух рубахах и штанах залезла наверх и, перекатившись на живот, еле сдерживая болезненный стон, провалилась в сон.

Проснулась я от того, что меня уже привычно подняли на руки и уложили внизу к стене, потом сквозь сон я почувствовала, как рядом лег Глеб и обеими руками прижал меня к себе. Как назло, ладонью попал поверх еще не совсем зажившей раны и – утихшая было боль разлилась по всей спине. Вскрикнув, я выгнулась от боли, а потом, закусив губу, попыталась выровнять сбившееся дыхание и отстраниться от Глеба. Он замер и в следующий момент вскочил с кровати. Подошел к столу и зажег лучину.

На меня напряженно смотрели три пары глаз. Своим криком я подняла на ноги всех троих мужчин. Шмыгнув носом и украдкой стерев слезу, повыше натянула на себя одеяло и исподлобья посмотрела на них. Я в ужасе думала о том, что со мной сделают, если догадаются, кто я такая, тем более, в памяти всплыло что-то про осиновый кол…и костер. Мама!