скачать книгу бесплатно
Отвечаю по билету, а профессор меня не слушает вовсе. Когда закончил вопросы и, объяснив задачу, замолчал, смотрю, он, ни слова не говоря, ставит мне в зачетку цифру «3».Еще не успел поставить прописью «удовлетворительно», а я ему : «А почему мне «три»? Вы за время сессии видели меня в деле, а книгу я Вашу купил еще до сессии, раньше всех, даже не зная Вас, а на экзамен брать ее посчитал для себя и Вас – несолидно». Он поднял на меня глаза и говорит: «Да чего же Вы мне раньше об этом не сказали?… А я подумал… Да Вы же прекрасно знаете статистику! И что, в «Глобусе» была моя книга?» Он тут же поставил мне «5» в ведомость, в зачетке аккуратно исправил цифру «3» на «5», написал прописью «отлично», и я по-лучил через него еще один жизненный урок – отказ от демонстрации лояльности в общей массе, всегда может быть неправильно понятым и привести к нежелательным, а то и более сложным последствиям, при всем твоем внутреннем благородстве и преданности. Ее, преданность, лучше воспринимают внешне выраженную, даже если внутри тебя все наоборот. Такая вот статистика жизни.
СТУДЕНТЫ
Особой прослойкой цивилизованного общества является студенчество. Наша страна – не исключение, студентов у нас, в пропорции к массе населения, очень не малое количество и, что самое приятное – у нас постоянная тенденция в его увеличении. В прежние времена, особенно советские, когда попасть в студенческую когорту было более доступнее и более объективнее шло ее формирование, по способностям, а потом и по возможностям, студент в России был больше, чем студент. Помимо учебы он был и строителем и грузчиком, и лесорубом, и картофелекопателем, воспитателем и общественным деятелем. У студентов наших лет были свои «планеты» – целина, БАМ, великие стройки, которые в обязательном порядке все были «ударно – комсомольскими», обязательные уборочные отряды и отряды по охране общественного порядка и т.д.
Конечно, не все студенты и у нас, по ночам разгружали вагоны с целью подработки или покупали бутылку кефира за 30 копеек, одну на весь учебный год, потом ежедневно пустую бутылку за 15 копеек (столько стоил сам кефир) обменивали на очередную новую. Были и другие студенты. Они уже носили джинсы, модную обувь и прически с «коком». Им было мало свободы и трудно дышать, так как имели возможности, но не имели прав и т.п. Были, но таких было мизер, да и толку от них, как студентов было мало. Учились как раз те, кто по ночам разгружал вагоны. Они знали, что «халявы» для них не будет и единственный выход – «учиться, учиться и учиться», чтобы стать специалистом и выбраться в люди. Студенческая жизнь в нормальные времена была во многом схожа по общему воздействию на молодое поколение страны, с армейской жизнью. Если в студенты шла более интеллектуально «продвинутая» молодежь, за годы учебы превращающаяся или выращиваемая, образно выражаясь, из молодого саженца в плодоносящее дерево, способное приносить плоды, то и в армии с молодежью происходило нечто подобное – ребята мужали, крепли физически, учились подчиняться и командовать – организовывать, приобретали разные специальности, многие из которых можно было применить на гражданке, а главное – молодой человек получал мощный патриотично-идеологично-воспитательный заряд на всю жизнь. Это можно сделать только в солдатской массе, так как в обычной, не воинской жизни, индивидуально, после школы никто им заниматься не будет. Государство обучает студента, готовя его для себя, оно же обучает, более того, выращивает для себя солдата. Это дешевле легче и быстрее, повторяю, чем решать такие же проблемы с каждым в отдельности.
Конечно, и студенты были разными, я уже не говорю о тех, кто всегда почти занимал чужие места в ВУЗах, а вообще о студенческой массе и в советские годы. Даже среди студентов заочных отделе-ний, не говоря о дневных. Когда я учился в Москве в институте, то я и многие мои коллеги таки учились. Да, мы имели повседневную практику работы, но ее надо было приводить в соответствие с действующими постановлениями и правилами, надо было расширять не только специальный, но и общеинтеллектуальный кругозор, используя время, отпущенное на учебу в комплексе. Ведь студенты, особенно из сельской местности или малых городов, приезжая учиться в большие города, тем более столичные, за годы учебы, при желании, естественно, получали значительный культурно-эстетический багаж, кроме того, общее и физическое развитие.
Даже в нижней, заочной, среде образования и то такой багаж приобретался. Я, например, приезжая в Москву на сессию, а сессии были у нас по 40-45 дней, сразу шел к расписанию занятий, выписывал те дни, где были «окна», после экзаменов или на выходные, затем ехал в город и покупал на все такие дни билеты: в театры, музеи, выставки, на хоккей зимой и футбол летом, в кинотеатры на новые фильмы, даже в книжные магазины ходить – и то находил время, ведь дома ничего этого не видишь. Это было действительно полезно и здорово. Те, к примеру фильмы, что я смотрел в Москве, сразу по их выходу на экран, у нас появлялись через год, а то и более. Другие студенты, особенно приезжающие на сессию из денежных северных и таежных областей, раздавали чемоданами различные меха, унты, шапки тем, кто им будет готовить курсовые и контрольные работы, принимать зачеты и экзамены, а закончив «официальную» раздачу, шли в рестораны и ежедневно пили так, как будто коньяка и водки в жизни не видели и плевать, извините, им было на те музеи и хоккей.
О нынешней жизни студентов я вообще промолчу. Пятнадцать лет я работал в госуниверситете, читал лекции в других учебных заведениях, хорошо изучил ситуацию с обучением, старался передать студентам то, что знал сам и что требовалось по программе, и студенты всегда относились ко мне с пониманием и уважением.
Перевернем очередную страницу альбома жизни. Естественно, еще поговорим о студентах. Кишинев. Общежитие сельхозинститута. Семидесятые годы. Я переехал из Казахстана домой, в Слободзею и перевелся из Москвы в Кишиневский сельхозинститут. На время сессии, по знакомству некоторых моих коллег с руководством общежития, нас туда поселяли. Живем втроем, уже все взрослые люди, при районных должностях. Выше на этаже жили студенты-вьетнамцы.
Один из них, худосочный, маленький и желтый такой, даже больше, чем обычный вьетнамец, как-то зашел к нам и попросил утюг. У нас, естественно все было свое, утюг, электроплитка, ну и другие бытовые мелочи, привезенные из дома. Когда он первый раз к нам зашел, мы как раз ужинали. По его глазам я понял, что он хочет кушать. Усадили его за стол, накормили, дали стакан хорошего домашнего вина. Он наелся и почти что ползком ушел наверх, забыв про утюг. Потом стал заходить к нам почти каждый вечер. Он с удовольствием ел все подряд и особенно обожал сало с чесноком. Бегло говорил по-русски, но понять было можно. Конечно, он приходил не только поговорить, но, в основном, поесть. А нам что, жалко ,что ли, пусть ест, даже интересно и как-то приятно.
Вьетнамцы, естественно из северного в то время Вьетнама, как студенты, жили скромнее и тяжелее всех. Их посылали на учебу в Союз, как лучших комсомольцев, они были обязаны только учиться. Не разрешалось заводить близкие контакты с земляками, например, парню с девушкой-землячкой. Узнают, сразу донесут, тут же отзыв домой и неминуемое наказание там уже. Они об этом хорошо знали и держались друг от друга подальше. Если у девушек-вьетнамок жизнь еще шла как-никак, то у ребят – одни тогда были проблемы, особенно по мужской части. Подойти к русским девчатам, табунами бегающим вокруг общежития, они не могут – денег нет абсолютно, без денег таким парням, как они, никто ничего не выставит. Вот что хочешь, то и делай, молодой студент – к своим идти нельзя, а то выгонят и посадят, к чужим можно – так нет денег.
Многое мы узнали от того бедолаги-студента. А один раз разговор как-то зашел о плодах манго, честно говоря я видел консервные банки в магазинах с надписью «Манго» из того же Вьетнама, но пробовать не приходилось. И вот после того, как он в один вечер упомянул слово «манго», кто-то из нас спросил его, а что это за плод, какой у него вкус? И вот тогда студент, зажатый в тиски жизни, сказал, выразил все, что у него накопилось несбыточного в груди и разуме: «О, манго – это как секс» и мечтательно замолчал. Правда, последнее слово он сказал по-русски и я не буду его здесь приводить. Вот так его достали, бедного… А учиться-то все равно надо.
В семидесятые-восьмидесятые годы, когда наш Слободзейский район заваливал Союз дешевыми овощами и фруктами, у нас сотворилась, утвердилась и продолжалась долгие годы, довольно простая, но рабочая и высокоэффективная стратегия развития того же овощеводства. Главное, на местном, районном уровне, было подготовить почву, вырастить необходимое количество рассады, а затем высадить ее и высеять семена в грунт, вырастить урожай, произведя весь необходимый цикл работ. А вот на уборку урожая нам необходимо было найти дополнительно массу рабочей силы, иначе большинство урожая на полях и останется. Я не знаю подобных нашему району во-обще в Союзе, и в этом плане, может быть, нечто подобное было в хлопкосеющих регионах, но к нам в летние месяцы – июль-август прибывало до 10-12 тысяч студентов, а с сентября их меняли наши студенты и школьники. Это была большая проблема для района. Их надо было разместить, и не просто разместить, а хорошо, с комфортом, элементарным конечно. Помещения, постели, питание, помывка, охрана, перевозки внутри хозяйств, масса побочных проблем – все это было и их никуда не денешь. Но их помощь окупала все затраты с лихвой. Поэтому мы их и приглашали из Москвы, Ленинграда, Белоруссии, частично из Украины и других мест. И студентам тоже у нас нравилось. Не такая уж сложная и тяжелая работа, море овощей и фруктов, усиленное питание, тепло, вода и свободная молодость – что еще надо было студенту всех времен и народов? Мне по роду службы приходилось заниматься с работающими студентами, часто лично вмешиваться в решение тех или иных общих или конфликтных вопросов.
В Слободзее, в его, так называемой «русской части», довольно далеко от села был устроен большой международный студенческий городок. Назывался он так потому, что в нем находились и работали студенты из разных стран мира, обучающиеся в Москве, в университете Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Большой интернациональный отряд студентов заполнял это место много лет подряд. Наши районные «активные» люди, естественно, позаводили контакты с приезжающими руководителями тех отрядов, и за пару десятилетий значительная группа наших местных ребят и девчат тоже обучалась в том университете. Так; сказать, взаимное обогащение. Во многих бригадах района были расположены студенческие отряды, но наш интернациональный спецотряд являлся особым и стоял на особом контроле на всех уровнях, поэтому отнимал у тех, кому положено, в том числе и у меня, много испорченных нервных клеток. Как только где-нибудь межнациональный или межгосударственный конфликт, то Эфиопия с Сомали ежегодно не мирятся, то одно Конго (Браззавиль) воюет с другим Конго (Киншаса), да и много других было подобных стычек, тут же начинаются конфликты тех же эфиопов-студентов со студентами из Сомали и т.п. Что делать, они дерутся, а мы их все вместе мирим. Выезжаем, уговариваем, иногда и сдерживаем.
Парень был один интересный с Кубы. Теофилом звали. Я почему помню, потому что в те времена на любительском боксерском ринге в тяжелой весовой категории доминировал Теофил Стивенсон, трех-кратный чемпион мира. Вот и тот студент был высокий, статный такой, слегка смуглый, выгодно выделялся среди всех студентов отряда. «Предки» у него, скорее всего, были не обычные люди, потому он держался всегда обособленно и высокомерно. А может, характером был горячий, не знаю, но еще при первом знакомстве по их заезду я обратил на него внимание. Он ни с кем не дружил, даже с теми ребятами, что жили вместе с ним в отрядном домике.
Буквально через пару дней после их приезда звонит секретарь парткома моего родного колхоза, женщина, просит приехать в первую бригаду, там в отряде какое-то ЧП. Приезжаю в отряд, старший докладывает, что один студент закрылся в домике, ни ест, ни пьет, сам не выходит и никого не впускает. Причина в том, что он привез с собой мощный магнитофон, а в домике деревянном нет розетки, не положено по правилам техники пожарной безопасности. Пошел я к нему, через окно договорился, впустил он меня в домик, переговорили, пообещал я ему помочь с той розеткой.
Поехал в «сельхозтехнику», выписал на колхоз поллиста асбоцементной фанеры и метров десять бронированного кабеля с розеткой, взял в гараже колхозного электрика, поставили на шурупах асбестовую плиту, провели отдельный кабель, поставили розетку. Все, он очень доволен и все довольны, в отряде появился мощный по тем временам магнитофон. Вроде, какое-то время было тихо, в Африке тоже как-то с войнами поутихло, студенты работают, все нормально. Дело в том, что в других небольших отрядах белорусов, ленинградцев или украинцев студентов было мало, так что, в основном, стычки происходили между местными пацанами и студентами, но их разрешали на местах, в хозяйствах, а в том международном лагере часто приходилось вмешиваться и нам.
Не прошло дней десять, опять по оперативной связи вызывают в лагерь. Приезжаю, опять Теофил, только на этот раз что-то уже серьезное, обещает поджечь домик и себя вместе с ним. Никого не признает. Снова иду к окну, он меня увидел – минут через пять впустил. Вижу – очень взволнованный, бледный, похудел слегка. Спрашиваю, в чем дело, кто обидел и т.п. «Кто меня может обидеть!?» – обиделся Теофил и замолчал. С какой стороны не начну разговор – молчит. А видно, что мучается. Потом заговорил так быстро, что я вначале ничего не мог понять, говорил он долго. Из обрывков его смешанных фраз я, в общем, понял следующее. Томаты в бригаде только-только начинают «буреть», т.е. менять цвет с зеленых на белобурые, собирать и паковать начнут где-то через 7-8 дней. Ну а чтобы студенты не скучали без дела, им дали довольно скучную и трудную работу по прорывке сеяных томатов. Теофила бригадир хотел все эти дни посылать грузчиком на подвозе ящикотары. Там все-таки попроще, и посолиднее для парня. А он «запал» на одну симпатичную русскую девушку, в университете и наши тоже учились. Отказался от должности грузчика и напросился в звено к девчатам, где была та (его) девушка А в звене было четверо студенток, все из нашего Союза, ну и Теофил стал пятым, стал рядом с той девушкой. Начали прорывать томаты. Девчата маленькие, ловкие, только руки у них мелькают,
стебли травы и лишние всходы летят в междурядья. А Теофилу с его ростом, мощными крепкими руками, да на палящем солнце было очень плохо. Девчата сразу ушли вперед, он изо всех сил пытается их догнать – не получается. А они уйдут метров на 20-30, сядут, отдохнут, пока он к ним приблизится, они опять вырвутся вперед и так беспрерывно. Они-то быстро работают, потом отдохнут немного и снова прорывают, а он, как автомат, без отдыха, без привычки, весь на нервах. А еще ему стыдно, а еще он уже весь мокрый, а еще девчата его поддевают и подзадоривают. Короче говоря, доконали они его окончательно. Он еле-еле прорвал один валок, зашел в лесополосу в конце поля, там отлежался, а потом незаметно обошел по полосе, вокруг поля, зашел в свой домик, закрылся от позора и хотел вообще поджечь свое жилище вместе с собой.
Он рассказывал, рассказывал, а потом так охарактеризовал девчат, соратников по прорывке: «Русская девочка, он как льошад!». Он это сказал так, как приклеил, вот мол какие русские девчата, как лошади работают, куда ему, Теофилу! Переговорил я с ним о разном, о Кубе, университете, родителях, много о чем. Потом пошли вместе к бригадиру, тот сразу посадил его на машину и отправил за ящикотарой. Поговорил я и с теми девчатами, и с руководством лагеря, а потом еще раз с бригадиром, он меня хорошо знал, да и отец мой работал здесь же в рядом расположенной тракторной бригаде. Больше в том сезоне меня в этот городок не приглашали, значит, все было нормально. Несколько раз я сам туда приезжал, а когда они уезжали ,и был общий сбор, Теофил подошел ко мне и чисто сказал: «До свидания, и большое спасибо!»
А все-таки быть студентом – это здорово! Не теряйте времени, молодые, учитесь, пока есть возможность!
КАРИМ
Карима в нашем поселке знали все, от мала, – до велика. Он был одной из сельских достопримечательностей тех времен,– и вовсе не внешним видом или какими-либо выдающимися особенностями. Скорее всего, тем, что умел себя подать, и нахально, «качал права», где надо и не надо, а этого местные власти боялись больше всего, да и не только местные.
Бестолковая, можно сказать, «реверсивная» или обратно действующая, национальная политика времен Советской власти, предполагала процветающее развитие национальных окраин за счет истощения российских регионов.
Справедливые обвинения в иждивенчестве и паразитировании, тут же вызывали жалобы на национальные притеснения. В анекдоте, ходившем в те времена, одного студента-армянина на экзамене по научному коммунизму, спросили: «Как вы понимаете сам термин «дружба народов»? Студент мгновенно ответил: «Как есть, так и понимаю. Это армяне, русские и все нерусские, объединились… против грузин». Нечто похожее происходило и в масштабе великой страны – как будто все нерусские окраины, да еще зарубежные «друзья», объединились для того, чтобы максимально больше выжать из России что-то, в обмен на «дружбу».
Карим, несмотря на свою малообразованность, видимо, интуитивно чувствовал такую национальную политику. Пенсию он не заработал, так как всю свою жизнь только воровал – в молодости лошадей, в старости – телят, но все-таки добился того, естественно, под давлением вышестоящих органов, что ему выделили персональное ежемесячное натуральное пособие (мука, мясо, зерноотходы и т. п.). Выделили (заставили) почему-то из колхоза, хотя Карим в нем, и дня не проработал. Ну, что поделаешь, власть, повторяю, была гуманная, нельзя же старика голодным оставлять, вот колхоз и обязали его поддерживать.
Карим ежемесячно приходил ко мне, как к главному бухгалтеру, я ему выписывал «паек», он его гордо получал и требовал высококачественной продукции. Вначале, получал и носил сам, после уже дети носили, а он шел впереди, невозмутимый такой щуплый старикашка, с бородкой клинышком, – прямо-таки живой старик Хоттабыч, в неизменном в любое время года халате, и всегда со сложенными, ладонь в ладонь, на пояснице, руками.
У него практически было две жены, как и у многих пожилых мусульман в советские времена: одна старая, официальная, другая – раза в два моложе, жила под видом племянницы, числилась с семью детьми как мать одиночка, получая соответствующие пособия от государства.
Девчата в колхозной бухгалтерии часто подтрунивали над Каримом, в плане его семейных дел. Но, когда одна из бухгалтеров, Валентина Бусенко, дородная была женщина, как-то раз «перегнула палку» и спросила у Карима, от кого дети у его «племянницы», что-то они уж больно на Урахая (соседа Карима) похожи, Карим зашипел, как змея перед прыжком: «Давай вийдим вдвоем с тобой за кантора, тогда узнаешь, кто мене детей делает!» На том, подколы прекратились, хотя наши женщины наверняка знали лучше самого Карима, где, что и с кем, но тему закрыли.
С течением лет, Карим стал более злым и требовательным, всем своим видом и поведением давая понять, что мы, руководители колхоза и села, должны быть благодарны судьбе за то, что она послала нам такую ценность, как он, и само его появление на свет, – есть для села счастье.
Такие люди встречаются не только среди казахов. И, к сожалению, общество их терпит, по крайней мере, терпело.
То машину куда-то надо, то уголь-дрова, то сено-солому, то «паек», то ремонт, то работу-учебу детям. Вот дай, и все. Вынь да положь, государство-колхоз. А то, что он для них палец о палец за всю жизнь не стукнул – никому не интересно. Дайте – лишь бы молчал. У него есть право на все, а у нас по отношению к нему – никаких прав, одни обязанности.
Надо сказать, что такие «каримы» были в каждом селе и образ нашего, реального Карима ,выглядит как бы собирательным. И породило их время, а не только особенности характера.
Не было бы, в принципе, необходимости писать об этом заносчивом старике, каких полно было, да и сейчас еще не перевелись, но, как ни странно, пишу я о нем в знак определенной благодарности, даже за то, что могу сегодня писать.
Дело было давно, еще в пятьдесят восьмом году. Работал я в МТС, был молодым, и «совершенно не женатым». Как-то в начале лета мне довелось подменять одного нашего водителя, Темирбаева. У него был самосвал с деревянным кузовом под зерно, и некоторое время я на нем работал, в основном на строительных объектах. Как-то раз подъехал к дому знакомой девушки, и тут меня «зацепил» Карим. Жил он там по соседству. Тогда был он помоложе, но внешне, сколько я помню, никогда не менялся, как будто и родился таким, каким мы его знали.
Было воскресенье, я подъехал, просто хотел помыть машину, рядом плотина, и других планов у меня не было. Но Карим, как прилип ко мне: «Айда поедем, привезем белий глина». В Казахстане есть все – от нефти и золота, до мрамора и той самой белой глины (каолина).
Белая глина действительно ослепительно белая и мягкая, как домашнее масло. Где-то ее используют для получения хорошего фарфора, а в наших селах ею белили дома. Просто как глину ее не использовали, связующие качества у нее ниже, чем у обычной глины. А в смеси с обычной глиной ею покрывали крыши мазанок, белили стены и потолки, используя вместо извести, которую не всегда в те времена и в тех местах можно было найти в нужных объемах.
Объяснять Кариму, что у меня нет путевого листа, что выехал я из гаража без разрешения и ехать за пять километров от села на глинище не имею права, – было бесполезно. Легче было съездить, набросать с полтонны глины и вернуться.
Что я и сделал. Минут через десять мы были у карьера, где люди брали эту самую белую глину. Карьер – слишком громко сказано. Просто была яма, с довольно крутым съездом для машин, метров 8—10, и в конце этого съезда большая нора-забой, диаметром метра полтора. Вот и весь карьер. Я приподнял кузов самосвала, чтобы легче было бросать глину через задний борт, опустил машину в забой, взял штыковую лопату и начал копать.
Карим сидел в кабине. Было обычное для наших мест жаркое начало летнего дня. Бросать было неудобно, в полный рост не встанешь, нора-забой довольно глубокая, над головой слой земли в 1,5—2 метра, рыхлый, с песчинкой, быстро рассыпается. Я опасался обвала, так как слышал о нескольких случаях, когда добытчиков именно такой глины заваливало и, как правило, с трагическими последствиями. Поэтому старался быстрее набросать хотя бы треть кузова и покинуть опасное место. Но сделать это оказалось не так просто и не так скоро.
Как раз, когда я повернулся спиной к машине и выдалбливал глину из дальней от входа забоя стороны, стало вдруг темно и душно. В первое мгновение мне показалось, что начинается обвал, я непроизвольно развернулся на выход и сам себя нокаутировал, наткнувшись головой не просто на задний борт машины, а еще и на выступавший из борта, болт крепления досок. На мгновение потемнело в глазах, потерял сознание, а когда очнулся – темнота не проходила.
Только чуть позже я понял, что дыра-забой буквально придавлена задним бортом самосвала. Вариантов съезда машины, до этого стоявшей в метре от забоя с приподнятым кузовом, было несколько. Или под давлением глины кузов опустился сам (какая у нас гидравлика!), или рычагом из кабины нечаянно опустил кузов Карим. Так или иначе, но кузов опустился, и машина по мягкой глине соскользнула, провалившись задним бортом в дыру-забой, где находился я. Веселого во всем, этом было мало. Или от удара кузова осядет земля (5—6 тонн) при стоящей вплотную машине, или обвалится, когда машина будет выезжать, ослабив давление на весь фронт.
Но для этого машине надо выехать, а кто это делает? Карим? Оправившись от шока, я крикнул: «Дядя Карим!» «Что такое! – равнодушно донеслось издалека, – закончил уже?» «Идите сюда», – кричу ему снова. «Зачем?» «Идите сюда – узнаете!»
Он пропихнулся между кузовом и стенкой ямы, понял, что случилось, и равнодушно сказал: «Пойду бригада – позову трактор». «Какой трактор! – отчаянно закричал я, – туда час, пока кого-то найдете, назад час, да меня привалит здесь! Давайте будем выезжать сами!».
«Ты что, Васка, с ума сошел? Я никогда на машина не ездил, вообще ни на какой железка, не ездил. Не, я пойду бригада».
«Дядя Карим, – взмолился я, – давайте попробуем, может, получится, а то завалит же меня. Я вам буду говорить, что и как делать. У вас пойдет, вы же понятливый!». Карим несколько минут молчал, я уж думал, что он ушел. Слышу голос: «Туалет ходил, давай ехат будем!» «Садитесь в кабину, на мое место, там посредине, под правую руку, рычаг скоростей, палка такая с шариком, он прижат к сидению (машина стояла на задней скорости). Надо его толкнуть вперед, но до этого надо нажать ногой, такая педаль слева внизу есть, ногой нажимается». После нескольких попыток-перебранок ,Карим выключил скорость. Машина еще плотнее вдавилась в стену. Через полчаса инструкций, доводивших меня, а может, и его до сумасшествия, он завел двигатель…
И тогда я почувствовал, что до обвала мне не дожить. Вспомнил, как мы вытравливали из нор сурков, надевая на выхлопную трубу шланг и запуская в нору, вспомнил, как показывали документальный фильм о газовых камерах нацистов во время войны. Вспомнил всю свою короткую невеселую жизнь. И все потому, что основная масса выхлопных газов, буквально вбрасывалась ко мне в забой. Дышать пришлось через майку, в которую я набрал мелкой глины.
Второй после дыма неприятностью стала невозможность проведения ускоренных водительских курсов для Карима – из-за шума двигателя. Кое-как докричался, чтобы он заглушил двигатель, получил указания, снова завел, попробовал включить скорость и выехать.
Не буду утомлять читателя, одно скажу – на выезд машины ушло более трех часов. Карим, все-таки спас меня. Три раза он заставил меня пережить нечто кошмарное: машина трогается с места вверх, отъезжает метра полтора-два, а потом с силой беспомощно бьется задним бортом о срез ямы, то есть съезжает на место. Я не могу выскочить – очень мало пространства и времени. И каждый раз, когда машина ударяется в стену, вся земля и надо мной, и подо мной ходуном ходит, я жду обвала и не знаю, на что надеюсь.
Но Карим был тоже настойчивым и восприимчивым учеником. На четвертом выезде он сумел-таки подняться почти до половины съезда, и там машина заглохла. Но если три первых попытки он машинально нажимал педаль сцепления, и машина каждый раз скатывалась вниз, то на четвертый раз машина заглохла на скорости, и за пару секунд я уже был в кузове.
Казалось, – живой, все закончилось, а я лежал в этой чертовой белой глине, сам весь белый, и не хотел с нее вставать. Постучал по кабине, что, мол, я уже здесь, рвать машину не надо, и лежал на мягкой прохладной глине, не помню сколько. Потом завезли глину в поселок, выгрузили, Карим даже спасибо не сказал – ему обеденный чай испортили. Да мне и не нужно было его спасибо, это я ему до сих пор спасибо говорю. И какой бы он там ни был, плохой или хороший, он был просто человек, такой как есть, для меня он стал Спасителем, сам того, может, и не осознавая.
В человеке все познается при случаях, особенно тяжелых случаях. И там все проявляется, что заложено от рождения.
КИТАЕЦ
Так уж случилось, но на нашей Земле каждый пятый житель – китаец. И вряд ли найдется в любой стране какой-либо город, большой или маленький, в котором не жили бы китайцы. Хотя бы один. В городе Темире, расположенном в полутораста километрах к югу от областного центра Актюбинска, на границе с полупустыней, на имеющихся в наличии восемь тысяч сборного населения тоже жил один китаец. Был он китайским подданным, жил один, без семьи. Возраста неопределенного, внешне определить возраст китайца трудно. Никто его не трогал – ни власти, ни соседи, даже когда были на то причины. Политика у нас была такая. Уж очень боялись национальных вопросов. Издеваться можно было сколько угодно над российскими людьми, но, не дай Бог, тронуть лиц отдельных национальностей, тем более, иностранных подданных.
Возможно, и не было бы особой необходимости мне писать про этого человека, но в нем, как в капле воды из большого океана, от-разилась вся суть его нации – трудолюбие, деловитость, особенно в торговых делах, нахальная напористость, гибкость и увертливость, бес-компромиссность, отсутствие комплексов, удивительная живучесть, затаенность, малообщительность, очень далекое понятие о совести, нравственности и т. п. .
Мне не приходилось жить среди китайцев, поэтому рассказываю об одном из них, не желая никого обидеть или сделать какие-то обобщения. Хотя кое-что я знал о них со слов отца – он закончил войну в Маньчжурии и почти год служил там уже после войны.
Отец рассказывал, что когда русские вошли в Китай, местное население встречало их с благоговением. Первое время, к примеру, идет наш офицер или даже солдат по улице – китаец метров за пятьдесят начинает ему кланяться и беспрерывно повторять: «Капитана, здласти» – их так японцы приучили за время оккупации. Ну, а наши – как наши, подойдут, похлопают по плечу: «Перестань кланяться, мы же с тобой братья». Китайцы это очень быстро усвоили: «Ага, раз мы – братья, то я старший брат», – и многие начали, извините, плевать в нашу сторону.
– Это, кстати, классическое отношение к русской армии в любой стране, куда она входила, потеряв часто сотни и тысячи своих ребят. Пока бьет – уважают. Как поймут твою доброту, начинают плевать и обзывать оккупантом Видно, судьба у нас такая – и раньше, и сегодня.
Итак, китаец в Темире. Это еще конец шестидесятых. Нигде официально не работающий, ничем особо не отличавшийся, он довольно сильно означил свое существование в этом городе. Его знали все. И взрослые, и дети. Главная сфера деятельности – торговля спиртным. Ни много, ни мало. Днем он заготавливал спиртное. Это делалось просто. «Арендовал» у соседа-чеха ишака с небольшой повозкой, ехал на склад горторга и покупал там ежедневно два ящика водки и ящик вина. Это была проверенная им и временем необходимая норма потребления любителей выпить по ночам. Магазины закрывались в 9 часов вечера, и тогда наступало время «Пиня», так звали китайца.
Такса была простой – с 9 вечера до полуночи бутылка московской водки по 2 руб. 87 копеек продавалась за 3.50, а с полуночи и до открытия магазинов – за 5 рублей. Никому никаких льгот не было, кроме милиционеров, дежуривших ночью в РОВД. Им продавали всю ночь по 3 рубля за бутылку.
Я в то время учился там, в сельхозтехникуме и жил на квартире – как раз у соседа-чеха, у которого Пинь ежедневно арендовал ишака. Часто он приходил к нам, и мы беседовали на разные темы. Что меня в нем поражало, так это постоянный поиск новых методов привлечения клиентов и зарабатывания денег.
Он закупил шахматы, шашки, домино, карты, ставил на стол примитивную закуску – огурцы соленые, лук, хлеб и постепенно превратил свой дом в своеобразный мужской клуб. Одни играют в шахматы, проиграл – ставь бутылку, а бутылка рядом, 5 рублей. Другие «режутся» в карты, третьи в домино и т. д. И все играют на водку. Проиграют – давай реванш.
Кто бы ни проиграл, Пинь всегда в выигрыше. Постепенно значительная часть мужского населения города Темира зачастила к Пиню. Многие прямо с работы шли к нему и до глубокой ночи, а то и до утра оставались в «клубе».
В одну из зим «заседания» у Пиня приняли такой масштаб, что вызвали бурю негодования у жен «игроков». Потекли женские делегации в горкомы и обкомы с требованиями остановить разошедшегося китайца. Власти, несмотря на активную защиту Пиня всем мужским населением Темира, сделали ему серьезное внушение, и «клуб» он прикрыл. Но ночная торговля спиртным осталась. Посчитав, что это дело добровольное – торговля ночью по повышенным ценам, а также, что такой вид услуг устраивает население, власти закрыли на него глаза.
А Пинь, по его же словам, зарабатывающий еженощно до 50 рублей (в те времена это большие деньги), был постоянно в поиске новых источников доходов, причем легальных. После бессонных ночей и общения с самой отъявленной местной, да и приезжей, публикой, он всегда до обеда отдыхал, затем заготавливал спиртное на ночь и еще находил время «поторговать», сидя у входа в городскую столовую.
Казалось бы, ну что ему, зарабатывающему в месяц на половину «Запорожца», искать у этой самой столовой? А Пиню нужен был сам процесс. Он гордо сидел на плетеной циновке, перед ним на тряпке лежали несколько луковиц и головок чеснока, по рублю за штуку, пара коробков спичек и еще какая-нибудь мелочь. У него почти никто ничего не покупал, но те, кто знал его ближе, просто подходили поторговаться. Для Пиня это было верхом блаженства. Торговался он настолько отчаянно, что тот шутник, который торговался с ним в порядке хохмы, в конце концов, что-нибудь да покупал.
В общем, если у нас сегодня значительное число людей торгует «с земли» от горя, то Пинь, еще 35 лет назад, так торговал просто для удовлетворения своей коммерческой души.
Дом Пиня стоял перпендикулярно улице, а рядом, уже вдоль улицы, тянулось здание городского детсада. Он устроил свою огромную овчарку в детсад сторожем. Толстая шестимиллиметровая проволока тянулась от крыльца дома Пиня вдоль всего здания детсада, и ночью по ней двигалась на цепи овчарка, принося хозяину ежемесячно 70 рублей зарплаты, получая вдобавок бесплатное питание.
Так он и жил, тот единственный в Темире китаец. Ходил в одном и том же истертом костюме полувоенного покроя, не имея домашних.
Весь город считал его деньги. Все мучились и хотели знать, куда все-таки девает он заработанные ночные тысячи. Были попытки шантажа, запугивания и т. п. Кругом пески, народ всякий передвигается, но Пинь был не так прост, как внешне выглядел. Многие это поняли после одного случая.
На краю города, как я уже говорил, был совхоз-техникум. Как-то раз одна из студенческих групп обмывала серьезный экзамен, и, как
всегда в таких случаях, им показалось мало. Время было уже позднее, магазин закрыт, поэтому решили послать «гонцов» к Пиню. Повыворачивали карманы, насобирали пригоршню мелочи и направили двоих ребят понадежнее за «добавкой». Один из них был наш сосед, студент-выпускник – Кульжанов Сагимбай.
С огромным шишкообразным рогом на лбу, Сагимбай буквально приполз в общежитие лишь к утру и рассказал, что, придя к Пиню, они постучали. Хозяин в то время дверь уже никому не открывал, а вел торговлю достаточно своеобразным способом. Заказчик стучал в дверь и просил водку. Китаец спрашивал: «Белый или класный?», затем открывал в нижней части двери специальную маленькую дверцу и высовывал на улицу совок. Приходящие дожили в него деньги, цена была известна без особой рекламы, Пинь деньги пересчитывал и опять же на совке выставлял на улицу водку или вино.
Сагимбай признался, что мелочи у них набиралось где-то около трех рублей, то есть всего на бутылку отвратительнейшего в те времена вина-пойла «Солнцедар». Но они сказали, что им нужен литр водки и высыпали мелочь на совок. Пинь минут двадцать считал ее и выставил на совке бутылку вина. Студенты решили обыграть китайца – втолкнули вино обратно и заявили, что они дали деньги на литр водки.
Пинь снова пересчитал и снова выставил вино. Заказчики возмутились и снова вернули вино обратно. Они все больше распалялись, били кулаками и ногами по двери, обзывая хозяина различными нелестными словами на двух языках, русском и казахском, и требовали водку.
Так продолжалось около получаса. Китаец затих, и студенты вос-пряли духом, предвкушая победу и похвалу сокурсников. «Ночь была темная, – рассказывал Сагимбай. – Мы уже почти «дожали» Пиня, как вдруг…» В одну секунду происходят три действия одновременно: резко распахивается широкая дверь, в глаза жаждущих студентов бьет сноп яркого света трехсотваттной лампы, одновременно из двух стволов поверх их голов гремят выстрелы. В довершение всего на них прыгает огромная овчарка. «Напарнику моему повезло, – рассказы-вал дальше Сагимбай, – он с перепугу как рванул по улице в сторону степи, так только утром и пришел в город. А я непроизвольно прыгнул – вряд ли какой чемпион мог бы сделать такой прыжок с места. Все было бы хорошо, но рядом с домом Пиня стоял железобетонный столб с приставкой. А я в кромешной тьме попал именно между ними. Столб проскочил, а вот наклоненную приставку – не удалось.
Когда очнулся, чувствую, что лежу, головы вроде бы и нет, отрубили что ли. Но слышу какой-то звериный рык, ужасный. Приоткрываю с трудом глаза, свет из щели под дверью просачивается, и вижу, как овчарка (слава Аллаху, что она на цепи бегала!) вытянула лапу и пытается дотянуться до моей головы. Сантиметров десять еще осталось. Я застыл весь, хотя и был мокрый от холодного пота, а шевелиться не мог. А она все рычит и тянется к моей голове, царапая мерзлую землю. Через время кое-как откатился в сторону… И вот, дошел до общежития».
Случай этот сразу стал достоянием гласности. Желающих «прощупать» Пиня ни среди студентов, ни среди городских и приезжих «клиентов» больше не было.
А Пинь продолжал жить своей жизнью. Все так же днем отдыхал. Затем заготавливал спиртное на ночь и торговал. И все также пользовался великим уважением у всех, кому было купленого днем мало.
А потом вдруг исчез. Исчез незаметно, как и появился. И что интересно, в опустевший его дом, по слухам, никто не забирался в поисках спрятанных денег или вещей. Может, это было проявлением уважения со стороны тех, кто мог туда залезть, а может, какая-то подспудная боязнь чего-то, но дом долго так и стоял нетронутым, пока не разрушился. Потом его разровняли бульдозером. Осталась только память.
УМУРЗАК
Сколько бы, не говорили в разные времена про то, что все люди равны, а ведь это далеко не так.
Все люди равны только, если так можно выразиться, – по вертикали, то есть перед Богом и перед Законом, а по горизонтали, или между собой, они все разные. Один, к примеру, может поднять двести килограммов, другой – двадцать. Один вольет в себя литр водки, сядет за руль, и все будет нормально, а другого нельзя сажать за руль даже в трезвом виде. Ну, и так далее.
Среди обычных людей выделяются люди-звезды, то есть очень яркие личности. Одни сразу рождаются звездами, другие звезды зажигают, когда «это кому-нибудь нужно».
Звездам нужен фон, нужно какое-то небо, чтобы сверкать на том фоне. Не будет фона (неба), не будет и звезд, так как выделяться не на чем будет. Так и в людской жизни. Обычные люди, в основной своей массе, тоже служат определенным фоном для людей-звезд, которые вспыхивают и сгорают, а фон остается. Это как раз то, что повседневно – стабильно. Это те люди, которые ежедневно и незаметно делают свое дело – пашут и сеют, строят и собирают, учат и лечат, пасут скот и водят поезда и самолеты. И они достойны внимания не меньше, чем знаменитости.
Вот я и хочу рассказать об одном простом, но удивительном человеке, с кем свела судьба в прежние годы. Мы были знакомы довольно длительное время, я звал его «Бугумбайским Прометеем». И вот почему. Ну, во-первых, «Бугумбай» – это название урочища в предгорьях Урала, своеобразной живописнейшей впадины, окруженной небольшими горами. Названием впадина и вообще все пробитое в горах ущелье, обязано речушке Бугумбай, которая за столетия, невообразимо петляя среди гор, пробилась-таки к реке Урал. Весной она разбухала до многометровой глубины, а летом и осенью, подпитываемая десятками родников, чистая, прозрачная и ледяная, она спокойно журчала среди скал по отполированным плоским камням. По берегам – буйная растительность, а в самой воде чего только нет! Десятки видов рыб, заходящих во время половодья из Урала, раки, черепахи, всякая речная живность. В глубоких заводях водились черные, похожие на коряги, столетние щуки, а щуки помоложе, неподвижные, караулили часами в стоячей воде, готовые в долю секунды молнией метнуться и проглотить какого-либо зазевавшегося собрата.
Чудо-место, урочище Бугумбай, но это, конечно, для приезжающих отдохнуть и развеяться. А для тех, кто там постоянно жил, все природные прелести были далеко не на первом месте.
В урочище Бугумбай, в тридцати километрах от центральной усадьбы нашего колхоза, располагалась коне-овцеферма. Было там три небольших аула, так они и шли под номерами: первый, второй и третий. Тянулись аулы вдоль речки с интервалами в 2—2,5 километра, в каждом из них жили наши чабаны и табунщики, там же были кошары для овец и загоны для лошадей. Повседневная жизнь была не из легких. Ни школы, ни магазина, ни медпункта, ни радио и телефона, ни дороги приличной, ни газа.
А еще раньше не было и электроэнергии. Чисто натуральное хозяйство, как и сотни лет назад. Вроде бы кругом был современный мир, а там люди жили оторванными от всего. Они, конечно, не голодали, не замерзали, пасли в горах овец и лошадей круглый год, но были лишены многого просто элементарного.
Наконец, в середине шестидесятых, когда появились телевизоры, мы им поставили передвижную электростанцию, соединили все три аула линией электропередач, и с шести вечера до полуночи в домах чабанов горел свет. Появились различные электроприборы. Жить на отгонной точке стало веселее. Так как заведующий овцефермой жил в первом (по номеру) ауле, то и электростанцию поставили там же. Однако из десятка мужчин, живших в Бугумбае, только один был кое-как способен управлять электростанцией, то есть запускать ее и глушить, делать элементарный профилактический уход. Остальные боялись даже подходить к двигателю и аппаратуре. Того «умельца» звали Умурзак. Давно, во время войны, он работал на тракторе, и когда начал работать по электричеству, ему было под пятьдесят. И вот он, один, лет двадцать подряд «давал свет», то есть работал на той электростанции.
Казалось бы, что за разговор, таких «светителей» многие тысячи, и ни чем они особенным, как правило, не выделяются. Работа не из пыльных. Завел двигатель, линию включил – заснул, проснулся – выключил, заглушил.
Но для Умурзака, вся эта простая технология многократно усложнялась тем обстоятельством, что жил он в третьем ауле – это не через пять троллейбусных остановок, а за шесть километров от места работы, то есть от электростанции. Чтобы добраться туда, надо было обязательно перевалить через довольно высокую гору и перейти вброд речку. И это триста шестьдесят пять дней в году, при любой погоде, без выходных и отпусков, более двадцати лет подряд!
Дом Умурзака стоял в третьем ауле обособленно, в красивой ложбине между двух гор, с их южной стороны. Сзади дома поднимались горы, а спереди, метрах в пятидесяти, среди деревьев и кустарников бежала речка.
Она в этом месте как бы упиралась в гору, затем, обходя ее, уходила влево, образовывая цепь довольно больших и глубоких озер. Озера были гордостью Умурзака, там всегда находились сплетенные им самим рыболовные сетки-«морды», и рыба в его доме была всегда.
Второй гордостью был родник, бивший из земли прямо перед домом в тени большого дерева. Умурзак оградил родник бетонным кольцом, на вбитый в дерево гвоздь повесил кружку и всегда объяснял своим сородичам-чабанам, что не надо пить из родника, опускаясь на колени. «У нас хултура», – говорил он и показывал на кружку. Жил он вдвоем с женой, Шарипой, миловидной, добродушной, гостеприимной и аккуратной хозяйкой, как небо и земля отличавшейся от других женщин всех трех аулов, да и не только аулов. Стандартные жилища чабанов и скотников по всем казахским аулам – дом-мазанка. Метрах в пятнадцати – котел, вмазанный в камни, пара загонов для овец и скота, вокруг дома – утрамбованная, как тренировочный плац, земля. Как правило, – ни кустика, ни деревца, ни тем более огорода-сада.
У Шарипы с Умурзаком, ниже дома, до самой речки, на освоенном ими плодороднейшем участке земли, росло все, что могло там расти. Овощи, смородина, фруктовые деревья. Умурзак построил хитроумную систему орошения. Пользуясь тем, что родник находится выше огорода, он через сеть выложенных камнем каналов сделал так, чтобы вода из родника естественным путем постоянно орошала весь участок. Если где-то полив был не нужен, предусматривался сброс воды по отдельному водоводу.
На такой богатейшей земле, при родниковой воде, росли чудо-овощи. Таких, я и на своей Слободзейщине не видел. Все сладкое, вкусное, экологически чистое и невероятных размеров. Все соседки-хозяйки, жены чабанов, постоянно попрошайничали у Шарипы, то лука, то еще какие-либо овощи. Но сами так никогда и не пытались завести свои огороды. Такой степной и национальный менталитет.
Огорода Шарипы хватало на всех. И это тоже была гордость Умурзака. Детей у них не было. И все свое внимание они уделяли работе, огороду, коту с непереводимым именем «Пинок» – они в нем души не чаяли, и гостям…. Гости у них практически не выводились. Умурзак не жалел для них ничего. А чистота и аккуратность, привлекала многих – и казахов, и русских.
Да и почему бы нет? Овец Умурзак держал пару десятков, рыба была всегда, овощи-фрукты тоже. Ни один казах в округе, какое бы он положение в обществе не занимал, не мог похвастаться такой популярностью, как простой крестьянин Умурзак. Открытый для всех, веселый, трудолюбиво-обязательный, бесхитростный и честный, он был просто Человеком от природы. И этим ей был ценен.
Более двадцати лет он ходил в первый аул «делать свет». И по колено в грязи, и в жесточайшие морозы, и в беспощадные бураны – и все это ежедневно и за 90 рублей в месяц. Не знаю, кто хотя бы, хоть на неделю, согласился возвращаться с работы по горам, после полуночи. А его гнало на работу какое-то чувство нужности, необходимости, несмотря ни на что. И это не пафос, а простая проза жизни.
Один только раз, за двадцать лет работы Умурзак три дня проболел. Не помню, в каком году, но была очень жестокая зима. В один из дней, буран не давал выйти из дому – овец держали в кошарах, люди с трудом их кормили и поили.
