Поселок

время.

– Хорошо, Наташа. А пока что иди домой. Уже темнеет.

38

– Хорошо, папочка. Только я тебе хотела сказать… сказать… У нас в детском садике… Ирка

доводит маленького Виталика до слез. Она каждый день ему говорит, что за ней придет папа,

и они сразу же поедут в детский городок на качели.

– Ну, что ж тут обидного? – удивился Роберт.

– Она нарочно это говорит. Она знает, что у Виталика нет папы.

– А мама?

– Нет, папочка. Маме некогда. Ей нужно готовить обед…

– По-моему, ваша Ира попросту болтушка.

– А, по-моему, она насмешница. И еще мне жалко Виталика. Может быть, мы его возьмем

ко мне в братики? Как ты думаешь?

– Подумаем, Наташенок. Подумаем… – деловито отзвался Роберт, устраивая Наташу на

сухое поваленое дерево и сам усевшись рядом…

Наташа после того случая долго не могла заснуть, дремала, но в ту минуту, когда бабушка,

мама, папа, толпясь в дымной кухне, уходили из памяти, словно растворялись в тумане, а

Борька на глазах превратился еще в одного Плутона, зарывающего белую кость в песок, она

вздрогнула от собачьего топота за окном… Когда открыла глаза, над домами поднималось

солнце, освещая верхушки деревьев и извилистую водную поверхность озера,

поблескивающую, как осколок зеркальца. Она подумала, что так, вспоминая, можно

пролежать и до самого вечера, когда солнце начнет садиться и станет другим. Совсем другим.

Каким было вчера. Тогда на противоположном берегу оно медленно, огромным красным

шаром опускалось в самую середину сада. А у сижки с двумя рогатками для удочек, где они

сидели с папой, – поблескивало на тонкой набегавшей волне. Наташа боролась со сном,

терпеливо ждала, когда, наконец, и папка начнет зевать и уйдет с ней в дом. Но папа с мамой

из-за бабушки поссорились, и Наташа не знала, останется ли он ночевать…

За их спинами, утопая в сумерках, молчаливо стояли деревья сада. К дому тянулась

дорожка, заросшая по краям высокой травой. Дорожка извивалась, исчезала и появлялась

снова… На ленивой волне хлюпала лодка, привязанная к коряге. Ее серый дощатый нос лежал

на воде, отражаясь в зареве заката, и, казалось, то была не лодка, а большая рыба или акула,

открывающая и закрывающая пасть. Наташе было трудно наблюдать за ней, веки тяжелели,

их нельзя было удержать. Она старалась ничего не пропустить и ждала, когда закончится эта

странная картина. Но вот берега и поваленного дерева, на котором они с папкой сидели, не

стало, вода вздулась, подступила к груди, к плечам, и вместе с Наташей неслышно

заплескалась о незнакомые берега. А потом на месте водной глади появились тонкие острые

верхушки, опущенные вниз головой, и небо, уже потухающее, оказалось ниже деревьев…

Наташе стало холодно, она прижалась к боку Роберта, и, укрытая его пиджаком, заснула у

него на коленях. Потом смутно слышала, как на крыльце, передавая ее маме на руки, он

зашептал что-то. Минутой позже еще раз что-то сказал, и его шаги прошуршали по траве и

затихли на улице…

Это было вчера, а сегодня, когда в доме стояла тишина, и солнце поднималось над

Поселком, стало заметнее отсутствие папы, Наташа вдруг почувствовала непонятную свою

вину.

Она села на край постели, прислушалась.

Муха билась о стекло, жужжа, рвалась к свету. Взбудораженный Борькой, проскочил через

тропинку Плутон. На кухне тихо звякнула тарелка, мама готовила завтрак. Есть не хотелось.

Наташа подошла к окну. Муха расплылась в большое пятно. У мамы упала ложка.

Послышались ее шаги… Наташе есть не хотелось. Она бы спряталась, чтобы оттянуть время.

Пятно сузилось, снова обернулось мухой с прозрачными крыльями и кривой ножкой,

высунувшейся из головы и обутой в ботинок.

39

– Наташа, пошли есть.

Сегодня мама казалась хмурой. Двигалась медленно. Ее взгляд был задумчив. Ей, как и

Наташе, наверное, было скучно. Густые темные волосы, беспорядочно разбросанные по

голым плечам, свисали почти до самых лопаток, прикрывая вырез ночной рубашки.

– О, боже! – произнесла мама, посмотрев на себя в зеркало. – Ведьма!

В трехстворчатом отражении трюмо стояли три мамы, три поворачивающиеся головы, три

ночных рубашки.

Это не рассмешило Наташу. .

На кухне она сидела над кашей. Манная каша казалась горькой, чай – кислым. Хлеб с

маслом, когда мама отвернулась, был спрятан в карман, кашу пришлось тихонько перелить в

кастрюлю, когда мама снова ушла к зеркалу.

– Удивительно, – сказала мама, как только Наташа соскочила со стула, – когда его нет, ты

прекрасно ешь. И никто не требует, и никто не шумит.

– Кого нет? – переспросила Наташа.

– Кого, его… дяди Роберта, – произнесла мама.

Наташа поджала губы.

– Нет уж, мамочка, – и наклонив голову на бок, добавила – он папа.

– Был папа, да весь вышел, – не настойчиво, с едва заметной досадой ответила мама.

Наташа представила, как это могло произойти. Вот он – папа. Настолько огромный, что

своими руками, ногами, и всем, что было при нем, заполнил бабушкин дом – комнаты,

коридор, кухню, все углы, умудрился гигантскими ступнями своих ног расположиться под

кроватями. Одной ногой под маминой, другой – под Наташиной. Его шея каким-то образом

влезла в дымоход печки, которой бабушка давно уже не пользовалась, а голове не хватило

места – она смешно разместилась на трубе и осталась торчать там, как скворечник,

возвышаясь над всеми соседскими крышами. Потом папе надоело жить в такой тесноте, он

стал ворочаться и по частям выходить из дому. Последняя, наверное, покинула дом –

скатилась с крыши – голова, когда услышала бабушкины нехорошие слова. А может быть,

еще и не скатилась. И если это так, то очень печально: сам папа без головы где-то ходит

теперь беспризорный, а его мама, бабушка Нелли, будет потом говорить, что он потерял

голову окончательно.

Наташа понимала, что все придуманное смешно, но смеяться почему-то не хотелось.

Когда Наташа спрыгнула со ступенек крыльца, она поняла, что опоздала. Борька, не

дождавшись ее, уходил к озеру вглубь сада. Наташа побрела вслед. Пройдя несколько шагов,

она обернулась… На трубе дома была не папина голова, а сидела черная ворона, повернув в

сторону клюв и хитро, одним глазом следила за Наташей. «Наверное, он уехал к бабушке

Нелле», – решила Наташа, и если это было так, то оставалось только спросить у самой себя,

где же он теперь будет жить? Неужели теперь совсем чужая девочка назовет его своим папой?

Ведь недаром еще утром мама сказала ей, чтобы она не расстраивалась – они найдут себе

другого папу, еще лучше. Наташа подумала, что это будет совсем чужой дядька. Она

представила его очень чужим и даже страшным, и, забыв, что впереди идет Борька, тихо

всхлипнула, закрыв ладонями лицо. Борька остановился, сказал угрюмо «чего ты?». Наташа

его не услышала. И про себя сказала маме, что ей не нужен другой, ей нужен только ее папа.

– Ты чего? – снова повторил Борька.

Внизу заблестела вода. Солнце поднялось и пекло макушку. Такое же яркое, но не очень

знойное, было оно на море, в Гурзуфе, когда в прошлом году они отдыхали втроем. Папка там

казался странным. Он почти не обращал внимания на Наташу. Верней, мама не давала ему

проходу. То бросалась в набегающие волны, в самую середину прозрачной водяной стены,

топила его там где-то далеко в глубине, и Наташа боялась, как бы и на самом деле он не

40

захлебнулся. То вдруг сама падала со скалы в море, и тогда всякие игры и купания с Наташей

прекращались. Он немедленно должен был спасать эту хитрую мамку. Брал Наташу в охапку,

она вырывалась с плачем, не желая выходить из воды, ставил на мокрые камушки, абсолютно

голую, и дрожащую, а сам бежал вдоль берега к скале. Потом они возвращались, обнявшись,

садились возле Наташи и целовались. А ей становилось обидно. Она долго терпела, понимая,

что это взрослые и с ними ничего не поделаешь, что хотят, то и вытворяют. Но получалось

как-то само собой, что обида выходила наружу, слезы тихонько текли по щекам и от стыда,

закрывшись руками, она неудержимо ревела. Мама останавливала папины объятия и говорила

тихо, чтобы никто не слышал: «Поцелуй ее»… После ее слов какая-то сила подхватывала и

толкала Наташу к нему. Все пропадало – и обида, и слезы, смешавшиеся с брызгами волн

прибоя. Он целовал ее влажные глаза, падал на спину и притворялся побежденным.

– Меня папа всегда целовал, – радостно сказала Наташа.

Борька не ответил, сделав вид, что соображает.

– Он целовал, а мама – нет. Но я маму все равно люблю, Боречка.

Борька промолчал.

Впереди заблестела вода. Повеяло прохладой.

– Как ты думаешь, папа меня любит? – с надеждой тихо спросила Наташа.

Борька остановился. Его круглое лицо с коротким тупым носом и зелеными глазами

осуждающе уставились в Наташу.

– Вот глупая! Ну, скажи, как чужой дядька тебя может любить? Ну, скажи!

Наташа посмотрела на Борькин рот. Как будто он сам по себе это мог сказать. Ее плотно

сжатые губы вздрогнули.

– Нет, Боречка, – сдерживая волнение, сказала Наташа, – он любит меня. Ты все перепутал.

Это мой папа.

– Ты чего глупости говоришь?! Он пришел к вам, когда ты уже в садик ходила. Ясно? –

тонко запищал Борька.

– Ты не знаешь, Боря! Мама рассказала одной тете, а я подслушала. Он от мамы ушел

потому что… – Наташа поморщила лоб, не решаясь сказать.

– Ну, говори! – приказал Борька, превратив свой стыд в гнев.

– Потому что у него другая жена. А меня тогда еще не было. Понял, Боречка?

– Выдумала, тоже! Без папы дети не бывают. Значит он не твой папа.

– Нет, Боря, мой папа с мамой встретились в детском саду на маминой работе, когда меня

еще не было, и поцеловались там…

Борька застыл на месте. От стыда у него покраснели уши, а от растерянности с отвисшей

губы покатилась слюна. Он с шумом втянул ее. Смотрел молча на Наташу, ожидая

продолжения.

– Потом он уехал работать куда-то далеко. А потом приехал и узнал, что я родилась.

Наташа замолчала и услышала тишину. Все вокруг прислушивалось к Наташиному голосу.

Это ветер утих, остановился всего лишь на минутку. Листья на деревьях замерли в ожидании.

Возможно, им хотелось услышать от Наташи еще что-то. С противоположного берега едва

уловимо донесся нарастающий шум деревьев. Чуть слышно заплескались волны о старый

борт привязанной лодки.

– Это большая рыба, – сказала Наташа, – она есть просит. Хочешь, пойдем, покормим?

Борька сказал, «хочу», и они приблизились к берегу. Но вчерашней рыбы не оказалось.

Одиноко и лениво плескалась лодка на слабой волне. Обычная, настоящая, старая лодка. На

дне ее поблескивал тонкий зеленоватый слой воды.

Наташа разочарованно молчала. Ее сандалии погрузились в ил. Борька стоял рядом, сопел,

и, наверное, старался представить себе огромную рыбу, которую видела Наташа. Он ей верил.

41

Она вынула из кармана кусок хлеба с маслом и бросила в воду. Кусок хлюпнул, в сторону

пошли круги, увеличиваясь и растаивая в блестках волн. И когда круги исчезли совсем,

плавающий хлеб вдруг задергался мелкой дрожью и стал поворачиваться на одном месте.

Борька взволнованно зашептал:

– Рыба!.. И, правда, рыба! – и с уважением посмотрел на Наташу. Тогда он украдкой извлек

из кармана несколько ягод малины и бросил. Ягоды булькнули в воду на дно.

– Раки поедят, – небрежно махнул рукой Борька и неожиданно добавил, – ты чего все

время ревешь?

– Меня папа бросил.

– Я знаю. Надо было не отпускать.

– А я, Боречка, и не отпускала. Все время дежурила возле него здесь на бревне. А потом

заснула. И не могла проснуться, когда он уходил.

– Нет, ты просто… слабо… вольная. Понятно?

– Почему?

– Потому, что все время плачешь. Я бы на твоем месте с ним ушел. Бросил бы этих баб. От

них все равно никакого толку!

Наташа сидела на бревне и слушала Борьку. А он ей читал нотации. Как настоящий

мужчина. Но что бы Боря ни говорил, все равно ничего уже не вернешь.

– Слышь, ты! Тебя зовут, – толкнул ее Борька.

Со стороны дома доносился мамин голос. Звали обедать. Она нехотя поднялась и побрела

по тропинке к дому. Борька молча смотрел ей в спину. Потом крикнул:

– Наташа, кто обидит, скажешь мне – убью! Слышишь?

Она кивнула. Ей показалось, что уходит надолго, может – навсегда. А Борька останется

стоять здесь, возле берега, и будет все время ее ждать в любую погоду, даже в дождь, и даже

ночью, чтобы защитить ее.

– Где ты была? – мама говорила слабым тихим голосом. – Садись, ешь. И чтобы все поела

– первое и второе.

Наташе есть не хотелось – ни первого, ни второго.

– Почему молчишь? И помой руки.

Мама стала красивой. В новом платье она выглядела девочкой. Казалось, она собиралась

куда-то уйти. Но так с нею уже было…

Однажды папа долго не приходил, она не находила себе места, ждала его, но он так и не

появился ни на второй, ни на третий день. Бабушка сердилась, говорила, что мама нарядилась

словно «в театр». И что нужна она папе, как телеге пятое колесо. Но наступал день, он

открывал дверь и тихо, чтобы никто не слышал, снимал обувь. А Наташа, услышав его шаги,

летела навстречу, радостно повисала у него на шее. И шептала ему на ухо: «Я знала, папочка,

что это ты!»…

Тогда она точно знала, что он придет. Теперь же все казалось и грустным и смешным: ее

мамка нарядилась опять, словно кого-то передразнивала. Наверное, ей было стыдно за себя,

она не смотрела Наташе в глаза, а, разговаривая с бабушкой, отворачивалась.

– Мама, – говорила она бабушке, словно оправдывалась, пряча свое лицо в полумрак

кухни, – он вынужден половину получки отдавать своей маме и детям.

Бабушка слушала молча, что-то переставляя, туда-сюда носила тазик с водой, звенела

посудой. Ее липкий фартук то и дело задевал Наташины волосы.

– Не надоело, – сказала бабушка едва слышно, – воспитывает, как же! Нервы ей треплет.

Маленькая она еще про взрослые дела понимать.

42

– Он поступает правильно, мама. Наташа развита не по годам и все понимает. Это я, дура,

слушаю тебя, а потом с ним ругаюсь. Хоть и не хочу. А вот послушаю тебя и словно в черта

превращаюсь.

Услышав про черта, бабушка на мгновение замерла, наклонившись над тазиком. Тарелки

перестали звенеть. Потом быстро выпрямилась и, перекрестившись на угол, сказала с

сердцем:

– Ты бы дочка, промолчала к слову. У меня и без того руки дрожат. Ночку не спала… Перед

самым утром ворона на груди сидела.

– Пить надо меньше, мама.

– Пить! Что ты знаешь про мое горе? – обиженно перебила бабушка.

– Оно у нас одно, мама. Тебе – муж. Мне – отец. Но я не запила, хоть чуть рассудка не

лишилась.

– Да, доченька, – нараспев проговорила бабушка, обидчиво покачав головой и сдерживая

слезы, – ты чуть не лишилась, а я вот, сколько прошло, как он умер – царство ему небесное! –

до сих пор по ночам слышу – половицы скрипят. Встану, возьмусь в темноте за ручку двери, а

она от руки удирает!

– Это у тебя с перепою, мама.

– Эх ты, дура! Сама ты с перепою. Я, может, выпью сто граммов и уже становлюсь другим

человеком, – сказала бабушка, начиная сердиться.

– Правильно, – с горькой ухмылкой отвечала мама, – а другому тоже выпить хочется. Вот и

допиваетесь на пару, – она резким движением отбросила волосы, почти закрывшие ей лицо, и

снова отвернулась к плите, неожиданно притихнув. – Ты думаешь, мне легко, – продолжала

она, но голос у нее оказался не свой, слабый, – я их ненавижу, мужиков-женихов…

Насмотрелась, наслышалась обещаний. Все они одинаковы и в одну дудку. Скажи, как мне

Роберту поверить? Скажи, как? Я с ним не живу, боюсь. Его четыре года не было с нами. А

сейчас он терпит – говорит, любит. А может, притворяется. Я этого не знаю, – ее голос

дрогнул, – но я уже не могу, мама. Я без него не могу. Без него мне лучше не жить. Мне

лучше уйти от вас, издевателей навсегла!

– Во! – Бабушка резко выпрямилась и строго посмотрела на маму, – во! Обратно взялась за

свое. А ребенка на кого? Кому он нужен, дура?!

Но мама ее не слушала и продолжала:

– Роберта нет, а мне кажется, что он рядом и я с ним разговариваю… Не могу! Я больше так

не выдержу. Я без него схожу с ума… – мама резко повернулась и выбежала из кухни.

Наташе стало стыдно. Она посмотрела в тарелку. Там блестело солнце, и плыли маленькие

тучки. Тучи окружали солнце и старались не выпускать его из своих объятий. Они все ближе

и ближе теснили его. Еще немного – и они закрыли солнце совсем, потемнели, и тогда из них

закапали одна за другой слезинки. На поверхности супа расплылись круги, как от куска хлеба,

брошенного в озеро.

Наташа ушла за калитку. Ромашки, выросшие на пустыре, бились об Наташины коленки,

обхватывая цепкими стебельками и, нехотя отпускали. Это они просились на руки.

Собранные в букет, готовы были идти с Наташей куда угодно. И она не возражала – вместе

все-таки веселей.

За проселочной дорогой открылся Проспект Тракторостроителей, где двигалось много

машин и шло много народу. Все они спешили по своим очень важным делам, и Наташа

решила, что ей тоже необходимо торопиться, пока не село солнце. Она быстро пошла по

тротуару, смешалась с прохожими.

43

– А вы не знаете, где мой папа живет? – спросила она первого человека возле себя на

остановке. Человек был в очках, как и папа. Человек молча присел на корточки и осторожно,

придерживая девочку за плечи, некоторое время рассматривал ее лицо.

– Сколько тебе лет, девочка?

– Папа говорил, что я уже большая. Мне пять лет. А вы не знаете, где мой папа живет?

Теперь я буду у него жить. Навсегда.

– Нет, – растерянно сказал человек, – но я могу дать адрес.

Чуть дальше, у края дороги стоял этот адрес. Одетый в форму инспектора с палочкой в

полосочку, он следил за порядком на трассе. Он был еще моложе дяди в очках и поэтому

впервые увидел такую маленькую девочку, самостоятельно обратившуюся к нему с

серьезным вопросом.

– Дядя, а ребенок потерялся, – предупреждающе сообщила она.

– Какой ребенок? – в недоумении спросил инспектор.

– Девочка Наташа. Ее папа живет на улице Байрона.

– Девочка, а ты уверена? Как твоего папу зовут?

– Нет, дядя. Его все знают. Он Роберт Корнев. Вспомнили? Ну вот!

Инспектор не нашел, что ответить, хотел улыбнуться, как улыбаются детям, когда слышат

от них новые слова.

Глава 11

За прямой видимостью

Кутузовский проспект Москвы. Штаб особого отдела КГБ секретно размещался на втором

этаже в одном из домов, выстроенных для партийной элиты. Дом ничем не отличался от

такого же, где неподалеку на улице Щусева на четвертом этаже располагалась квартира

Леонида Ильича и Виктории Петровны Брежневых – из гладкого ярко-красного кирпича. На

двери подъезда Дома, где находился секретный отдел, установлен домофон. Неширокая

площадка ведет к лифту. На полу возле лифта – коврик, рядом кресло, по краям его – бочонки

с карликовой розой и пальмой. В кабинете только двое. Так полагалось. Состав из двух не

более человек максимально исключал неконтролируемую утечку информации, позволял

четкое разделение заданий исполнителям, не освещая общей задачи. На стене над головой

подполковника Горина над креслом за массивным письменным столом, в золотистой

полуметровой раме нависал портрет Генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева.

Подполковник Горин успокоительным жестом остановил собеседника:

– Подожди, Федор Пантелеевич, прежде чем приступить к обсуждению… ты не все знаешь.

Наш агент в Майами прислал свежую информацию о Назарове, – он выдвинул ящик стола и

достал лист-шифровку. – Вот слушай, читаю: «Уважаемый П. В., по вашему запросу

докладываю об объекте за период текущего месяца, – Горин прервался, заметил, – это я для

ясности дополняю своими словами, – что интересующий вас объект уже на свободе, все

обвинения с него сняты, сотрудничать с заинтересованным лицом США на тему изобретения

наших ученых отказался, и вылетает в Советский Союз. Документы при нем. Евгений».

– Это его псевдоним? – спросил Федор Пантелеевич после минутной паузы.

– Да. Это его псевдоним, – задумчиво проговорил Горин. – И не только. По паспорту, ему

выданному перед отъездом в США, – тоже. Теперь тебе, Федор Пантелеевич, все исходные

материалы известны. Задачи понятны. Нам с тобой предоставлена очень пакостная, можно

сказать, грязная работа для решения – как действовать дальше. С Назаровым, как человечески

44

ни жаль, вопрос решен. Высшее начальство приказало – мы выполнили. Хотя я тогда и сейчас

говорил и говорю – то, что мы сделали, бессмысленно, неправильно, а значит, ничего не дает.

Все дело в Роберте Корневе, которому ни в коем случае нельзя мешать иначе мы получим

пустой звук.

– Согласен. Я отдал жесткое указание обеспечить ему скрытую охрану и

беспрепятственное перемещение в пространстве, обеспечить комфорт жизнедеятельности не

только ему, но и всем знакомым и близким, связанным с его проблемами.

Горин усмехнулся:

– Такое не приснится даже фантазеру-мечтателю в будущей лучшей жизни… когда

наступит коммунизм.

– Точно. Который не за горами, – поддержал его Федор Пантелеевич.

– Так вот. Известная тебе организация от ООН по охране окружающей среды, недавно

узаконенная нашим правительством в Союзе, верней ее отдел, иначе никак не назовешь, под

странным названием «Карма»… упорно проводит контакт с Корневым, чтобы завладеть, я так

думаю, исходными инструкциями по эксклюзивному использованию в своих целях открытия

Назарова и Роберта Корнева. Разумеется, они, как и мы, заняли выжидательную позицию,

пока методика не приобретет законченный вид.

– Это я знаю, Петр Васильевич. Профессор Новиков пытался воспроизвести в действие

содержимого в папке Назарова по изменению генотипа…

– И что? – Горин обратился весь во внимание.

– Ничего нового. Ответ один. Он ничего сделать не может, поскольку кодовые мантры,

действующие на психику человека, известны только Роберту Корневу. И то – хранятся в его

голове, как сказал профессор. Кстати, сам Корнев тоже с усмешкой намекнул, невольно

подтвердив это же, когда я с ним на Южном вокзале забирал переданный Назаровым пакет

через доверенное лицо, – вставил Федор Пантелеевич.

– Плохо, – подполковник поморщился, – совсем плохо.

– После слов Корнева, – поспешил добавить Федор Пантелеевич, – о невозможности

использования содержимого никем, кроме него самого, я отказался от коварной мысли

скопировать оригинал. Но профессор согласился продолжать работу после моих условий

разобраться с его семьей. Попросту взял на «ура». Не собирался я ничего этого делать.

Крайняя устрашающая мера. Но что поделаешь! – развел руками докладчик.

– Жаль.

– Да.

– Что «да»? Жаль, я говорю, наших наивных усилий по отношению к Назарову. Значит, ты,

Федор Пантелеевич, взял под опеку Корнева?

– Да, – настороженно вымолвил Федор Пантелеевич. – А что?

– Правильно решил. И береги его, как свою любимую маму, понял?

– Понял.

– Нет, ты не понял, Федор Пантелеевич – строго проговорил подполковник, – ты не понял,

раз так хладнокровно и без запинки отвечаешь. Ты не понял, что Корнев – это последняя

инстанция и наше с тобой смертельное благополучие. Не дай бог что-нибудь с ним – и нам с

тобой не придется даже сушить сухари. Они нам просто не понадобятся там, – он подкатил

глаза к потолку.

– Теперь понял, – на этот раз очень серьезно тихо сказал докладчик.

– Окончательно?

– Окончательно.

– Тогда продолжай.

Федор Пантелеевич уже не таким веселым голосом, как минуту назад, продолжал:

45

– Потерялась его дочь, Наташа.

– Как это?

– Очень просто. Семейная неустроенность. Ребенок очень любит своего папу, а его новая

незаконная семья конфликтует. Противостояние с новой тещей, – он слегка улыбнулся, –

наплодил детей, насоблазнял Казанова кучу женщин, а теперь никак не может с ними