Сухопутная улитка

− Заткнись ты, калоша жирная. Мы с мамой уже в милицию на тебя написали.

Варя так и осталась сидеть с открытым ртом. А Марина сказала:

− Да все знают, что ты стукачка первая. Надо было тебя с балкона всё-таки выкинуть.

− Мы боимся, мы так боимся, − противно захихикала Настя. Вот она не испугалась вообще. Она всегда оставалась наблюдателем, гадким, азартным, злорадным, любительницей жареного и пареного.

− И правильно делаете, что боитесь, − Соня рассекла воздух указательным пальцем, тонким, изящным – Марина в том числе ненавидела Соню за красивые руки и вообще, за все её длинные для её мелкого возраста части «шкелета»: шею, руки, ноги. – А ты… − Соня повернулась к Марине.

− Ну что я? Что я? – Марина похабно задвигала челюстью, играя распущенность и развязность, играя плохую девочку.

− Да то! – Соня вдруг осеклась, «залезла в домик», села на лавку, стала переодеваться, оголив плоскую совершенно детскую грудь, точнее её полное отсутствие.

− Когда ты, плоская, наконец угомонишься.

Соня, продолжала переодеваться, после «плоской» замерла, прикрылась чистой футболкой и сказала такие слова! Время перестало течь, оно встало, как в разных этих фэнтезюшных историях про часовщиков.

Соня сказала:

− Допрыгалась ты, Лапша.

− Что-ооо?

− То. Мне в милиции разрешили фэйс тебе набить.

− Слышь, Маринка? − хихикала Настя. Она получила свою порцию острых ощущений, она не хотела больше ничего знать, похоже, и она вструхнала.– Смотри, видео прикольное – и Настя сунула Марине очередной навороченный гаджет. Марина смотрела на экран, хохотала, видео действительно было прикольным, но она ни на секунду не забывала о том, что сказала Соня. «В милиции»! Внутри у Марины было холодно, очень холодно. Её, выражаясь языком плохого романа, сковал страх. Посидели с Настей в Макдаке . Настя часто угощала Марину в разных фастфудных, рассказывая об одноклассниках и о том, у кого, какая тачка − Марина кивала со знанием дела потягивала коктейль, не вслушивалась в этот бред, она в марках машин не разбиралась. Еле вытерпев эти посиделки ( Марина не могла дождаться, пока Настя догрызёт свою булку, дожуёт жареный пирожок, дососёт большую колу), Марина «на автомате» добралась до дома. Юлька! Ей нужна Юлька! Она аккуратно помыла Юльку, пустила на руку. Но Юлька не двигалась: то ли спала, то ли была не в настроении, да и купалась она без удовольствия, чуть-чуть показывая тельце. Марина аккуратно усадила Юльку на стекло аквариума − та сразу поползла в тёмный угол… так же она вела себя весной перед кладкой яиц, но сейчас же она одна, хотя Марина читала: ульки могут откладывать яйца и в течение трёх месяцев после разделения с особью из другой генетической линии. Но три месяца – это жуткое лето – давно прошли.

Дома Марина съела на ночь не два, а четыре творожка, запила не одним, а двумя пакетами «снежка», уроки оставила на раннее утро, легла в кровать, в животе непривычно бурлило, кроме коктейля в макдаке она ела салат под майонезом, не посмела отказаться… Марина ворочалась с боку на бок, никак не могла найти удобное положение, в итоге легла на живот, засунула руки под подушку, обняла подушку и стала размышлять: что, если действительно Соня говорила правду. Нет! В первый момент Марина была уверена, что это враньё. Точнее, в первый момент, она испугалась, а потом решила, что Соня пугает. Конечно же: виновато слово «милиция». Скорее всего, это пустые угрозы. Ещё папа говорил, что человек, который что-то замыслил, никогда не станет об этом говорить − те, кто угрожают, обычно блефуют, врут, ну, или не врут, а принимают желаемое за действительное. Марина и сама сколько раз так делала. Настя тоже уверяла, что Соня врёт. Но Насте доверять нельзя: что она думает на самом деле, никак нельзя понять по её узким мышиным глазкам.

Всё-таки, надо на всякий случай выработать стратегию поведения, как говорила на уроках бизнес-успеха новенькая учительница, ужасно молодая и ужасно тощая, похожая на сухую палку. Просто на всякий случай. Значит, надо говорить, что ничего не было, главное ничего не признавать – мама Марине это сказала, когда она только в первый класс собиралась идти. Родители очень боялись, что Марину будут обижать, и мама, и папа, и бабушка предупреждали, что ни в коем случае не надо терпеть насмешки, а уж толчки и подавно – всё-таки у неё нет органа.

− Делай свирепое лицо и нападай, маши руками, пинай ногами, − говорила мама утром первого сентября. – А если взрослые станут ругать – реви, обвиняй во всём других. И ни в чём не признавайся, говори, что ты не начинала, всё они начали.

Марина тогда переспрашивала маму: а кто это «они»? Мама отвечала: все, все люди вокруг – твои враги. Марина спрашивала: почему? А мама говорила: потому что у них есть селезёнка, а у тебя нет.

Так Марина и будет говорить. Она ничего не знает, это наговор, Соня завидует, что Марина была капитаном. Мама Сони ещё и бесится, что команду для её дочки никак не наберут. И не наберут – Марина всех младшаков ненавидит. А Марина к Соне не подходила даже, и девочки могут подтвердить. Главное завтра − предупредить Варю и Настю. Но предупредить она не успела. Господи! У неё новый мобильник – папа подарил. Но мама кидает на него так мало денег!..

Глава восемнадцатая. Разбирательство

Утром пришла повестка из милиции: маме явиться туда то и туда то, к инспектору такому-то, почтальон принёс прямо в квартиру, под роспись в полвосьмого утра. Марина внутри обмерла, – чёрт! не врала Соня – но внешне сделала вид, что ничего не знает, что это её не касается. Но бабушка перепугалась. Мама сказала, успокаивая бабушку :

− Это из-за Инессы. Муж её мне звонил, какую-то справку ему в больнице не дали. Вроде бы, получается по документам, что он её мёртвую в больницу привёз. Нигде не значится, что она в больнице умерла. По документам «скорой» − живая, по документам больницы – поступила мёртвая. А он же её сопровождал. Он предупреждал, что меня как свидетеля могут вызвать. До сорока пяти лет, если человек умирает, родных в убийстве подозревают и всех друзей умершего опрашивают.

− Беспредел, полный беспредел, − отозвалась бабушка. – Она сияла медным въевшемся за время вынужденной ссылки в Кемеровскую область загаром, новые морщинки, испещрили за аномальное лето её лицо. Бабушка стала похожа на сухофрукт. − Не ходи вообще в милицию, пусть сами к тебе приходят… Не ходи.

Но день не задался с этого самого разговора, с этого письма. Нет! Марина не сомневалась, что это насчёт тёти Инессы, ни в коем случае она не думала о другом, не просчитывала другие варианты. Но так бывает, так случается: чужеродное, постороннее сбивает весь твой утренний настрой, все твои планы. Просто звуком сбивает, словом, темой… Тёти Инессы больше нет… Марина рассеяно слушала уроки. Она вспоминала смог. Сначала просто жару и пустые тротуары и дороги. Вспоминала то, как она чапала из бассейна, а голова, тяжёлые тёмные вьющиеся волосы – её гордость! – высыхали уже на полпути. Высыхали не только на макушке и затылке – к половине пути высыхали волосы у корней, в самой глубине, где череп срастается с позвонком… «Интересно, − размышляла Марина. – А когда тётя Инесса упала дома, когда стала задыхаться, чем она ударилась: затылком или лицом»… Марина не одёргивала себя, она и не о таких вещах размышляла. Много о чём Марина думала, фантазировала: она по-прежнему обожала детективы и ужасы.

Днём бабушка забыла предупредить о дожде. Обыкновенно, когда Марина одевалась в прихожей, чтобы идти на гандбол, бабушка кричала из комнаты, объявляла погоду. А сегодня Марина бабушка в сотый раз припомнила, что Марина надурила их с мамой, скрыла год назад, что пошла на гандбол. И Марина в сотый раз ответила, что гандбол – это… впрочем, неважно, что Марина ответила. Важно, что бабушка не сказала о погоде. И Марина не взяла зонт, хорошо, хотя бы надела ветровку, не толстовку. Или он не предполагался, этот дождь? Нет. Быть такого не может! Бабушка после своего санатория стала какая-то забывчивая. «Не пришла в себя после каникул», − шутила. На самом деле просто постарела, старческий склероз.

Автобусов, как назло, не было. Под козырьком остановки стояла толпа. Марина не хотела толкаться. Да и в толпе её не заметят те, кого в машинах на секцию везут. Если Марина пойдёт пешком, её могут заметить, подкинут до дворца, так случалось часто. Но по закону подлости никто ей не сигналил с дороги. Волосы постепенно мокли. Кончики прилипали к ветровке. Марина вымокла насквозь, пока дошла.

В раздевалке Марина, как могла, вытерла волосы запасными носками. Эх, полотенце бы!

− Как чучело, − сказала Елена Валерьевна, посмотрев на Марину. И почему-то не сделала замечание, насчёт распущенных волос, а произнесла совсем уж оскорбительные слова:− Совсем обурела?

Марина преданно хлопала ресницами:

− Что, Елена Валерьевна?

− На тебя бумага из милиции пришла. – Елена повела Марину к своему маленькому столику, заставила сесть на её стул. – Читай. − Елена Валерьевна положила перед Мариной листок А4 с мелкими-мелкими буквами на обеих страницах. Лицо у тренера было такое же, как когда-то давно, весной, когда Елена Валерьевна опоздала на медосмотр, но тогда у Елены Валерьевны скоропостижно умер папа… Марина читала и не верила. Жутким тяжёлым языком было написано, что «по приезде из лагеря обнаружены на теле Масловой Сони гематомы» и что Соня сказала, что это Любушкина Марина её «била в гостинице, находящейся по адресу…»

Елена Валерьевна потащила Марину по коридорам в какой-то кабинет. Там сидел мужчина в идеальном сером костюме. На столе перед ним лежала папка.

− Выйдите! – приказал он Елене Валерьевне. Елена Валерьевна заискивающе кивала этому Серому.

Серый костюм молча смотрел на Марину. Цвет глаз стальной. Выражение лица железное.

− Так я и думал, – сказал. – Красавица. Садись, садись. Не стой. В ногах правды нет.

Пока Елена Валерьевна её тащила, Марина панически соображала, что делать. По идее, надо молчать. Они вообще не имеют права её так хватать и тащить – они в гимназии на юридическом факультативе разбирали. С другой стороны: если встать в позу не отвечать, молчать, а ещё и Елене Валерьевне пригрозить – она ж бешеные деньги на форму забирает и на костюмы, и на мячики по пятьсот рублей, а поборы тренерам запрещены, – то, может, на время Марину и оставят в покое, но из группы точно отчислят. А Марина не собирается бросать гандбол. Ей плевать, что гандбол – опасная контактная игра. Здесь свой медосмотр, справок из поликлиники по месту жительства не требуют, они тут сами с усами, им главное – сердце и анализ крови, они ж не могут даже предположить, что к ним заявится ребёнок без селезёнки. Ребёнок! Марина 13-летний ребёнок, ей ничего не будет. До 14 лет никакой ответственности нет. Марина хочет здесь тренироваться, в этом зале, с девочками, с Еленой Валерьевной, с Машей, Полей и Дашей. У неё, у Марины, только-только начинает получаться… Мда… Надо отвечать этому козлу старому, как-то прощупать, прозондировать почву. Весь месяц идут в гимназии занятия по корпоративному общению, надо применить.

− Вы не имеете права без родителей меня допрашивать. Я вам ничего не отвечу, − всё-таки в последний момент Марина решила, что молчать самое простое: не надо врать, не надо никого закладывать, ни на кого стрелки переводить.

− А я у тебя ничего и не спросил.. пока. Садись. Всё равно мать твою ждать здесь, да и потерпевших тоже… ждать.

Он представился: майор какой-то-там – Марина не запомнила, ещё сказал: «следователь», потом:

− Видишь – никаких записей. Ничего не записываю. Просто беседа.

−У вас тут всё на диктофон записывается.

− Представь себе – нет. Если я каждую несовершеннолетнюю буду на диктофон записывать… Я хотел с тобой просто поговорить, пока твоя мама не подошла, просто, потому что ты жила в одном номере с Соней.

«Вот хитрый змий, − подумала Марина. – Прикидывается дурачком. Ну и я прикинусь».

− Я ничего такого не знаю. Не буду ничего отвечать. Вы не имеете права, – хорошо, что бабушка сто раз говорила, как надо вести себя «не дай бог что».

− Если разберёмся с тобой сейчас, родители всю правду не узнают, обещаю тебе.

−У меня нет родителей. – Марина и сама не поняла, что она такое ляпнула с перепугу, и вдруг разрыдалась. Она дико испугалась. Даже не этого разговора, а того, что сейчас будет разбирательство. В старой школе тоже случались такие разбирательства, в началке. Марину как-то раз сильно толкнул мальчик, а до этого её обзывал. В кабинете у завуча проходило разбирательство.

− Как это – нет? – Марина видела: следователь изумился.

− Нас папа бросил. Я с мамой живу и с бабушкой. – Марине жутко стало жалко себя. Дневник для папы всё ещё лежал у неё в столе. Папа сказал: пусть лежит у тебя, и не стал читать, сунул ей коробку с мобильником и уехал – только его и видели…

− Ну вот и хорошо. Папа. Бабушка. Вот и родители.

−С мамой и бабушкой. А папа живёт с другой семьёй. Но это он мне денег на лагерь дал.

− Мама Сони написала заявление: ты избивала её дочь.

− Да вы что? – рыдала Марина. − Вы не имеете права без…

−Вот заявление от мамы Сони. – он открыл папку, вынул бумаги. – Вот всё написано здесь. Справки приложены. Это серьёзное дело, нанесение телесных повреждений, угрозы, покушение на убийство. Я имею право допрашивать тебя без…

− Подождите. Выслушайте меня, – этот приём они отрабатывали ещё в прошлом году на риторике. Даже была инсценированная дискуссия. Приём «Выслушайте меня» относился к так называемым «обезоруживающим» ключевым фразам. Оппонент не хочет показать себя базарным человеком и даёт слово второй стороне.

Серый костюм всё перечислял какие-то статьи административного и уголовного кодексов…

− Выслушайте меня!

− Слушаю.

«Ну вот подействовало, со второго раза», − подумала Марина. Вставал следующий вопрос: что дальше? Что говорить после слов «выслушайте меня». А дальше надо давить на жалость. Этому не учили на управлении дискуссиями, но об этом знал каждый человек. Любой нищий давит на жалость. Любой зависимый человек, подчинённый, давит на жалость – чтобы начальник больше денег заплатил, премию выписал – мама Марине об этом сколько раз говорила, ведь она теперь начальница, вместо тёти Инессы. Давя на жалость, можно вызвать ненависть к оппоненту – мама ненавидит таких своих подчинённых. Но Марина решила идти всё-таки по проторенной дорожке жалости – у неё же органа нет, она же почти инвалид. И потом что это такое: «покушение на убийство», совсем он что ли? Она не собиралась Соню убивать.

− Не перебивайте. Выслушайте меня!

− Ну?… Слушаю. Слушаю.

− Не перебивайте. – Марина подняла голову, вперилась своими огромными прекрасными глазами в следователя. − Я…я… я… только не перебивайте, пожалуйста, меня.

− Не перебиваю, − его стальные глаза смеялись в ответ: неужели он её раскусил?

Тянуть время до бесконечности тоже опасно. Если это правда, что сейчас все здесь соберутся, то тянуть нельзя. Но и говорить ничего не хочется. Что она скажет? Да. Соня носила в жару леггинсы по колено, а на первой неделе – да, шорты. Какие синяки? Чтобы скрыть синяки – леггинсы? Бред. Да Марина и не видела синяки. Может, они и были, но Марина не разглядывала Соню. Они и кросс в разных забегах бегали, и разминалась Марина в паре с Варей. А Соня с кем разминалась, Марина не помнит. На тренировках она концентрируется только на гандболе, только на гандболе; до тренировочной игры делает упражнения с Варей Калоевой. И потом – у всех на гандболе синяки – контактная ж игра.

− Вы ничего не понимаете! – что ещё делать, остаётся это любимое бабушкино выражение

− А ты объясни.

− Вечером…

− Ну…

− Каждым вечером я лежала пластом. Я была капитаном в команде, на мне была вся ответственность, я ещё дежурила в буфете, я уставала. Я реально лежала пластом. У меня ни на что больше сил не оставалось. Ещё этот дым… Я задыхалась…

− Значит, заявитель не прав?

Ну вот, − пронеслось у Марины в мозгу, уколом заморозки в десну кольнула совесть. Она решила всплакнуть, тем более, что слёзы были на подходе. Текли потихоньку…

− Так: – не прав?

−Подождите! Не перебивайте! Вы ничего не поняли! Выслушайте меня!

−Ну? Ну же?

Чёрт! Или молчать, ничего не говорить, дождаться маму? Как они хитро подловили её. И ведь не придерёшься – мама уже едет. Зачем Елена Валерьевна её отвела так рано, зачем заранее привела сюда? Ах, ну да: пока шли в этот чёртов кабинет, Елена Валерьевна что-то говорила, что лучше всё объяснить ДО, чтобы потом не было «мучительно больно» – Елена Валерьевна так и сказала.

− Вы ничего не понимаете! – эти слова были безопасны, тем более, что на риторике говорили: все всегда «ходят по кругу». Цицерон тоже «ходил по кругу», несколько раз повторяя одно и то же, через определённый промежуток. − Откуда вы знаете, что это я? У меня был понос! У меня болел живот. В столовой дают всё жареное! Вы ничего не понимаете.

−Конечно, я ничего не понимаю. – Следователь, кажется, тоже стал ходить по кругу. Такие вот круговые бродилки, чёрт возьми. −Поэтому я тут с тобой сейчас и общаюсь.

− Вы не имеете права.

− Насчёт прав. Если мы разберёмся сейчас, без перекрёстного допроса, а просто вот так побеседуем, если мы разберёмся, что там у вас с Соней Масловой произошло, то есть вероятность, что тебя не поставят на учёт в ОДН. Понимаешь ты или нет?

− А что это? – испугалась Марина.

− Отдел по делам несовершеннолетних.

Марине это ровно ни о чём не говорило, она только отметила, что слово «учёт» звучит не айс. Когда Марина отравилась, точнее переела, мама ругалась с папой по телефону. И Марина слышала, как папа прокричал в трубку: ну давай вести учёт того, что ей можно, от чего её не тошнит.

− Выслушайте меня! – Марина полезла в карман костюма за салфеткой, вытерла глаза. −Что вы такое говорите? Вы… вы не имеете права! У меня был понос. У меня не было сил ни на что…

− Ты меня довести хочешь? – на лбу у следователя выступили капельки пота. Странно: Марину бил озноб, а кому-то жарко. − Хорошо. – проговорил следователь чрезмерно спокойным тоном, сигналившем Марине безумными децибелами о том, что она собеседника-допросчика довела. − Значит, ты не причиняла Соне Масловой никакого вреда?

− Вреда? Какого вреда? Мы же одна команда, мы вторыми на турнире стали.

− Понял, − остановил Марину следователь. − Так ты била её или нет?

− Бред. Кто-то на меня гонит, я же капитаном в лагере была, я жребий тянула на турнире, я одна из команды имела право общаться с судьями. Соня завидует и врёт.− Марина вспомнила, наконец, реплики, о которых она думала этой ночью.

−М-м? – Следователь стал копаться в бумагах за столом.

−На ужин был жареный шницель с майонезом. Вы что думаете: у меня были силы заниматься чем-то ещё? Я лежала в лёжку с температурой тридцать девять.

−Ты в какой школе учишься? В крутой какой-нибудь?

− Подождите! – Марина поняла, что завязла окончательно с этими риторическими приёмами, ключевыми словами и обезличенными оборотами, но по инерции повторила:− Вы ничего не понимаете! Выслушайте меня.

−Тебя в твоей школе обучили приёмчикам.

−Вы…вы…

− Мы ходим с тобой по десятому кругу. И мне это надоело. Надоела эта баламуть! Вот заявление от Масловой. – Он протянул знакомую уже бумагу, которую показывала ей и Елена Валерьевна.

−Она гонит. Это клевета. У меня был понос.

− В заявлении указано, что ты её дочь периодически избивала.

− Клевета. Вы ничего не понимаете. – Марина панически соображала, что ещё сказать. И выдала чуть переделанную фразу, которую уже произносила, кажется, вначале разговора: − Мои родители этого так не оставят.

− Мама с бабушкой или папа с новой женой? – он смеялся над ней и даже не пытался это скрыть.

− Вас реально выгонят с работы, – завизжала Марина. Да какое он право имеет говорить так о её папе, о ЕЁ папе!

− Вот справка из травмпункта. Печать. Треугольная, круглая. Здесь зафиксированы следующие травмы. – Следователь стал читать без выражения, тускло. − Ушибленная гематома правого коленного сустава и правого бедра, обширная гематома верхней трети предплечья. А также в заявлении Маслова свидетельствует, что ты неоднократно щипала её, царапала, дёргала за волосы, избивала ногами, душила, угрожала и пыталась выкинуть в окно…

«А ведь он тоже по третьему разу настаивает на избиении», − подумала Марина и стала горячо спорить:

− Вы что? Вы ничего не понимаете! Какие травмы? Какие суставы? Какое окно? Я высоты боюсь! Я к окнам не приближаюсь. У меня был понос. Я инвалид. – Марина выла белугой, рыдала: − У меня органа нет.

− Я ничего не понимаю, – бесцветным не предвещающим ничего хорошего голосом согласился следователь. −Сейчас половина детей − инвалиды. Замолчи! И не надо мне рассказывать, что тебе жить осталось два дня.

− Вы гоните! Вы ничего не понимаете! Я инвалид! У меня органа нет. – Она была довольна собой: тянула-тянула, почти вывела из себя и, наконец огорошила, в самый опасный для себя момент. – Я вам десять справок принесу. И не синяки какие-то, а селезёнки нет!

− Значит, синяки всё-таки были?! – он торжествовал, да ещё как торжествовал! Марина это видела.. Чёрт! Чёрт! Как же она так неосторожно. Ведь, в начале разговора она, сказала, что синяки не видела. Надо говорить только о себе, давить на жалось, ни в чём не признаваться, а она проговорилась, сказала о чужих синяках.

− Выслушайте меня, не перебивайте меня, − передразнил вдруг следователь, наморщил лоб. − Вырвалась на свободу из своей неполной семейки и в разнос пошла. Девчонки к тебе же тянутся, ты же капитан. А справку неси, хотя в этом деле отсутствие органа тебе вряд ли поможет. – Серый костюм посмотрел на часы. – Ну всё. Сейчас начнётся.

Марина высморкалась. Ну хоть так… Можно было сказать, что синяки − это всё Варя, но как-то… в общем, не стала Марина на Варю ничего валить. Она же не стукачка, как эта Соня.

Она аккуратно с любовью потрогала свои всё ещё влажные волосы, тряхнула ими, попыталась пальцами расчесать слипшиеся волны-«сосульки».

− Что? Под дождём вымокла?

− А как вы думаете? Не в унитазе же бошку полоскала, − Марина сама испугалась выпрыгнувшему, выскользнувшему из неё хамству.

− А что? И такие вещи с Соней проделывала? – следак реально не обиделся, не среагировал. И Марина вдруг действительно припомнила, как в старой школе портфель одной девочки, толстой, пыхтящей, тихой, другие девчонки засунули в унитаз…

− Нет, нет!

− Что «нет-нет»? «Нет, не полоскала» или «нет, полоскала»?

− Да на улице вымокла. Зонт дома оставила. После школы сразу на тренировку бегу, боюсь опоздать, − затараторила Марина и вдруг со злостью, с ненавистью посмотрела в эти спокойные серые чуть насмешливые глаза и сказала: − Меня ж не возят на тачке, как некоторых. Мы бедные, мы нищета. У меня даже интернета нет и мобильника.

Глаза оперативника всё так же светились недобрым огоньком: мол, знаем, вас прибедняющихся, когда выгодно, все прибедняются.

Марина это поняла, совсем скуксилась. Боевой настрой улетучился, запал иссяк будто и не было его. На неё напало какое-то безразличие. Она сидела на стуле, рядом у стены стояли ещё стулья. По стенам были развешаны вымпелы, это был кабинет директора спортшколы. Марина как-то отрешённо, со стороны смотрела как входят Варя и Елена Валерьевна, как испуганно, втянув голову в плечи, как будто собралась залезть в привычный домик, вошла Соня и как, позже всех, опустив глаза, вошла Сонина мама, в немодной куртке, в отстойных джинсах. Марина запомнила мамины слова на разбирательстве: «Подумаешь: маленький синячок». Все спорили, все что-то говорили, следователь писал. Очень долго говорила Варя. Испуганно, с жалобным и виноватым таким видом: я же правду говорю. И она её, Марину, валила по полной. Но и Марина тогда в ответ стала рассказывать, как именно Варя мазала Соню. Варя расплакалась, начала рассказывать, что это всё Настя и Марина, что она не помнит кто, что они сдружились под конец «смены», а её бросили, и она с Соней стала дружить, а измазать Соню «девчата заставили», она-то не хотела.