скачать книгу бесплатно
Зловещий двойник задержал её внимание не долее чем на секунду, а потом Полли увидела его – с виду бессознательное тело, привалившееся спиной к стене возле одной из кабинок. Рядом на полу валялись комки туалетной бумаги, которую он, похоже, использовал в качестве носового платка.
Она хлестала его по щекам не меньше трёх минут, когда Доминик наконец приоткрыл глаза. Они были непроницаемо чёрные, и другой бы заподозрил, что их обладатель до сих пор под кайфом, но Полли знала, что это лишь эффект освещения в сочетании с очень тёмной радужкой, которая с непривычки пугала тех, кто видел Доминика впервые.
– А ну-ка вставай, – прошипела она, влепив ему увесистую оплеуху и хватая поудобнее за предплечья, чтобы, покрепче упершись ногами в пол, потянуть на себя его тщедушное тело.
На её счастье, Доминик был худым и не слишком высоким, иначе ей не удалось бы сдвинуть его с места, ведь в таком состоянии он становился тяжёлым и обмякшим, как мешок промокших дров. В блаженной полудрёме он бездумно зашаркал ботинками по плитке, словно пытаясь помочь Полли поднять себя, но что-то пошло не так, и Доминик вновь оказался на полу, на этот раз на четвереньках. Полли едва удержалась, чтобы не пнуть его ногой под дых, потому что к этому моменту досада и злость готовы были выплеснуться из неё, как вскипевший бульон из кастрюли.
Доминик словно почувствовал угрозу и приложил все усилия, чтобы не рухнуть ничком на пол и мужественно ползти в сторону раковины. Там Полли снова помогла ему подняться, потянув за ворот кожаной куртки, – на этот раз успешно – и, открыв кран на полную, подтолкнула к нему Доминика.
Она безжалостно плескала ему в лицо холодной водой, от которой разило железом, чувствуя себя злобной детсадовской нянькой, а потом, когда он немного ожил, безапелляционно скомандовала:
– Два пальца в рот!
И он подчинился, и следующие десять минут с короткими передышками исторгал из себя ту дрянь, что успел принять с сегодняшней ночи.
Всё могло быть куда хуже, Полли знала это, и сперва не очень надеялась, что самый простой обряд очищения тут поможет. Он мог вообще не прийти в себя, и тогда она отправилась бы за Эриком, чтобы тот помог оттащить безвольное тело в одну из задних комнат бара. К счастью, Доминик по всем признакам этой ночью налегал исключительно на выпивку, что и спасло ситуацию. Вскоре он поднял голову над раковиной и встретился глазами с отражением Полли.
Оттуда, из зазеркалья, на неё смотрело худое бледное лицо в обрамлении всклокоченных тёмных волос, и на нём – огромные глаза такой первобытной черноты, что становилось страшно. Во всяком случае, она помнила, как ей становилось страшно когда-то давно, когда она ещё не привыкла к его диким глазам. Теперь же Полли лишь отмечала про себя, что синяки под ними разрастаются и скоро явно захватят половину лица, а тонкие губы сегодня уж слишком нездорового фиолетового оттенка – должно быть, Доминик изрядно замёрз, валяясь на голом плиточном полу.
А потом он ухмыльнулся, и она невольно вздрогнула.
Говорить им было не о чем, всё давно было сказано – не год и не два назад, поэтому Доминик молча умылся и ещё несколько минут полоскал рот, пока Полли ждала его, пиная остатки рулона туалетной бумаги.
Затем они вышли, в обнимку, как пьяные любовники, потому что Доминика ещё шатало. Вместе они проделали обратный путь через диванную комнату, где красноволосый малый их больше не приветствовал, уплыв в мир разноцветных грёз; и далее вниз по железной лестнице, вперёд сквозь дымовую завесу первого этажа, к выходу, к бодрящему осеннему воздуху. Полли нисколько не удивилась, что к этому моменту дождь прекратился.
Дорога домой всегда занимала больше времени, ведь Доминик едва шевелился, но сегодня он по крайней мере не отбивался от попыток Полли его увести, а покорно переставлял ватные ноги, опираясь на её плечо. Время от времени она ощущала, как по его телу под её рукой, под тонкой курткой и футболкой, пробегает судорожная волна дрожи. Он был одет слишком легко для уже схватившегося первыми заморозками октября и, как всегда, не замечал этого.
За всю дорогу они почти никого не встретили, не считая женщины с коляской и почтальона. Полли не смогла удержаться от ехидной мысли о том, как здорово было бы наткнуться сейчас на её утренних патрульных и посмотреть на их лица, вздумай они проверить у Доминика документы. Но они словно чувствовали, что им здесь нечего делать, и, точно звери в лесу, обходящие тропы, которыми крадётся охотник, инстинктивно держались подальше от улиц, где проходили эти двое.
Наконец впереди показался тронутый тленом небоскрёб Доминика. Полли вдруг подумала, что архитектор, задумавший этого футуристического уродца, очевидно, планировал тем самым утвердить торжество светлого будущего над разлагающимся прошлым, а вышло ровно наоборот. Соседние здания жили, пусть с них и сыпалась штукатурка, а эта серая башня навеки мёртво уставилась в белёсое небо.
Доминик отпустил Полли и, пошатываясь, побрёл к подъезду, где осторожно присел на верхнюю ступеньку крыльца. Он слепо шарил по карманам и ничего не находил, тогда Полли сжалилась над ним и протянула свою пачку. Доминик вытянул сигарету, которую она же ему и подожгла, и благодарно затянулся.
Несколько минут они молча вдыхали и выдыхали, каждый в своём собственном клубке дыма и мыслей, а потом он выбросил окурок в лужу и устало сказал:
– Полли, иди домой.
Она фыркнула.
– Доминик, иди к чёрту.
Он поморщился.
– Да брось, я уже чист, как монашка.
– У тебя есть хоть капля совести? Я мокла под дождём, попалась патрулю, потом тащила твою тушу до дома, и ты даже не предложишь мне кофе?
Доминик тяжело вздохнул. Он знал, что от неё так легко не отделаться, и Полли знала, что он знает. Вместе они не спеша поднялись на последний этаж.
Квартира Доминика находилась под самой крышей, за гигантской железной дверью – можно было подумать, что это ворота, ведущие в авиационный ангар. Просторная студия смахивала на роскошно отделанный, а затем безжалостно разгромленный бездомными наркоманами чердак заброшенного завода. Тут были окна в пол и голые стены из красного кирпича – совсем как в «Руинах», и Полли не раз язвительно проходилась на этот счёт.
Пока Доминик был в душе, она варила кофе, возможно, лучший из того, что можно было раздобыть в городе. Густой, с жирной пузыристой пенкой он источал такой аромат, что у Полли кружилась голова, и против воли она размякла и расслабилась, как будто здесь, в полупустой гулкой комнате было самое уютное и безопасное место на земле. Как будто можно было закрыть глаза и забыть обо всём, свернувшись калачиком в смятых простынях. За такой кофе не стыдно было душу продать, но Доминик не догадывался об этом. Он об этом просто не думал, как и о многих других вещах, которые ему достались в жизни.
Дождь зарядил снова, заколотил тяжёлыми струями по окнам, и потоки воды зазмеились по стёклам от потолка до пола. Со своего места за кухонной стойкой Полли видела широкую разворошённую постель, гнёзда сваленной на пол одежды, сиротливо жмущиеся друг к другу пустые бутылки и грязные чашки, собравшиеся возле кровати, как будто она была сосредоточением жизни, центром этой убогой вселенной.
Полли всё чаще беспокоила неясная, до конца не оформившаяся мысль, будто бы хаос Доминиковой жизни, который он не умел остановить, однажды сметёт и проглотит и её тоже просто потому, что она оказалась рядом. Единственным разумным поступком было бы отойти от него подальше, пока весь ад ещё не вырвался наружу, спасти хотя бы себя, ведь Доминика уже ничто не спасёт.
У Полли было всего несколько причин остаться. Она уже не знала, какая из них движет ею на самом деле, но понимала одно – увязнув в этом по уши, она не только погибнет сама, но и потянет за собой тех, кто ей дорог.
Он бесшумно подкрался сзади, – Полли не слышала шагов и поняла, что он рядом, только когда влажная после душа рука обхватила её шею, и всю её обдало жаром.
– Почему ты до сих пор в этом чёртовом плаще?
Она закрыла глаза.
Это всего лишь одна из причин. Только одна из.
Фонтанчик кофе поднялся, зашипел и побежал по тусклой металлической плите.
4
Если вести себя разумно, то скорее всего с тобой ничего не случится, – простая истина, которую впитывал каждый рождённый в Республике едва ли не с пелёнок. Если действовать осторожно, ты проживёшь до старости в безвестности, но зато в безопасности, а чего ещё можно пожелать? Взгляни по сторонам и будь как все – так ты точно не ошибёшься. Есть сотни маленьких ежедневных ритуалов, чтобы задобрить высшие силы, и столько же мудрых заповедей: не разговаривать громко на улице, не показывать эмоций на людях, не болтать о важном по телефону. Не так уж сложно выучить, правда? Прежде чем выйти из дома, проверь, все ли маски на месте, хорошо ли сидят, на все ли крючочки застёгнут твой разум, чтобы не обнажить ненароком ни краешка себя настоящего. Словом, живи так, чтобы лишний раз никто о тебе не вспомнил, и, возможно, тогда Алмазные Псы обойдут тебя стороной.
У Адама были серьёзные проблемы с высшими силами. Он исправно выполнял свою часть сделки, с детства соблюдал правила и никогда не страдал от этого, потому что из правил и состояла его жизнь. Он таким родился и был создан для мира, где следование неписаным законам было главным залогом выживания. Ему даже не пришлось учиться, он просто всегда знал, Как Надо, и это интуитивное знание когда-то сделало его звездой школы и гордостью родителей, а в будущем обещало завидную карьеру и надёжное положение в обществе.
Но он был обманут, – оказывается, никаких сделок не существует, а хорошие мальчики отправляются в ад, невзирая на многолетние заслуги и исполнение всех ритуалов.
Его аду было уже одиннадцать лет, и не проходило дня, чтобы мысли покончить с этим не просыпались в его голове вместе со звоном будильника. Мысли привычные, как зубная щётка, и спустя годы уже почти такие же безобидные. Каждое утро, подходя к самому краю платформы и закрывая глаза, Адам всё реже представлял себе, как летит под поезд, день за днём отвозивший его на работу, – не потому, что ему вдруг захотелось жить, а потому, что даже умирать расхотелось. Раньше у него была злость, теперь осталась лишь рутина – порядок, который не наполнял жизнь смыслом, но помогал перемещаться из одного пустого дня в другой – по стеночке, крохотными шагами.
Он перебирал эти незначительные мелкие дела, как монеты: подъём в 6:10, душ, бритьё, быстрый завтрак. Двадцать минут на трамвае до метро, шесть остановок под землёй и двенадцать минут пешком до здания Бюро статистики. Работа с восьми до пяти с перерывом на обед в столовой, обратная дорога, прогулка, магазин, ужин, телесериалы и сон. Каждая мелочь вроде тарелки, вымытой сразу после еды, помогала Адаму удерживаться в «здесь и сейчас», и он ревностно цеплялся за свои ритуалы, как выброшенный на необитаемый остров путешественник, пытающийся восстановить привычный мир с помощью камней и пальмовых листьев. Это больше не было попытками угодить высшим силам, а только способом не укатиться вниз по глухой чёрной трубе, с ревущей где-то вдали смертоносной водой.
Все его безупречно белые рубашки, аккуратно уложенные волосы, чистые в любую слякоть ботинки, бывшие когда-то частью натуры того Адама, которого он смутно помнил, сейчас превратились в спасательный круг невротика, собирающего свою хрупкую реальность по кусочкам. В день, когда он забудет почистить свой песочного цвета плащ от невесть откуда взявшихся кошачьих волосков или расставить тарелки по размеру в кухонной сушилке, можно будет со всей определённостью утверждать, что Адама Шермана больше нет.
«Клац-клац-клац», – отбивают в его голове крошечные молоточки. Не слишком громко, иной раз и не поймёшь, что слушал это девять часов подряд, пока не выйдешь на воздух после звонка. Звонок тоже эхом отдаёт в черепной коробке ещё несколько минут, так что в конце концов начинаешь чувствовать себя насквозь больной старой развалиной. Бывает и так, что молоточки продолжают клацать бессонной ночью, когда жизнь замерла до рассвета и тишина давит на уши. В такие моменты Адам иногда жалел, что под рукой нет дробовика, чтобы прекратить это всё одним последним взрывом звука.
Он не сразу заметил, что его пальцы остановились. Перед глазами расплывалась таблица, где бесконечные колонки чисел водопадом сбегали вниз, за пределы монитора его старенького компьютера. Взгляд не желал больше фокусироваться на них или был неспособен физически, и Адам отыскал ближайший объект, на котором мог отдохнуть глаз, – белобрысый затылок сидящего впереди коллеги, выстриженный под идеальный горшок. Адам подумал, что даже не помнит его имени.
Он откинулся на спинку стула и потянулся. Суставы хрустнули, будто ему было не двадцать шесть, а на пару десятков лет больше. Впрочем, он не был уверен, что ему суждено узнать, как именно чувствуют себя люди в этом возрасте.
Пять длинных рядов одинаковых столов тянулись друг за другом в огромном зале, полном тусклого серого света, падающего из высоких окон. Эти ячеистые окна напоминали Адаму заводские и вместе с лаконичностью обстановки придавали офису Бюро статистики сходство с фабричным цехом. Десятки аккуратно подстриженных затылков сидели чётко друг за другом и не отрывались от экранов, как бездушные машины, ровно до сигнала чёртова звонка.
Это зрелище угнетало бы кого угодно, но Адам находил успокоение в созерцании зала, расчерченного на ровные прямоугольники, в отсутствии ярких деталей, нарушающих его чёрно-белую гармонию. Его взгляд это радовало точно так же, как расставленные по алфавиту книги, разложенные по цветам карандаши, развешанная по размерам одежда в магазине.
На белой стене, к которой были устремлены все столы и сидящие за ними механические обезьяны, висели часы, достаточно крупные, чтобы циферблат было видно с дальних рядов. Так как глазу больше не за что было зацепиться, каждый волей-неволей всегда знал точное время. Адам гадал, с какой вообще целью повесили эти часы и зачем сделали их столь гротескно огромными. Отрезки дня отмерялись звонками – начало работы, обед и конец дня, – так что практической пользы от часов не было никакой. Разве что это была издёвка, призванная ткнуть лицом в бессмысленность утекающего времени. День за днём и год за годом эти стрелки отсчитывали рутинный путь к смерти через километры отчётов, таблиц и презентаций.
Сейчас они показывали двадцать минут третьего – рабочий день находился в зените. Адам недавно вернулся с обеда в столовой, и даже несмотря на две кружки кофе теперь его нещадно клонило в сон. Остальные казались бодрыми, как заводные игрушки, их пальцы выбивали привычную чечётку по клавиатуре, будто ничто не могло сбить их с мысли.
Если у них вообще были хоть какие-то чёртовы мысли.
Часы громко тикали. Адам смотрел на минутную стрелку и улавливал её движение вниз по циферблату. Для него она уже отсчитала четыре года в офисе Бюро статистики. Интересно, сколько это оборотов? Впрочем, он не хотел знать, так же как не желал, чтобы эта стрелка отмеряла следующие десятки лет его жизни.
Четыре года в тисках белых воротничков. Четыре года послушного стука по клавишам без надежды на перемены. Устроившись сюда на низшую должность по окончании Академии, он так и оставался на ней до сих пор, наблюдая, как коллеги с чистыми биографиями приходят в этот огромный зал и месяцев через восемь уходят на повышение в кабинеты поменьше.
Адам всё ещё помнил детскую дерзость, с которой впервые переступил порог здания, где когда-то его родители были важными шишками. Он был полон злорадного торжества оттого, что закончил Академию и устроился на работу – неслыханно для выходца из семьи аннулированных. Глупый мальчишка, он тогда думал, что перехитрил систему, в то время как система посмеялась над ним. И теперь он был обречён просиживать свою дурацкую жизнь на этом неудобном стуле до самой пенсии.
Адам представил себя, пятидесятилетнего, за тем же самым столом в окружении вчерашних студентов, которые никогда прямо не взглянут на него, никогда не скажут ему ни слова, но будут молча презирать его. Он этой картины его затошнило.
Рабочий день закончился ровно в пять, и вокруг сразу зашелестело и заскрипело – несколько десятков работников одновременно отодвигали стулья, собирали бумаги, кашляли и устремлялись на выход. Адам не выбивался из вереницы монохромных сослуживцев и в едином с ними порыве выплыл на улицу, где стало намного легче дышать.
Они тут же рассеялись, расползлись в разные стороны, и несколько секунд спустя Адам шагал к метро в одиночестве, как будто все эти люди ему только привиделись. Лил дождь, и он решил, что сегодня легко обойдётся без прогулки. Не верилось, что меньше недели назад они с Томом грелись на почти летнем солнце. Тот день казался далёким, как и всякий хороший день, которых на его долю выпадало немного. Убирая кресла в кладовку, Адам с тоской думал о том, что впереди его не ждёт ничего, кроме долгих тёмных вечеров один на один с телесериалами. Встречи с Томом, посиделки у них с Полли дома время от времени выдёргивали Адама из потока бессмысленной рутины. В их компании он почти становился собой прежним, он даже мог смеяться и шутить, но стоило остаться в одиночестве, как весёлая маска сползала с лица.
Спустившись в метро, Адам сел в полупустой вагон. Голова сразу отяжелела, и сон набросился на него, словно оголодавший пёс.
Через полчаса он плёлся от трамвайной остановки с единственной мыслью о кровати, застеленной свежевыстиранным и выглаженным бельём, обещающей ему несколько часов бездумного блаженства. Свернув с тротуара на заросшую травой тропинку с разбитой плиткой, Адам ступил в гетто, ставшее ему домом несколько лет назад. Серые панельные дома торчали из буйных зарослей, как гнилые зубы. Никем не укрощённая растительность расползалась по полупустому спальному району, угрожая вскоре вселиться в квартиры на правах полноценных жильцов. Тропинка, по которой шёл Адам, терялась в гуще сухой высокой травы и кустарника, а остатки плитки едва угадывались под сорняками. Тут было тихо, как бывает только в брошенных людьми и животными городах, которые сгубила неведомая катастрофа. Но здешняя катастрофа не убила жизнь, некое её подобие всё ещё теплилось за стенами пятиэтажек. Умерло то, что было бесплотным, – желание шевелиться и обустраивать свой маленький мирок, умение смеяться и выращивать розы. Выбитые стёкла тут и там, запущенные, полностью заросшие дворы, проржавевшие качели и горки кричали об этом безмолвно и отчаянно.
Адам пешком поднялся на пятый этаж – лифт на его памяти не работал ни дня, и с облегчением вставил ключ в замочную скважину. Прежде чем шагнуть за порог, он по привычке оглядел коридор – пусто, и лишь тогда аккуратно закрыл за собой дверь.
Даже его скромной зарплаты хватило бы на квартиру в более благополучном районе, и Том постоянно напоминал ему об этом, но Адаму здесь нравилось. Он был отшельником, добровольно поселившимся на заброшенном пустыре, и ему казалось, что более подходящего места для него не найти.
Воспоминания о просторной светлой квартире в центре города, об отдельной комнате для каждого члена семьи, об огромной гостиной с камином хранились в самых дальних уголках его памяти, и не было нужды сдувать с них пыль. Ему одному эта роскошь всё равно ни к чему.
Он успел снять правый ботинок и поставить его на тумбочку для обуви, когда заметил то, чего раньше здесь точно не было, – прямоугольный белый конверт с безобразно чёрным отпечатком его собственной подошвы.
Реакция была мгновенной и машинальной – проверить замки, скинуть второй ботинок и, бесшумно скользя вдоль стены, метнуться из прихожей за угол в кухню, а там уже оглядеть квартиру целиком, благо она была столь мала, что полностью просматривалась отсюда.
Никого.
– Идиот, – прошептал Адам, закрывая глаза ладонями и сползая по стене на пол.
Конверт просунули под дверь, и тот, кто это сделал, вряд ли собирался дожидаться его возвращения, коротая время на кухне за просмотром дневных ситкомов. Но тело знало другое, и Адам не мог побороть его выученную реакцию. Да, пожалуй, и незачем.
Он заставил себя подняться и вернуться в прихожую. Интуиция вопила, что в происходящем нет решительно ничего хорошего, и Адама по привычке трясло. Никого нет, в квартире никого нет, в коридоре никого нет, твердил он себе. Ему пришлось остановиться и вспомнить шаг за шагом, как он вошёл в подъезд, как поднялся по лестнице, как вставил ключ в замок. Ты посмотрел, ты убедился, что там чисто, успокойся.
Конверт был невесомый, как будто пустой, никаких надписей на нём, естественно, не обнаружилось.
«Ты ждал, что они оставят обратный адрес?» – усмехнулся он про себя. Ну так догадайся сам с одной попытки.
Впрочем, мысль о том, что Управлению взбрело в голову начать общаться с ним по переписке, Адама почти рассмешила. Но именно это его в конце концов и успокоило, и сердце унялось, забилось ровнее. Почти твёрдыми руками он надорвал бумагу.
Сперва ему показалось, что там и впрямь ничего нет. Облегчение пополам с разочарованием уже нахлынуло на него, но тут он перевернул конверт, и на пол медленно спланировал обрывок разлинованного листка. Он глядел на Адама снизу вверх, лёжа на светлом паркете, маня написанными от руки каракулями.
Он поднял листок, почти не дыша. До того, как мысли приняли форму, которую способен был обработать мозг, Адам уже знал, чей это почерк. Ему хватило полсекунды, чтобы прочесть несколько бессмысленных строк: сверху стояла дата, ниже – показания каких-то приборов и начало отчёта о неисправностях. Из этой белиберды смысл для него имела только первая строка, на которой значилось пятое октября.
Этого года.
Восемь дней назад.
Адам сам не заметил, как его брови поползли вверх. Всё ещё не веря глазам, боясь, что ему померещилось, он вновь и вновь перечитывал бессвязные каракули. Ошибки быть не могло. Ни у кого на свете не было подобного почерка – странного, узорчатого, похожего на причудливый орнамент. Буквы «к» и «у» с неповторимыми изогнутыми хвостиками, а в центре «о» неизменная точка. Так писал только один человек, и до этой секунды Адам не сомневался, что этого человека давно нет в живых.
– Бернард, чёртов ты мертвец! – благоговейно прошептал он.
Адам несколько раз осмотрел листок и конверт – изнутри и снаружи. Разумеется, никаких больше сюрпризов там не было, но он был не способен остановиться, вновь и вновь вертел бумажки в руках. Бернард жив. Жив!
Если бы ему сказали лет семь назад, когда он учился на первом курсе Академии, что однажды он будет совершенно счастлив, узнав о спасении этого жирного зануды, Адам бы очень обидно смеялся.
Бернарда никто особенно не любил – ни студенты, ни преподаватели, хотя последние, бесспорно, но скорее вынужденно, отдавали ему должное. Толстый, неуклюжий, с вечно потными ладонями, он был объектом насмешек вовсе не из-за внешности. Его потрясающее умение говорить людям гадости с невинным видом и под соусом дружеской беседы выводило из себя каждого, кто хоть раз с ним встречался. Бернард не щадил никого, даже профессоров, и это спокойно сходило ему с рук по одной банальной причине – он был гениален. Любая техника – от фена для волос до военного самолёта – представала перед ним обнажённой. Бернард видел её насквозь, понимал, как она устроена до самого последнего винтика, знал, что и как можно прикрутить к автомобилю, чтобы заставить его взлететь. Он был отличником по всем дисциплинам, для него учёба была не более, чем способом убить время за кроссвордом в ожидании выпуска и вручения дипломов. И больше от скуки, чем по какой-либо иной причине, Бернард зарабатывал на карманные расходы, давая списывать на тестах каждому, кто готов был платить. Адам был готов, как и все они, потому что кому охота заниматься зубрёжкой предметов вроде революционной идеологии? Ради этого можно было потерпеть немного бытового хамства и даже быть приветливым с этим несносным типом.
Именно поэтому почерк Бернарда был знаком каждому на курсе, как свой собственный. Он был такой же невыносимый, как и его обладатель, – вычурные буквы переплетались между собой, образуя узор, приятный глазу, но абсолютно нечитаемый. В этом заключалось маленькое удовольствие Бернарда: заставлять однокашников продираться через его письмена за их же собственные деньги.
А выпускного Бернард так и не увидел.
Однажды он просто не пришёл, и, хотя никто не произнёс этого вслух, каким-то образом над рядами студентов пронеслось едва слышное: «Аннулирован».
Гадать о причинах не было никакого смысла, они могли быть любыми. Если искать в этом логику, если пытаться поставить себя то на место несчастного, то на место его палачей, в один прекрасный день можно без шуток сойти с ума. Ведь на его месте мог быть любой. И вполне возможно, однажды им окажешься ты. Просто так.
Однако у Адама была идея, которой он, впрочем, ни с кем не делился. Резонно или нет, но он считал, что Бернарда убрали именно за его гениальность. Это было слишком для того мира, в котором они жили, а всё, что «слишком», подлежало уничтожению. Уравнению.
То, что Бернард, судя по всему, остался в живых, теперь казалось Адаму не менее закономерным, чем его исчезновение. Неужели власти могли просто убить такой ум? Неужели не захотели бы прибрать его к рукам, заставить работать ради выгоды Совета?
Сейчас это виделось ему очевидным, и Адам возбуждённо ходил по квартире и едва сдерживался, чтобы не заговорить вслух с самим собой. Значит, Бернард до сих пор существует где-то неподалёку и, видимо, работает над секретными военными проектами.
Следующий вопрос: кто подбросил ему конверт и для чего. Мысль об этом беспощадно спустила Адама с небес на землю. Если это сам Бернард, решивший сообщить о себе или попросить о помощи таким экстравагантным образом, то почему он выбрал Адама? Они не были не то что близки, но Адам даже списывал у него пореже многих.
А если это кто-то другой, то вполне вероятно, что истинная суть послания вовсе не в том, чтобы обрадовать его вестью о выжившем однокурснике. Тогда в чём?
Подставить, спровоцировать, вынудить действовать, чтобы потом накрыть его горяченьким, это же очевидно. Когда же ты наберёшься ума, мальчишка? Они играют с тобой и уже не впервые, а ты ведёшься, как наивная десятиклассница на внезапные ухаживания капитана школьной футбольной команды.
Он резко остановился посреди комнаты. Дал себе несколько секунд на раздумья, затем отмахнулся от нелепых мыслей и продолжил мерить шагами тесную студию.
Ну это ведь так легко, Адам, включи свой мозг. Если Бернард, числившийся аннулированным, на самом деле жив, что это значит? Безотносительно воображаемых заговоров и провокаций, которые совершенно не отменяют того, что этот мерзавец как-то спасся.
Бинго, Адам! Это значит, что в живых мог остаться не только он.
Значит, выжить мог каждый, кого не расстреляли у тебя на глазах.
Кто угодно, Адам.
Теперь о сне не могло быть и речи – он просто забыл о том, как полчаса назад грезил о подушке. Сейчас он носился по квартире, открывал и закрывал холодильник, включал и выключал телевизор. Энергия заполнила его до краёв, до макушки, и Адам физически ощущал, как она вот-вот проломит ему череп и выплеснется наружу. Нужно что-то делать, куда-то бежать прямо сейчас. Если бы в этот момент за входной дверью его действительно ожидал целый взвод Алмазных Псов, Адам промчался бы мимо, ничего не заметив, оставив их недоумённо глядеть ему вслед.
Он так и поступил – просто вылетел из квартиры, на ходу захлопывая дверь и уже не беспокоясь о том, что наделал шума в коридоре. Никто не ждал его снаружи, и он скатился вниз по ступенькам, и голова пьяняще кружилась – то ли от быстрого спуска, то ли от эмоций.
Прежде всего Адаму нужен был воздух и возможность просто куда-то идти. Он не вернулся к трамвайной остановке, а отправился пешком в первую попавшуюся сторону. Если бы его увидел сейчас кто-то из знакомых, то, вероятно, решил бы, что обознался: Адам ни разу в жизни не выглядел таким… возбуждённым. Его любимая маска – прохладное, отстранённое спокойствие, которое многие принимали за высокомерие, слетела с него где-то на полпути к выходу из подъезда.
Следом за ним неслась, но не поспевала, мысль о том, что неплохо бы притормозить, успокоиться и подумать, куда ведут его ноги и как бы не натворить глупостей. Но впервые за много лет Адам послал к чёрту свою привычную осторожность, он был сейчас бунтарём, способным на что угодно – например, подъехать к главному входу Управления и показать им голый зад.
За него всё сделали верные инстинкты – удержали от небезопасных маршрутов и сомнительных выходок, и Адам просто бродил несколько часов по центру города, по вычищенным до скрипа улицам, а октябрьский ветер охлаждал его раскалившийся от мыслей мозг.
О Бернарде он забыл очень быстро. Само по себе его чудесное спасение мало что значило для Адама – они не были друзьями, к тому же он почти не сомневался, что однокурсник неплохо себя чувствует там, где теперь находится. Он жив, он работает, и вряд ли его держат в невыносимых условиях. Его мозги нужны Совету, а значит, они вынуждены заботиться об их обладателе. Конечно, ни о какой свободе и речи не идёт, но разве любую другую жизнь в Республике можно назвать свободной? Так или иначе, связаться с ним и что-либо выяснить не было никакой возможности, поэтому и думать об этом дольше Адам не видел смысла.
