Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

– Раз уж мы вместе спим, то будет разумно и вместе жить. Так? И тебе хорошо – я могу прибрать, приготовить, и мне – не надо платить Ольге Евсеевне. Так?

Валентин не нашелся, что возразить.

Через пару месяцев Таня продемонстрировала ему тест на беременность. Объяснила, что означают две полоски, и поставила условие:

– Или наш ребенок родится в полной семье, или я иду на аборт!

Ребенок! Валентин молчал ошеломленно. Растерянный вид никак не отражал сумасшедший вихрь эмоций, бушевавший в нем. Он сделал… Это не поделка, не пластилиновая фигурка, это… Человек! Он сотворил человека! Как Бог. Настоящего, живого человека! Таня хочет убить его! Нет!

– Нет! Не надо убивать. Давай, поженимся. Только… Кажется, после похорон год нельзя.

– Это если со свадьбой. А если просто расписаться, то можно.

На бракосочетании присутствовала только Танина мама Елена Тимофеевна. Такая же высокая и решительная, как Таня, с такими же яркими темными глазами.

– Ох, Валька, ну, держись. Сможешь с ней сладить, я тебе при жизни памятник поставлю! Танька же как клещ: к чему присосется – не отвалится, пока всю кровь не выпьет. Вишь, как быстро в городе-то устроилась!

– Что же вы так грубо о своей дочери? Она… Она хорошая хозяйка.

– Это да! Полы моет чисто, блины печет ловко, – Елена Тимофеевна с жалостью посмотрела на Валентина. – Ладно, живите уж, коли приспичило.

Жили молодые, по выражению самой Тани, параллельно.

Валентин уходил в архив к девяти утра, жена еще спала. До обеда она отдыхала, а вечерами допоздна учила детей и взрослых спортивным танцам. Когда муж возвращался, жена или собиралась на работу, или уже отсутствовала. И в выходные часто бывала занята то соревнованиями, то фестивалями, то дополнительными тренировками будущих чемпионов.

Выйдя в декрет, Таня стала нервной, язвительной, придирчивой. Ее возмущало, что муж много молчит и мало зарабатывает. Злило, что Валентин не способен себя защитить: когда она ругалась – громко и грубо, он не отвечал, не возмущался, а молча уходил в свою «нору» и закрывался там.

Сын родился в солнечный летний день.

Валентин несколько раз звонил в справочную роддома, чтобы снова и снова с замирающим сердцем услышать: «Мальчик, три пятьсот, пятьдесят пять сантиметров». Через неделю, принимая от медсестры тугой сверток, перевязанный голубой лентой, он так разволновался, что сел в такси, не дожидаясь, когда выйдет жена, и едва не уехал с ребенком без нее.

Жизнь покатилась по прежней колее. Таня все так же скандалила из-за денег, обзывала мужа квашней и настойчиво требовала избавиться от макета:

– Ребенку нужна отдельная комната!

Однако музей не спешил забирать подарок – то ремонт затягивался, то в концепцию выставки забыли вписать поход Пугачева.

Мальчик рос спокойным и очень похожим на отца – светловолосый, пухленький, послушный. Большие карие глазищи достались ему от матери, но ее горячности в них не было.

Валентин с радостью взял на себя большую часть родительских забот. До работы он успевал съездить на молочную кухню, переодеть, накормить сына и посадить в манеж, где малыш дожидался, когда проснется его мама – Таня долго спала.

Ничего не изменилось, и когда Димка пошел в детский сад – утром так же отец собирал и отводил сына, вечером забирал.

Четыре года пролетели как один день.

…Приближаясь к детскому саду, Валентин услышал звонкие крики, смех ребятишек и улыбнулся – эти звуки вызывали в нем умиление.

Воспитательница удивилась:

– Разве Татьяна Сергеевна не предупредила, что сегодня сама заберет Диму?

– Нет… Да… Когда?

Валентин встревожился. Впрочем, не сильно. Может, в школе танцев занятия отменили. Но почему Таня не позвонила?

Он быстро шел по улице, убеждая себя, что ничего страшного не случилось. Таня и Дима ждут его дома. Возможно, сегодня они поужинают все вместе, чего в их семье уже давно не случалось. Он взбежал на второй этаж, отпер дверь. Тесная прихожая выглядела просторнее… Присмотрелся. Исчезли Танины вещи и Димкин велосипед.

Не раздеваясь, Валентин прошел дальше. Открытый шкаф, разбросанные игрушки… Он понял: Таня от него ушла и забрала сына. Дверь в «нору» оказалась распахнутой настежь. Валентин вошел, включил свет и замер, не в силах впустить в сознание представшую перед ним картину: на фанерной основе вместо уникального пластилинового макета красовался бесформенный пестрый ком с торчащими из него там-сям проволочками многочисленных каркасов.

Десять лет жизни Валентина Квашнина, десять лет научных изысканий и кропотливого труда были безжалостно смяты и валялись перед ним грязной уродливой глыбой.

Валентин опустился на стул, прижал ладони к лицу и зарыдал.

Уже стемнело, когда он очнулся.

Странный покой охватил его. Словно внутри все застыло, оцепенело. Все, кроме сердца, в котором билась одна живая жилка. Одна очень тонкая, но полнокровная частица Валентина в ритме пульса выстукивала короткое слово «сын».

Избегая взглянуть на останки макета, Валентин погасил в «норе» свет и плотно закрыл дверь с чувством, будто похоронил за нею всю свою прошлую жизнь.

Записку, написанную почему-то красным карандашом, он обнаружил на кухонном столе: «Я ненавижу тебя! Я подала на развод. Сына я забираю, чтобы не вырос квашней, как ты. Квартиру разделим потом. Я пока поживу у мамы». Похоже, карандаш, сломался: в конце вместо точки – красные крошки, словно капельки крови.

«Пишет так, как будто ребенка у нее нет – я, я, я», – вздохнул Валентин и набрал в смартфоне поиск: «расписание электричек». Ближайшая в сторону Морокино уходила через час.

Надо предупредить на работе. Димку нельзя вести в детсад, Таня опять его украдет… Вера! Она поможет.

Валентин набрал номер Перовой.

– Это Квашнин. Извини, что поздно.

– Ничего, я не сплю.

– Мне нужно срочно уехать. Прикрой перед директором. Пожалуйста.

– Надолго?

– Не знаю. Таня от меня ушла. И сына увезла, надо его забрать. Это не далеко, но… Я потом не смогу его ни в сад отвести, ни дома одного оставить. Поможешь?

– Конечно!

– Спасибо.

– Позвони, когда вы с Димой вернетесь.

– Да. Прости меня, я виноват…

– Ничего не говори. Завтра, Валя. Мы обо всем поговорим с тобой завтра.

Последняя электричка уходила почти пустой.

Валентин привалился плечом к темному окну, в котором отражался грязный вагон с обшарпанными деревянными лавками, и закрыл глаза.

В архиве о женитьбе Квашнина узнали случайно от кадровички, вносившей в личное дело Валентина изменение семейного положения.

Женщины поздравили единственного коллегу-мужчину чаепитием с тортом. Вера произнесла вежливые слова о долгой совместной жизни и смерти супругов в один день. Легкость общения между ними куда-то пропала. Валентин отчего-то стыдился Веры, словно предал друга. Хотел даже стол переставить, чтобы не видеть ее, но получил новую должность и перебрался в хранилище.

Оторванный от родного коллектива, Квашнин ощущал смутный душевный неуют. По утрам он заглядывал в кабинет архивисток, говорил общее «Здравствуйте!», но смотрел только на Веру. Женщины отвечали ему, а Вера, приветливо улыбнувшись, молча кивала, от чего с ее глянцевых волос слетал лучик отраженного света.

Через сорок минут Валентин вышел на станции Морокино.

Дом тещи темнел всеми окнами, но, как ни странно, стучать не пришлось. Елена Тимофеевна вышла на скрип крыльца, словно ждала за дверью.

– Здравствуйте. Таня с Димой здесь?

– Здравствуй, Валя. Проходи тихонько, Дима спит. Танька приехала на такси, вещи выгрузила, скомандовала, чтобы я Диму ужином накормила и уложила спать, а сама куда-то усвистала. Сказала, ночевать не придет. Да что у вас случилось-то? Ты чего такой… Какой-то не такой. Не заболел?

– Мы разводимся, Елена Тимофеевна.

– Так я и знала! Не пара вы. Мягкий ты, а Таньку надо в ежовых рукавицах держать. Я хоть и мать ей, только…

– Диму не оставлю, – перебил Валентин причитания тещи. – В пять утра первая электричка пойдет на Буйск, мы с сыном на ней уедем.

– Божечки мои, зачем ребенка туда-сюда таскать? А что я Таньке скажу?

– Скажите правду. Я увез и не отдам. Пусть даже не надеется.

Сын спал на диване в «гостевой» комнате. Валентин примостился рядом. Дима вздохнул во сне и повернулся на бок, лицом к отцу.

Валентин чувствовал на своей щеке чистое детское дыхание и как будто выздоравливал от тяжелой болезни.

Спать он не собирался, но нечаянно задремал. Разбудил его гудок паровоза. Часы показывали полпятого. Скоро пойдет первая электричка, не опоздать бы. Да тут рядом, они успеют.

– Димитрий, подъем!

Ребенок посмотрел непонимающим сонным взглядом и вдруг улыбнулся радостно, обхватил отца за шею, крепко прижался:

– Папа! Папочка!

– Одевайся быстрее, нам надо ехать.

Покидая спящий дом, Валентин больше всего опасался встретиться с женой или тещей. Но Татьяна так и не появилась, а Елена Тимофеевна из спальни не вышла.

До электрички оставалось десять минут. Дима спотыкался и хныкал. Валентин взял сына на руки и пошел не по дороге, а по путям. Так идти было ближе, но с ребенком на руках труднее – не видно, что под ногами. Пришлось поставить мальчика и «включить игровой момент».

– Димитрий, мы спасатели! Горит кошкин дом! Скорее бежим ей на помощь!

Неуклюже перебирая толстыми ножками, мальчик пытался не отставать от отца, который тянул его за руку.

В густом утреннем тумане трудно было понять, далеко ли еще до станции.

Что-то скрипнуло, потом лязгнуло под ногами. Дима упал и заплакал. Вдруг совсем близко раздался жестяной звук тронувшегося состава и громкий свист локомотива.

– Дима, что с тобой? Вставай, сынок!

Мальчик лежал на рельсах, неестественно откинув одну ногу, кричал:

– Больно! Больно!

Отец наклонился к нему и увидел страшное: ступню ребенка зажало между рельс переведенной стрелкой.

Валентин посадил мальчика, ощупал зажатую ногу. Похоже, серьезной травмы нет. В этом месте стрелка, к счастью, смыкалась не плотно, а ботинок смягчил удар. Если развязать шнурок, можно вынуть ногу. Дрожащие руки не справлялись – сам крепко завязал, теперь вот… Скорее, скорее! Нет, не получилось.

Сын плакал, но не понимал, что их ждет. Отец понимал все. Мысли его метались в поисках выхода из мрака ужаса. Больше всего он боялся, что ужас проникнет в сына. Оставив бесполезную возню со шнурком, спросил:

– Сильно больно?

Дима затих, отрицательно покрутил головой:

– Не очень.

Валентин снял куртку, сел на рельсы рядом с сыном, накрыл его вместе с собой:

– Чур, я в домике!

– И я!

Малыш любил эту игру. Они с отцом мастерили «домики» из стульев, под столом, «в норе» под макетом, в шкафу.

– Папа, ты никуда не уйдешь?

– Ни за что. Мы теперь всегда будем вместе, мой маленький принц.

– Я принц? Это мой дворец?

– Нет, это маленький скромный дом.

– С нами здесь будет жить маленький скром?

– Да, конечно, он будет с нами жить.

Впереди сквозь туман пробивался свет циклопического глаза прожектора. Содрогалась земля, гудели рельсы. Нарастал шум набирающего скорость состава.

Под курткой Валентин прижал к себе Диму – мягкого, теплого, закрыл глаза и завопил что-то неестественно бодрое все громче и громче, чтобы приближающийся грохот не заглушил его голос, чтобы, умирая, сын не успел ничего понять и испугаться.

Мерно стуча на рельсовых стыках, сотрясая пространство и непрерывно гудя, первая электричка на Буйск пронеслась мимо них по соседнему пути.

Мелькали окна ярко освещенных вагонов – ритмично то вспыхивал, то гас свет «в домике», пока не унесло его в туман ураганом, поднятым близко пролетевшим составом.

И вдруг наступила тишина. Лишь издалека, затихая, все еще доносился гудок ушедшего поезда.

Татьяна Белогородцева.

НАТАСЬКА

В июне стояла невыносимая жара. Духота, солнцепек, лишь изредка появлялся сухой обжигающий вихрь. Он пробегал по окраинной дороге, поднимал легкую пыль. Редкие тусклые от пыли деревья и кустарники у дороги клонились и шелестели в такт жгучему летнему ветру. Даже трава кое-где пожухла от зноя.

Хуторяне в такие дни старались пораньше, с первыми лучами солнца, вытолкнуть скотину на выгоревшее пастбище с деревенским пастухом. Сами же спешили «по холодку» прополоть грядки с картошкой, капустой, с помидорами и со всякой всячиной.

Часам к десяти утра солнце начинало нещадно палить. Измученные хозяйки бросали тяпки и, еле волоча ноги, заползали в летние душевые. Освежившись едва нагретой водой, снова возвращались к своей работе. Однако на второй заход сил хватало лишь на пару часов.

После обеда в хуторе начиналась спасительная «сиеста». Хутор будто вымирал. Над асфальтом центральной улицы переливалось марево, искажая домики, заборы, деревья, превращая их в размытые картинки.

Даже в речке давно никто не купался. Не было речки. На месте русла остался тоненький ручеек. Зайдешь по колено, руки да лицо ополоснуть, на три шага отойдешь от воды, и тут же все высохло. То еще удовольствие.

В очередной июньский жаркий день, когда в тени показывало тридцать пять, а местный «барометр» – Степан Иванович предсказывал «великую сушь», тишину спящего хутора нарушило необычно громкое гудение. Люди прервали полуденный отдых и высыпали на улицу.

По обочине дороги, громко рыча и испуская клубы дыма, пошла колонна военной техники.

Задрожали деревенские дома, закачалась мебель внутри. Посуда на кухнях зазвенела, задребезжали стекла.

Собаки повыскакивали из подворотен, попытались догнать неизвестные машины.

А колонна все шла и шла ревущим нескончаемым потоком.

Сперва проползли танки с длинными стволами, за ними прокатились БТРы с солдатами на борту. В конце пошли грузовые вездеходы с серым выгоревшим тентовым верхом.

Встревожились жители от такой непривычной обстановки. Высыпали на улицу. Стали наблюдать из-за своих невысоких заборов. Кто был посмелее, тот вышел и разглядывал происходящее действо.

Пыль из-под гусениц танков и колес грузовиков огромным серым облаком долго еще стояла в горячем воздухе. Она медленно оседала на сухой траве у дороги, долетала до самых домов, проникала во все щели. Заставляла глаза слезиться, а носы чихать. Замыкающая строй машина наконец-то скрылась за поворотом. Гул затих недалеко.

Около крайнего двора стоял Степан Иванович, пожилой мужчина среднего роста, хозяин подворья. Рядом на лавочке сидели его жена Валентина и молодая соседка Натаська. Пока шла колонна, они, казалось, замерли и молча, настороженно наблюдали за неожиданными гостями. Когда все стихло, они вдруг ожили, заговорили.

– Кричали барышни ура и в воздух чепчики бросали! – повернулся к женщинам мужчина.

Только вот кричать и бросать было некому. В хуторе остались одни пожилые и несовершеннолетние, да вот Натаська, страшненькая деревенская дурочка.

– Та-ак… Значит, цирк приехал, – Степан погладил свою блестящую от пота лысину.

– Сам ты цирк! – возмутилась Валентина. – Танки – видано ли дело?!

– Етить-мадрить, Валя, а у нас под боком, кажись, штаб ихний будет, – сплюнул Степан.

Все молча продолжили наблюдать за тем, как на поляне, у ближайшей посадки, раздуваются большие зеленые палатки и на глазах растет военный городок.

* * *

В ожидании беды приграничный хутор замер, затих. В телевизоре дикторы вещали тревожные новости, будоражили обывательские умы, не давали спокойно спать. Становящиеся с каждым днем все ближе и ближе непривычные для слуха мирных жителей звуки взрывов по ту сторону границы нарушали привычную тихую жизнь.

Еще была надежда, что пройдет стороной, но три дня назад объявили сход граждан в местном клубе, на который в сопровождении главы поселения приехали два рослых офицера-пограничника. И если кто еще оставался спокоен, то после уговоров заволновались всерьез: раз успокаивают – значит, хорошего не жди, значит, происходит что-то серьезное.

Днем раньше, под вечер, прибыли разведчики. Пронеслись по хутору на боевых машинах с ветерком, напугали баб и ребятишек, спешащих за коровами на перекресток. Заняли стратегически важные объекты: высотки, колхозный амбар на бугре, балку у границы.

– Стервецы, хоть бы флаг российский на дуло привесили, народ перепугали, – ворчал на них Степан Иванович.

Солдаты отшучивались:

– Дед, да ты просто не заметил, флаг на дуле висел.

– Это потом повязали, а первый раз без флага были, Валентина моя, вон, со страху ведро в колодце утопила.

– Так давайте достанем, делов-то? – оправдывались вояки.

Появление военных всколыхнуло село. Мужики сначала напряглись. Мало ли? Бабы дуры! Но внимательно присмотревшись к контингенту, успокоились. Пацаны, срочники в основном, ну человек несколько контрактников, в сыновья годятся, а кому и во внуки.

Хутор ожил, проснулся, как будто почувствовал свою важность и нужность именно в этот момент. Каждый дом был рад помочь: электрической розеткой для зарядки батарей, пока не подвезли генераторы, стиралкой-автоматом, продуктами. С полатей спустились огромные колхозные кастрюли, и хуторские бабы вспомнили времена, когда были еще молоды и готовили своим мужикам, работавшим в поле, наваристые донские борщи. Местный фермер даже русскую баню на колесах притащил к военному городку.

* * *

Натаська по привычке заскочила во двор к Ивановым и позвала:

– Хозяева?! Тетя Валя! – споткнувшись, замолкла.

Во дворе сновали туда-сюда три полуобнаженных солдата, таскали большие металлические ящики из летней кухни и грузили их на хозяйскую тачку. Молча, отработанными движениями, казалось, без усилий, они делали свою работу. Лишь вздувшиеся узлами мышцы на руках и спине, тяжелое дыхание да обильный пот выдавали, что им тяжело.

– Здрасьте, – кинул ей на ходу один из ребят, остальные присоединились к приветствию, не останавливая работу.

– Здрасьте, – ответила Натаська и в отупении уставилась на солдат.

Те, не обращая внимания на молодую женщину, вынесли последний ящик. Старший по званию дал команду:

– Все, поехали!

Первый схватился за ручку, двое подталкивали с боков, дружно выехали за калитку.

Натаська посторонилась, пропуская солдат. Мимо нее промелькнули три поджарых тренированных тела, накидывая на ходу голубенькие тельняшки. Но огромную темную кляксу, родимое пятно, на лопатке одного из парней и такую же поменьше на левой щеке Натаська успела заметить.

Натаська замерла. Вспомнила сон. Сегодня ей снились глаза точь-в-точь как у солдатика. Она все утро голову ломала, пыталась разгадать свой сон. А он, ее «сон», мимо прошел, даже внимания на нее не обратил.

Из дома на крыльцо выскочила Валентина с ковшиком воды, хотела солдатикам дать напиться. Да куда там? Тачка уже громыхала по битому асфальту, быстро удаляясь от двора. Бежать догонять не было смысла.

– Быстрые какие, и воды не успела вынести, – заохала хозяйка. – А ты чего пришла? – обратилась она к Наталье.

– Так вы сами меня звали сегодня, – удивилась забывчивости той девчонка. – Сказали, помочь вам надо.

* * *

В свои двадцать восемь выглядела Натаська как старушка: невысокая, с неуклюжей непропорциональной фигурой и плоской грудью. Когда она шла, издалека казалось, что туловище двигается отдельно, а ноги отдельно. Некрасивое лицо с крупным носом и живыми зелеными глазами и кривые зубы, портившие и так несимпатичное лицо при малейшей попытке улыбнуться.

Натаську местные парни обходили стороной. Не то чтобы замуж, просто попользоваться брезговали ею. А вот у нее появилась навязчивая идея родить ребенка.

– Вот зачем я живу? – задавала она вопрос Степану Ивановичу и тут же сама на него отвечала. – Я же девочка, мне рожать надо, пока не старая, как твоя тетя Валя.

Натаська не была невинной и знала, откуда берутся дети. Пять лет назад она окончила коррекционную школу-интернат, как ее семеро братьев и сестер. Не выговаривала шипящие звуки. Вместо «шапка» – «сяпка», вместо «шарик» – «сялик».

В детстве, когда спрашивали имя, она смешно выпячивала губки и отвечала: «Натаська». С тех пор и прилипло. Ее мать и отец тоже были «не от мира сего». Старшего сына они отправили учиться в общеобразовательную школу. За год его так и не научили ни читать, ни писать. Направили на специальную комиссию. Следом за старшим, с диагнозом – легкая дебильность, в коррекционную школу отправились остальные. Натаська родилась третьей.

В школе-интернате точные науки ей не давались, зато она в совершенстве освоила основы домоводства, цветоводства и швейного дела. Там ее научили всему необходимому для самостоятельной жизни: вкусно готовить, вести домашнее хозяйство. Она легко могла починить электрическую розетку и даже электрочайник. Хозяйка что надо, разве что с клеймом «дурочка».

Интимная жизнь тоже не прошла мимо Натаськи. Девственность она потеряла в восьмом классе со старшеклассником, крепким дебилом Никитой Савельевым. Взял он ее не в туалете, как делал это с другими девчонками, а ночью пришел в комнатку, где она проживала с двумя такими же одноклассницами. Цыкнул на соседок, и те сразу ретировались из комнаты, оставив их наедине. Натаська не сопротивлялась, когда он навалился на нее своим телом, ей самой хотелось испробовать то самое, о чем по ночам они шушукались с соседками. Было больно и душно, но Натаське понравилось сакральное действо, и теперь Никита, официальный «зених», регулярно появлялся в их комнате поздно ночью, когда воспитатели укладывались спать. «У нас любовь», – гордо говорила Натаська одноклассникам.

Она слышала ворчанье бабы Мани, их старенькой технички, мывшей полы в этом интернате еще со времен Брежнева: «Понаделали каморок, попробуй догляди теперь за ними. Раньше спальни большие, по сорок человек, и то не могли доглядеть, от ветра беременели, что ли? А сейчас? Успеешь ли в каждую комнату заглянуть? Интеграция да инклюзивное образование сплошные. Вот и возим каждый месяц».

Но, как и все вокруг, не обращала внимания на это ворчание. Мало ли, что бурчала старенькая уборщица? Разве прислушается кто, когда гормоны бурлят и вся жизнь впереди! Не до этого было Натаське.

Потом вспомнила, да пожалела, что вовремя никто не надоумил.

Грехопадение раскрылось при очередном медосмотре через два месяца. Беременность шесть недель… Срочно вызвали мать, подписали необходимые документы и отвезли четырнадцатилетнюю Натаську в больницу на аборт.

Аборт. Для кого-то страшное слово, здесь – решение проблемы. В палате женщины на сохранении с животами-арбузами. Насмотревшись на будущих мамочек, в тумане от наркоза после операции, Натаська вдруг остро осознала неправильность случившегося. В родительской семье она помогала нянчить младших. В отличие от старшей сестры, не отлынивала, а с удовольствием возилась с малышами. И так Натаське захотелось стать похожей на этих счастливых женщин! Так же ходить с большим «арбузом», переваливаться уткой, загадочно улыбаться и разговаривать с тем, кто внутри. И чтобы смотрели на нее с таким же обожанием.

Окончив школу и получив профессию швеи, Натаська вернулась в деревню, но не в родительский дом. После случая с нежелательной беременностью она даже на каникулы домой не приезжала. Жила у родной тетки, старшей сестры матери, в соседнем селе. Та перед смертью завещала свой дом Натаське. Вот после теткиной смерти девушка и поселилась в нем.

Кому сейчас нужен «домик в деревне»? Заброшенных и так уже с десяток наберется. Разве что обналичить материнский капитал? И в этой деревне уже стояло с десяток «домов малютки». Молодежь в город рвется. Там – работа, культурный отдых. Там – жизнь легче, не надо печку топить, воду носить, дрова рубить не надо, воду из колодца опять же носить не нужно. Но Натаська в городе жить не захотела. Роднее хутора места не оказалось. Получив образование, вернулась в хутор.

Домик свой она любила. Маленький, аккуратный, обшитый доской, с резными крашеными наличниками, с ярким палисадником в цветах. Вот тебе и дурочка – завидовали деревенские бабы – а цветы на клумбе самые красивые.

Модные хозяйки засаживали палисадники элитными розами, но все равно соглашались, что самый лучший цветник у Натаськи. И завидовали тихой завистью, не понимали, что каждый ищет счастье, и Натаськино, может, вот оно: да хоть бы и в цветах.

С ранней весны, как только первые теплые солнечные лучи коснутся земли, появлялись в ее палисаднике подснежники, пролески, крокусы, сменяясь голландскими тюльпанами с вкусной для насекомых черно-желтой серединкой и огромными алыми лепестками, лохматыми бело-розовыми пионами, нежно-белыми снежными ландышами. Потом приходила очередь цвести пестрым флоксам, кровавым макам, разноцветным ирисам, сладким петуниям, пахучим бархатцам. К сентябрю над заборчиком торчали шапки строгих георгин, звездочки школьной астры, в углу роскошный куст фиолетовых сентябрин привлекал внимание редких прохожих.