Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

Эдвард поднял голову. Замявшись, Джон перевел на отца взгляд, полный наивного ожидания, но Эдвард лишь бессознательно кивнул.

– Я что-то не так сделал? – шепнул Джон. – Мы не ужинаем?

«Наверное, нельзя было парадную форму надевать».

– Почему? Ужинаем! Просто папа забыл принести для нас ужин, – воскликнула Мэри Лу. – Эдди, принеси из кухни сковородку. Я разогрела вчерашнее. – Эдвард встал. – И не забудь купить карпа для завтрашнего праздника. Разделанного, само собой. Джем и филоне с изюмом. Только не забудь, перед братом стыдно. Я не собираюсь в очередной раз краснеть.

– Хорошо.

– Почему папа такой? – спросил Джон, когда Эдвард вышел.

– Ему приходится работать по ночам, Джонни, – Мэри Лу потрепала сына по голове. – Ты же знаешь, что южные камеры дали сбой, и в Неотопию проникли чужаки. Иллирийцы. Отец исправляет свои ошибки, чтобы не опозориться на параде Высшей армии.

И сейчас Эдвард сидел напротив Джона, а на столе красовались молочные пятна. Джон, насупившись, вытянул салфетку из открытой пачки и промокнул. Он всем сердцем ощущал, что этот день отличается от вчерашнего и от многих других дней до этого, но никак не мог понять, чем именно. Эдвард вздыхал чаще, двигался медленнее, с ленцой. Листая страницы на планшете и делая заметки стилусом, даже не вчитываясь в текст, он постоянно тер подборок. «Может быть, он плохо побрился?» – думал Джон, не помня, чтобы в чем-то провинился.

– Пап, что ты делаешь? Почему все время молчишь?

Впервые за утро Эдвард скользнул своим привычным взглядом, за которым скрывалась какая-то сосредоточенная печаль, по лицу взволнованного сына и повернул к Джону планшет: на белом мерцающем фоне выделялась фигура, подобные которой Джон уже видел много раз на уличных стендах.

– Знаешь, кто это?

Рисунок, выполненный черной тушью – будто спонтанно проведенные хаотичные линии, – напоминал каракули ребенка, который едва научился держать в руках пишущий инструмент.

– Иллириец. Соседняя страна Иллирия. Не имеет выхода к морю. Население пять миллионов. Столица – город Кирена, – отчеканил Джон. – Непонятный рисунок. Не нравится.

– Детям не показывают, как они выглядят на самом деле. Этот рисунок сделал человек-маита. Они видят иллирийцев очень близко.

– У него нос, похожий на твой, – на соседней странице был портрет в профиль, выполненный в том же стиле – среди слипающихся в клубок линий проступали лишь нос, перетекающий прямо изо лба без намека на изгиб, и острые зубы вроде волчьих. – И у меня так, – он провел пальцем меж бровями.

– Не трогай.

– Это плохо? Иметь такой нос?

– Неплохо, но незачем лишний раз обращать внимание.

– Так мы плохие, потому что нос?

Эдвард вдруг посмотрел на Джона в упор:

– Тебя дразнят за это?

– Ян Орт сказал, ты второй в семье иллириец.

– Джон, – Эдвард подался вперед, – это неправда. Моя бабка не была иллирийкой. Это просто рисунок. Рисунок подонка.

Джон не понимал, кто такие подонки, но точно знал, что есть две команды, вроде футбольных, – его родная Неотопия и неприятные подонки, и примирения между ними быть не может.

– За что они нас ненавидят? – спросил он. – Зачем залезли в наш город?

– Зависть. Глупость. Ограниченность. Мы приезжали с миссиями, разрабатывали для них учебные программы, предлагали ресурсы за копейки. Они отказались. Иллирийцы лучше заколют овцу или, того хуже, – съедят ее живьем. Без сочувствия, без сострадания. Они убивают, отбирая чужое. Представь человека, который собственных друзей держит в страхе и ворует у них обеды. Разве это хороший друг, Джон?

Джон уставился в тарелку с хлопьями. Цветные пшеничные фигурки плавно покачивались и сталкивались друг с другом, пока он водил ложкой по дну тарелки, но никак не хотели уцепиться друг за друга. Наверное, так же и люди не могут подружиться? Но у Джона друзей не было, и поэтому он не знал наверняка. Эдвард откинулся на спинку стула и продолжил листать файлы.

В кухню вошла Мэри Лу. Во всем ее существе, в выражении лица, в движениях рук, белых и легких, было что-то новое – порывистое, резкое, пылкое, и Эдварду показалось, будто она окутана непривычным освежающим ароматом.

– Напоминаю: сегодня ужин, – звонко сказала она. – Я жду карпа, джем и филоне, Эдди.

– Я помню, – ответил он.

– Мам, я хочу яичницу, а не хлопья, – выпалил Джон.

– Ты точно просил хлопья. Я заходила десять минут назад – ты просил хлопья.

– Ты путаешь. Я хотел яичницу. Не буду хлопья.

– Не просил ты яичницу. Неправда!

– Просил!

– Вот пусть отец тебе яичницу и жарит! – Мэри Лу прошла в гостиную, даже не взглянув в их сторону.

– Ешь что дают, – буркнул Эдвард.

Джон нахохлился не хуже воробья, купающегося в пыли. Столько раз у него получалась эта шутка, и всегда отец или даже мать соглашались исполнить каприз. Сегодня, похоже, они оба не в духе.

Эдвард положил планшет на стол и потер глаза, под которыми залегли глубокие желтоватые синяки.

– Это шлем? – обрадовался Джон, увидев на экране пестрые схемы.

– Да.

– Будут тесты? Когда?

– Уже идут. Больше ни один прототип не лежит на складе. Все они в деле.

– Значит, мы победим всех иллирийцев! – воскликнул Джон. – Сверхчеловек победит!

– Не нужно расслабляться. Иллирийцы подсылают к нам людей-маита. Надо быть настороже. Ты же их видел?

– Эдди, ну зачем ты пугаешь его. Ему ведь всего девять лет, – откликнулась Мэри Лу из гостиной.

– Если я вас буду всю жизнь отгораживать от правды, это не приведет ни к чему хорошему, – ответил Эдвард, а Джону показалось, что отец хотел сказать другое, но передумал. – Опасность может случиться в любой момент. Они могут напасть. Помнишь, передавали по всем каналам, как один вырвался и рыскал в районе нашей школы?

– Как жаль, что твои камеры дали сбой, – сказала Мэри Лу таким невинным голосом, что Эдвард, сам не зная почему, ощутил укол стыда. – Так было бы безопаснее.

– Мой отеческий долг защищать детей и страну, – твердо сказал он. – И от Джона жду подобного отношения. Он сын офицера.

Джону всегда нравилось сочетание «сын офицера», хоть он и не понимал, какие обязанности накладывает на него это звание. Джон увидел, как лицо его отца стало светлее, будто исполненное вдохновенного торжества. Он вспомнил те самые ангары, где бывал лишь раз и где отец хранил прототипы, – ангары, высотой выше трех домов, где стоят стеллажи, нагруженные полки и коробки с диковинными штуковинами. Некоторые штуковины, обвитые проволокой, светились, другие издавали скрежет, стрекот и гул, похожий на звук пролетающего мимо поезда, приводивший Джона в безусловный восторг. Иногда Эдвард приносил провода и схемы, и Джон пытался сконструировать нечто полезное, чтобы отец увидел и воскликнул: «Надо же, Джон, я и не думал, что такое можно сделать! Это дрон, бросающий на иллирийцев сетки? Уверен, теперь мы изловим их всех!» Но пока Эдвард лишь вздыхал и тер подбородок. Хотя Джон уже готовил новый прототип отслеживающего дрона, который даже мог летать.

– Это не наше желание воевать с кем-то, Джон, – продолжил Эдвард, – просто эти твари бесятся. Не мы выбирали, чтобы они были нашими соседями.

– Почему же так нечестно случилось распределение? Кто так задумал?

– Просто мы должны вытерпеть. Мы должны не посрамить наше лицо перед остальным миром. Раз так сложилось, значит, мы сможем это пережить. В чем смысл любви к своему народу? Чтобы дать людям жить спокойно. Мы столица технологий, как-никак. Будем выкорчевывать заразу, пока не поздно. Кстати, почему ты все еще здесь?

Джон вскочил из-за стола, схватил рюкзак, поднес карточку к сканеру у двери, после чего обоим родителям пришли сообщения о его выходе из дома.

– Родители, я вас люблю! – крикнул Джон и выскочил за порог.

– Эдди, не забудь про магазин.

– Не забуду, – отозвался он.

Мэри Лу поднялась наверх. «Почему ты вернулся так поздно, Эдди? Неужели работал всю ночь?» Но Мэри Лу не задавала вопросов – за одно это ее можно было ценить. Эдвард молча проводил ее взглядом.

Он был обязан семье Мэри Лу всем, что имел. Своим домом. Своей работой. Должностью ведущего инженера. Подобострастным уважением коллег, которого никогда бы не добился, ведь подобные ему не добиваются высот. «Ложь ли это или мне просто повезло?» – думал он. И все же не ранее как позавчера ночью, лежа в кровати рядом с ней, вдыхая медовый аромат ее волос и солоноватый запах распаленного тела, когда Мэри Лу, прижавшись к нему, уже заснула, он осознал, что не любит ее. Ни одна искра не зажигалась в его душе, когда она прикасалась к нему. Ее лицо не притягивало, не манило. Наоборот, ему стало глубоко неприятно, что она находится так близко и он ощущает ее дыхание на своей шее. Ее тело, которое когда-то придавало осмысленности всему, что он делает и к чему стремится, ее глаза, которые никогда не улыбались, даже когда Мэри Лу смеялась, но Эдвард всегда находил в этом нечто очаровательное по своей простоте, – все это стало для него неприятно.

Сегодня утром он проснулся рядом с юной девочкой, которая, несмотря на нечистоту его крови, относилась к Эдварду с незаслуженным, как ему казалось, благоговением. Неожиданно он понял, почему родные стены кажутся ему столь удушающими – просто он никогда не найдет в себе силы простить Мэри Лу. Два дня назад он случайно увидел ее, совершенно счастливую и впервые за долгие годы одетую в платье, на одной из южных камер в объятиях другого мужчины. И даже Глупышка Дженни не поможет ему, Эдварду, опустившемуся до такой же измены, простить жену за прегрешения. Ведь она была чистокровной, и выходит, не такое уж это прегрешение с ее стороны.

* * *

Джон всегда представлял себе иллирийцев как волосатых, ползающих близко к земле, звероподобных существ, чьи глаза посажены так глубоко в череп, что зрачки их едва различимы, зато на лицах обязательно выступает точеный прямой нос. Слипшаяся от грязи и крови одежда, если таковая была, болталась бы на их костлявых, вывернутых плечах, тогда как жители Неотопии непременно носили белое. Портреты иллирийцев печатали в детских электронных журналах и школьных учебниках, и, хотя эти рисунки не походили на фотографии, Джон невольно находил в себе нечто схожее. Однажды он попытался вдавить ту выпирающую часть носа, на которую другие люди с легкостью усаживают очки, но не получилось. Слишком больно. Раскровив нос, он проплакал полчаса, пока Мэри Лу не вернулась домой. «Что ты сделал со своим лицом, паршивец! За что мне это наказание?!» – кричала она, а Джон, уставившись в пол, рукавом размазывал по лицу слезы. Во время ужина Эдвард молчал дольше обычного, будто вместе со слезами Джона ушла и способность отца разговаривать, – и это было для Джона страшнее, чем крики матери. Джон не понимал, как следует себя вести.

Многогласная публика уже наводнила Новую улицу, по которой в рассветной тишине, слушая звуки собственных шагов, одинокий Эдвард возвращался домой.

Джон пробирался сквозь густую толпу, и каждый раз, когда чужой взгляд падал на значок на его груди, ему казалось, что на лице того взрослого отражается гордость и облегчение. Развеселившись, Джон бросился, размахивая рюкзаком, прямо под радужные брызги музыкального фонтана – воду из которого, кстати говоря, можно пить круглый год, – окатившего его с ног до головы, а заодно и зазевавшихся прохожих, и строго выстриженные газоны, и подвесные оранжереи на мостах, раскинутых меж небоскребами. На первом этаже кофейни, где пекли круассаны с карамелью и сливочным сыром – Джон каждую неделю откладывал на них хотя бы пару монеток, – сидели местные и иностранцы. Взметнувшиеся к небу струи живой воды привели последних в восторг. Джон и представить себе не мог, что прямо сейчас там, за стеной, какой-нибудь иллириец убивает овечек и ест их сырыми – еще трепыхающихся и визжащих, пока столешница заполняется кровью.

Возле школьных дверей стоял монитор: как только ученик пробивал карточку через контрóлер, родители тотчас получали сообщение о том, что их ребенок добрался целым и невредимым, а на всеобщее обозрение всплывала на мониторе фотография ученика. Свет во время съемки упал на щеку Джона так, что с другой стороны прорисовалась четкая тень от носа, похожая на птичий клюв. «Хорошо, что отец не видит», – думал Джон. Смотреть на эту фотографию Джону приходилось каждый день.

Во дворе к нему неожиданно подлетел Кристофф и стукнул по плечу рюкзаком.

– В золотое вырядился, анжамер? Два дня же еще до парада!

Джон сразу выпрямился, выталкивая грудь вперед.

– О-о-о! Да ты «Коршун»? Когда получил?

– Позавчера. Из троих победителей турнира меня взяли. За воду питьевую на горе́ и что выжить смог. Других искали дронами и солдатами до вечера.

– Повезло! Я думал, их только большим дают!

– Завидуй!

Джон, чеканя шаг, прошел туда-сюда несколько раз, едва сдерживая улыбку, – уши его при этом забавно подрагивали, а глаза блестели, как будто он только что закапал глазные капли. Лицо Кристоффа вытянулось, слегка посерело. Он, не сводя глаз, следил за блестящим значком на груди у Джона, пока тот упивался сладким чувством ликования. Вдруг послышался звонкий, почти базарный гомон, смех вперемешку с руганью, и мимо них пролетела стайка мальчишек.

– Куда? – крикнул Джон им вслед, пуще выпячивая грудь.

– Уокера прижали – ждет битва, – завопил, задыхаясь, Ян Орт, даже не взглянув в их сторону. – Наказание! Наказание!

– Будет веселье! Ну, держись! – Кристофф бросился за ними.

«Опять этот Уокер! – помрачнев, подумал Джон. – Опять все внимание на него». Он знал, что прямо сейчас за кипарисовой аллеей банда мальчишек обступает паренька в сероватой футболке. Это случалось несколько раз в неделю. Лиам Уокер был сыном фермера, признанного потомка иллирийцев, – на диво хрупкий, жилистый, с болезненной искрой в глазах, ожесточающийся в мгновение ока, как только издалека слышались голоса его постоянных преследователей, он умудрялся давать отпор в каждой драке, которые случались куда чаще, чем подобное смог бы вынести любой из его обидчиков, и на удивление почти всегда выходил победителем. Как и у его отца, нос Лиама был самый обычный – с естественной переносицей, немного мясистый и покрытый шрамами. Но при этом его необоснованная ненависть – разрушительная, непримиримая, лютая, – вспыхивающая в тот же миг, как он слышал брошенное вслед: «Иллириец!», не оставляла сомнений в его истинной природе. Стоило ли так обижаться на правду? Джон много раз видел, как в школе Лиам ходил по коридорам вполоборота, всегда спиной к стене, готовый в любой момент напасть или убежать.

– Ну-ка говори: «Я иллирийское отродье»! – пронеслось над школьным садом.

– Проваливай к своим за стену, урод!

Джон заметил, как Лиама огрели сумкой по голове, но тот, на мгновение сжавшись, сделал рывок, будто разжавшаяся пружина, и бросился в атаку. «Вот она – иллирийская кровь!» Подобного с Джоном не случалось.

Однако сходство с врагами, против воли вынуждающее Джона постоянно сравнивать себя с Лиамом, стояло не на первом месте. Лиам тоже участвовал в турнирах на выживание, и более того, когда-то был с Джоном в одной команде, – за одно это Джон чувствовал бы к нему такое же отвращение, даже если бы Лиам был чистокровным.

– Джон, ты слишком быстро сдаешься, как только понимаешь, что не будет одобрения, – сетовал капитан их команды Билл. – Боишься столкнуться с миром. Плывешь по течению. Надеешься, кто-нибудь проведет тебя по жизни за ручку? Справится вместо тебя? Ты не выживешь, если подчинишься природе. Рискуй, бери ответственность! Борись, но не соревнуйся. Посмотри на Лиама. Думаешь, ему не страшно? Однако он не бегает за призраками, он решает задачу. Именно поэтому Лиам получил «Коршуна», а ты еще нет. Человек – это борьба и торжество духа, Джон, а не страх и покорное смирение.

«Теперь и у меня есть „Коршун“, Билл, – ехидно улыбаясь, подумал Джон. – Я тоже в Высшей лиге. Грустно, что ты не видел моего значка. Я говорю – ты неправ, Билл. Непротивление – это тоже талант. Талант выживать, – так говорит отец».

– Бей дворняжку! – завопил Кристофф, прыгнув в самый центр столпотворения, поглотившего Лиама, так что того было не различить среди белых одежд.

– Точно! Помесь с псиной!

– Отродье!

Джон видел, как ответственный за дисциплину мистер Ватт изо всех сил, раздуваясь будто лягушка, набравшая за щеки воздуха, и, багровея с каждым шагом, семенит по аллее.

– Отойдите от него! – пыхтел мистер Ватт. – Не для того мы подавляем их ярость, чтобы вы через день все портили! Пошли вон!

Мальчишки в мгновение ока рассыпались по школьному саду, оставив Лиама стоять на полусогнутых трясущихся ногах.

«Хорошо, что я не такой, как он, – подумал Джон. – Его дед иллириец. Отец также. А мой отец – другой. Он офицер», – и отправился в класс.

Светлана Куликова.

ПЛАСТИЛИН

– Ваша любимая игрушка в детстве?

– Пластилин.

– Что из него получалось?

– Все.

Виктор Цой. Из интервью.Пермь, 1990 год

Едва стрелки часов вытянулись в ровную вертикаль, Валентин встал из-за стола и заспешил к выходу. Заперев дверь на ключ, он размял пальцами пластилиновый комок, с удовольствием ощущая, как тот согревается и становится податливым. Пятилетним он впервые познал чувство власти над мягким материалом, с тех пор оно возникает, стоит взять в руки пластилин. Прижав размякшую массу к притвору, Валентин опечатал кабинет персональным пломбиром «Заведующий отделом хранения БРА».

Главным хранителем Буйского районного архива Валентина Квашнина назначили недавно. Подать документы на соискание вакансии его заставила жена – семье хронически не хватало денег, а у заведующего зарплата пусть не намного, но больше, чем у простого архивиста. Сам Валентин не собирался расставаться с насиженным местом в общем кабинете, где кроме него работали четыре пожилые женщины и Вера Перова.

Столы Валентина и Веры стояли друг против друга. Почти ежедневно он видел перед собой ее хрупкие плечи и тонкие руки, серьезные серые глаза за стеклами очков, гладкие русые волосы до плеч – когда Вера наклоняла голову, они падали вперед и закрывали ей лицо. Ему нравились тихий Верин голос и как она слушает – не перебивая, не глядя пристально в лицо. Он страшно смущался, когда ему смотрели прямо в глаза, становился косноязычным и терял нить беседы.

С Верой ему было настолько легко, что он рассказал ей о своей мечте: подарить городу макет «Лагерь пугачевцев на реке Морочке», собственноручно вылепленный из цветного пластилина. Даже пригласил Веру к себе – посмотреть на эту большую, два на два метра, подробную работу.

Веру восхитило тонкое, почти ювелирное мастерство, с каким Валентин воссоздал фигурки людей, лошадей, собак; шатры, костры, разнообразную утварь и даже рыбу, выловленную пластилиновыми бунтовщиками из пластилиновой реки.

– Да, – сказала Вера, – это достойно музея. А почему ты не оформляешь дарение, ведь макет уже готов?

В ответ Валентин пожал плечами. Он обращался к директору Буйского краеведческого музея, однако не получил согласия принять дар. Тогда Вера Перова пригласила в квартиру Квашниных журналистов. В то время еще жива была мама Валентина.

Лидия Васильевна Квашнина работала библиотекарем.

Иногда она брала с собой на работу сына. Уже в пятом классе Валя прочел сочинение А. С. Пушкина «История Пугачева». Отчаянная отвага легендарного бунтовщика потрясла и очаровала его.

– Противоположности притягиваются, – смеялась мама. – Наглец Емелька восхищал твоего папу тоже, а вы с ним очень похожи.

Валя действительно вырос копией своего отца. Таким же круглолицым и светловолосым, невысоким и полноватым, немногословным и замкнутым. Оба – каждый в свое время – получили в детстве кличку Квашня не только из-за фамилии. И отец, и сын любили читать и не любили драться.

Отец погиб за месяц до рождения сына: на пешеходном переходе его сбил грузовик с пьяным водителем за рулем.

Лидия Васильевна повесила на стену большой портрет мужа, назвала сына его именем и вспоминала при каждом удобном и не очень удобном случае.

В наследство от отца сыну достались застенчивость, упорство и долготерпение.

Во время интервью Валентин краснел, бурчал что-то невразумительно. И только когда оператор направил свет прямо на макет, громко возмутился: пластилин тепла не терпит!

Зато Лидия Васильевна, не скрывая гордости за сына, рассказала, как Валя, получив в подарок на пятилетие коробку разноцветного пластилина, настолько увлекся лепкой, что день и ночь мастерил, сначала наивные детские поделки, потом сценки из прочитанных книг. К сожалению, пластилин таял даже от комнатной температуры, и работы теряли форму. Уже в школе с помощью учительницы химии Валентин изобрел состав из клея и песка, добавил его в пластилин и получил массу, относительно устойчивую к температуре. А после знакомства с основами скульптуры стал лепить фигурки на проволочном каркасе.

Спустя годы, будучи уже сотрудником Буйского районного архива, Валентин нашел документы о походе Емельяна Пугачева на Казань через местные леса. Так пластилиновые фигуры ожили, обрели смысл. Из года в год они постепенно заполняли будущий музейный экспонат, которому предстояло прославить скучный провинциальный Буйск.

После выхода в эфир сюжета о связи Пугачевского бунта с историей города, о макете и его создателе, Валентин Квашнин стал местной знаменитостью. Правда, ненадолго. Вскоре новость забылась, а музей закрыли на ремонт. Сам мастер продолжал кропотливо вносить в макет детальные дополнения.

А потом Валентин внезапно женился.

Если бы его спросили, как это произошло, он не смог бы рассказать ничего внятного.

– У нас новая соседка, – сообщила мама, накрывая на стол. – Такая бойкая девушка! Поздоровалась, назвала меня по имени-отчеству.

– Твоя знакомая? – отозвался Валентин из своей комнаты.

Крошечную детскую он называл «моя нора». Середину «норы» занимал макет. Валентин ходил вокруг него, что-то поправляя.

– Нет, конечно. Ей Ольга Евсеевна о нас рассказала. И она сразу себя повела так, словно мы уже сто лет друг друга знаем! Меня, говорит, зовут Таня, я приехала из села Морокино, буду работать в Доме культуры тренером по спортивным танцам. И тра-та-та-та, тра-та-та! Я не поняла: то ли она простушка, то ли развязная девица. Валя, иди ужинать!

Старый двухэтажный дом, в котором жили Квашнины, когда-то принадлежал богатому купцу. После революции советская власть разделила его на восемь ужасно неудобных, маленьких, но с высокими потолками и большими стрельчатыми окнами квартир. В одной из них хозяйка Ольга Евсеевна сдавала комнату. Жильцы у нее менялись часто, Валентин не успевал запоминать ни лиц их, ни имен.

За ужином мама еще что-то рассказывала об очередной квартирантке Ольги Евсеевны, но Валентина новость не заинтересовала. Он поел и снова скрылся в «норе».

А ночью мама умерла.

Три дня в прежде тихой квартире непрестанно сновали какие-то люди и звучало слово, похожее на название музыкального инструмента – тромбоэмболия.

К оглушенному Валентину подходили с соболезнованиями знакомые и незнакомые мужчины и женщины. Высокая, красивая девушка с длинными черными волосами представилась: «Я Таня Алфеева, твоя соседка. Хочешь, помогу? Если надо, конечно». Кажется, он кивнул, не вникая в сказанное ею.

Таня взяла Валентина за плечи, встряхнула и, пристально глядя в глаза, скомандовала: «Не раскисай! Соберись! Ты ведь мужик! Или нет?» То ли магнетизм черных женских глаз подействовал, то ли жесткие слова, то ли встряска, от которой голова дернулась так, что в шее хрустнуло, но Валентин вдруг будто очнулся от морока.

Вопрос, мужик он или нет, смутил его до жара. Не только женщины у него никогда не было, но даже поцеловать ту, которую давно хотел, он пока не решился. Валентин вспыхнул и отвернулся. Однако отделаться от черноглазой соседки оказалось непросто.

Под напором Тани Валентин окончательно включился в скорбные дела и смог, наконец, куда надо позвонить и с кем надо договориться о погребении.

На кладбище она стояла рядом, поддерживала под руку. На поминках в кафе заботливо подкладывала еду. И подливала – впервые в жизни Валентин пил водку. Захмелел быстро и тяжко. Как добрался до дома, не помнил.

Проснувшись на рассвете, долго не мог сообразить, почему спит голый не в своей постели, а в маминой. И что это за женщина лежит рядом с ним…

Таня не дала развиться в нем недоумению, смущению, стыду. Она умело обволакивала его всем телом, пробуждая желание. Валентин вначале робко, потом все смелее и сильнее сжимал теплую, мягкую, податливую, как пластилин, женскую плоть, вминал в нее свою боль утраты. Потом снова уснул и только к обеду пробудился уже в совершенно другую жизнь.

На второй день после похорон Лидии Васильевны Таня принесла свои вещи к Валентину: