Искусство любви

– Хватит, – толкнул его в бок сосед, – а то нам завидно.

Гости опять захихикали; их жёны негодующе зашушукались, сблизив головы. Терция перевела на Назона глазки, не зная, смеяться или плакать. Она смотрела на него кК на единственного здесь человека, понимавшего всё и сострадавшего ей. Этот взгляд вознаградил юношу за увиденное и даже вселил надежду.

Появились фокусники, и внимание гостей отвлеклось, занятое ими.

В тот вечер на долю Назона досталось сладостное переживание: когда маленькая ручка потянулась к блюду за виноградной кистью, он коршуном набросился на фрукты, – и пальцы их встретились. Оба содрогнулись; молодая женщина, помедлив, неохотно убрала руку.

Воодушевлённый поэт напомнил хозяину о себе и предложил послушать стихи. Претор, которому уже надоели фокусники, милостиво согласился. Назон встал с забившимся сердцем; щёки его окрасил лёгкий румянец, глаза засверкали. Он начал декламировать:

– Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я,

Либо полюбит меня, либо надежду подаст.

Не говорит за меня старинное громкое имя

Предков: всадник простой начал незнатный наш род.

Тысяч не надо плугов, чтоб мои перепахивать земли;

Оба, – и мать, и отец, – в денежных тратах скромны.

Но за меня Аполлон и хор муз, и крылатый Амур,

Жизни моей чистота, моё постоянство,

Сердце простое моё, пурпур стыдливый лица.

Много подруг не ищу, никогда волокитою не был.

Верь: ты навеки одна будешь любовью моей!

Не отвергай же того, кто умеет любить без измены,

Стань для меня счастливою темою песен.

Славу стихи принесли испуганной Леде, —

Той, кого бог обольстил, птицей представ водяной;

Также и той, что на мнимом быке плывя через море,

В страхе за выгнутый рог юной держалась рукой.

Так же прославят тебя мои песни по целому миру.

Соединятся навек имя твоё и моё!

Крошка трепетно внимала стихам: кто-кто, а она догадывалась, к кому обращается поэт, и по окончании одарила его лукавой улыбкой. Гости выслушали стихи довольно равнодушно, зато претор, человек с понятиями, выразил удовольствие. Но самое громкое одобрение высказал подвыпивший Капитон, заявив, что если бы он приухлёстывал за какой-нибудь красоткой, лучшего способа понравиться ей, как поднести хорошенькие стишки, не придумать.

– Ещё верней поднести перстенёк либо кошелёк с монетами, – подсказал сосед.

– Эк, хватил! – отмахнулся Капитон. – Мы не так богаты, чтобы ради всякой шлюхи сорить деньгами. Другое дело, если надумал жениться. Я, сватаясь, преподнёс вот эти жемчуга, – ткнул он волосатым пальцем в шею жены. – Так ведь он и моими и остались.

Когда стали вставать из-за стола и Капитон прощался с хозяином, благодаря за обед, а Терция охорашивалась в стороне, Назон осмелился приблизиться к избраннице.

– Леда, прелесть, очарование… – шепнул он. – Почему ты не отвечаешь на мои письма?

Порозовев от удовольствия, она осторожно покосилась на мужа.

Он проводил Капитона с женой до Крытой улицы, соврав, будто жив1т рядом. Шли гурьбой, с факелами; сопутники, хваля претора за дармовое угощение, гадали, кого он возьмёт с собой в провинцию в качестве легата. Коринна не оглядывалась на Назона, семеня возле мужа, но счастливый юноша знал, что мыслями она с ним.

И вот тяжёлая дверь захлопнулась, оставив его в одиночестве на ночной улице. Сразу повернуться и уйти он не мог. Куда идти, если счастье здесь, за жестокой дверью? Велев Пору с фонарём спрятаться под навес, влюблённый поэт медлил, прислушиваясь к звукам дома, поглотившего его сокровище.Ночной безлюдной порой Крытая улица принадлежала ему, и, не опасаясь, что кто-нибудь заметит и осмеёт его, Назон приник к двери, будто к возлюбленной. Увы, иное ему было недоступно.

«Выдвинь засов, отвори, привратник, дубовую дверь!

Многого я не прошу: проход лишь узенький сделай,

Чтобы я мог проскользнуть незаметно:

Я ведь от страстной любви исхудал совершенно.

Раньше боялся я мрака, убийц, привидений,

Но полюбил – и уже ничего не боюсь.

Здесь среди ночи стою, умоляю тебя, лежебока,

Время ночное бежит, выдвинь у двери засов!

Я без людей, без оружья, один, – но не вовсе:

Верю: всесильный Амур рядом со мною стоит

В Риме кругом тишина. Сверкая хрустальной росою,

Время ночное бежит. Выдвинь, привратник, засов!

Вот уж денница встаёт, и холод смягчает,

Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.

О, мой увядший венок! С кудрей досадливо сорван,

Здесь до рассвета у запертой двери лежи!

Ладно, привратник, прощай! Иду отсыпаться.

Жестокосердый Цербер, тебе бы терпеть мои муки!

Кинутый мною венок утром хозяйка заметит,

Будет свидетелем он, где я провёл эту ночь.»

Глава 4. Коринна

– Таких мягких, густых волос нет ни у кого из женщин, – сладко напевала Напе, причёсывая хозяйку. – А цвет какой! Тёмный, как старый мёд, и отливает золотом. Чудо, а не волосы.

Терция, сидя на складном стуле, задумчиво рассматривала себя в серебряном зеркале, которое не ленилась держать собственной рукой.

– Что, если мне немного осветлиться? – рассеянно осведомилась она, тряхнув гривой, спускавшейся до пола.

– Ни к чему. Станешь, как все. А так гляди, какая красота! Как подумаю, что всем этим богатством может любоваться один Капитон, досада разбирает. Что он понимает? Наверно, ни разу не похвалил. Навалится, будто куль с мукой, и вся любовь. Всякий простолюдин так умеет.

– Да ведь мужчины все таковы, – вздохнула Терция.

– Не скажи. Ужо, погоди, слюбитесь с Назоном, тогда и станешь сравнивать.

– Да ведь я как птичка в клетке! И хотела бы, да не полететь. – И бедняжка со вздохом покосилась на свою любимицу-птичку, покорно сидевшую привязанной к жёрдочке.

– Бедная моя госпожа! – от души посочувствовала Напе. – Такая раскрасавица, такая милашка!.. Муж ей достался пентюх, и скупой к тому же. А тут ещё маменька с сестрицей жить не дают. Когда они уедут к себе в Карсеолы? Ведь не вечно же станет ходить у нас под окнами пригожий юноша не солоно хлебавши.

– Ах! – вздохнула госпожа.

– А до чего влюблён! – воодушевилась Напе. – Что ни день, записка. Ты бы слегка ободрила его, а то пока мы дождёмся отъезда твоих родственниц и хозяина, ему может и надоесть. – Напе была честной девушкой ,и, получая через Пора скромную плату от Назона за передачу госпоже записок, считала долгом отработать её. Да и сам юноша был ей мил, во всём подстать хозяйке. Конечно, у таких юнцов, пока живы их отцы, денег мало, зато сам хорошенький. А там и другие найдутся, – те, что побогаче.

– Увы, я замужняя женщина, – вздохнула Терция. – Вот если бы овдоветь… – И она мечтательно подняла к потолку прелестные глазки.

– Так будет от тебя знак Назону или нет? – настаивала Напе.

Отложив зеркало, Терция потянулась за бумажным листком с каракулями Назона:

– Премилые стишки он присылает. Интересно, откуда он их списывает?

– Говорит, сам сочиняет. Он, – хихикнула, – поэт.

– Что в этом плохого? – заступилась за поклонника госпожа. – У самого претора Руфа его стихи слушали и хвалили. Говорят, нынче все сочиняют, потому что это модно.

– Да я так… Только надо бы мужчине и делом заниматься.

– Фи! Стать таким, как мой Капитон? Назон совсем другой.

– Значит, он тебе всё-таки нравится?

– А тебе?

– Кому мы выбираем любовника? – всплеснула руками служанка. Она уже начинала проявлять нетерпение: госпожа ни на что не могла решиться, тянула время, между тем на улице к Напе уже подходила сводня, расспрашивала о хозяйке и обещала взять в долю, если дело пойдёт.

Доверительную беседу женщин прервал грубый голос хозяина, вернувшегося домой, и обе заторопились окончить причёску.

Подобно многим мужчинам, Капитон считал, что самое интересное в жизни – его дела, и, пока ел, рассказывал о них жене. Красиво причёсанная Терция слушала, надувшись, о каких-то дрязгах в связи с неуплатой кем-то пошлины, о том, как ловко повёл дело Капитон, на каком хорошем счету он у претора, определённо обещавшего взять его с собой в провинцию. Муж ел жадно и неряшливо, чавкал, облизывал волосатые пальцы, и Терция совсем затосковала.

Настроение ещё больше испортило появление матушки и сестрицы, вернувшихся из храма и принявшихся рассказывать, как милостиво приняла их жертву богиня, и как весело и многолюдно на улицах. Болтовня ничуть не мешала им накинутся на тушёного гуся, коего хозяин намеревался съесть в одиночку, так что Капитону досталось не так много.

– Не слишком ли у нас загостились твои уважаемые родственницы? – с неудовольствием обозрев гусиные кости, оставленные удалившимися на отдых тёщей с дочерью, осведомился Капитон.

Воспрянув духом, Терция сообщила мужу, понизив голос:

– Им давно пора в Карсеолы, однако они поссорились с Примой, и если ты их туда не отвезёшь, они и не подумают от нас уехать.

– Отвезу? Ещё чего? У меня нет времени. Капитон и слышать не хотел о подобной поездке , так что Терции пришлось долго уговаривать его. Её настойчивость победила, он всё-таки согласился отвезти тёщу восвояси. Правда, собирались неспешно; матушка и Секундилла ни за что не хотели уезжать из Города ранее окончания игр в честь Великой Матери богов, так что Терция стала опасаться, как бы они не задержались до Цереалий. Наконец, к великой радости домочадцев, обременительную вдову с дочкой, а заодно и хозяина, удалось спровадить. Пообещав мужу в его отсутствие невылазно сидеть дома, ликующая Терция захлопала в ладоши, едва осела пыль за повозкой, увозившей прочь её стражей

– Мы пойдём в цирк, – объявила Напе. Она уже уведомила Назона про отъезд хозяина, и юноша обещал, в случае если Терция согласится придти, занять для них лучшие места в цирке: ведь начинались празднества в честь Цереры, а, значит, цирковые представления и конские бега.

Пока Владыка устраивал дела на Востоке и присоединял к своим владениям то, чего, по его мнению, недоставало, Рим развлекался: праздники сменялись праздниками, торжества торжествами. С началом Великих игр улицы пустели, лавки и мастерские закрывались уже с утра, на рынках замирала торговля: народ устремлялся в цирк глядеть на бега, орать, ликовать, заключать пари, выигрывать, славить победителей-возниц. В один из таких дней разряженная Терция выскользнула из дома, бежав от строгого надзора евнуха, и, сопровождаемая верной служанкой, направила шаги туда, куда стремился весь город – в Великий цирк. Сердечко её замирало, и вовсе не потому, что она обожала ристалища, которые никогда не видела; нет, она знала, что в цирке увидит Назона. После незабываемого обеда в доме Руфа, когда они с юношей успели столько сказать друг другу взглядами и вздохами, она видела своего обожателя несколько раз, но мельком, издали, на улице, и, будучи всегда под конвоем, не смела поднять глаз. За время томительной разлуки она прочла столько похвал себе в прозе и стихах, столько любовных клятв и обещаний, начертанных рукой поэта на восковых табличках и папирусной бумаге, что не могла устоять. Только бы встретиться с ним, сидеть рядом в толпе, будто с глазу на глаз, держаться за руки, перешёптываться… Дальше её мечты не шли.

Уже на подступах к Великому цирку Терцию истолкали, наступили на ногу, и если бы не присутствие Напе, ей пришлось бы совсем плохо. В условленном месте женщин встретил Пор и отвёл их в ряды , где ожидал Назон, сберегая занятые места. У Терции голова шла кругом от непривычного многолюдства. Еле глянув на юношу, она принялась суетливо усаживаться, оправляя одежду и причёску. Напе оказалась между ними, однако Назон, спохватившись , предложил подушечку, чтобы не жёстко было сидеть, и они с юношей уже сидели рядом. Отвернувшись от соседа, смущённая Терция принялась оживлённо обсуждать с Напе предстявшее зрелище. Сколько народа! Когда начнутся заезды? Какого возницу выбрать? Напе болела за Зелёных, и хозяйка заколебалась, не выбрать ли ей Синих. Взволнованный поэт трепетал у неё под боком, мысли в голове мешались .

Народ всё прибывал, и на скамьях становилось тесно. Какой-то невежа из верхнего ряда упёрся коленями в спину Терции.

– Осторожнее! – встрепенулся Назон. – Подбери немного свои ноги, приятель. Разве ты не видишь, что толкаешь девушку в нежную спину своими костистыми коленями?

Золотое кольцо Назона и прелестная улыбка Терции смирили «приятеля», уже готового вступить в перепалку: колени были убраны. Озабоченный юноша попытался приобнять соседку, чтобы защитить её от новых толчков, однако она застенчиво отстранилась.

Тут сидевший в верхнем ряду мужлан, пленённый улыбкой Терции, принялся отпускать ей глупые любезности. Едва заслышав, что прелестнице понадобилась программа бегов, нахал, выхватил её из рук соседа и передал Терции, Польщённая вниманием, та поблагодарила и углубилась в изучение имён возниц. Она чувствовала, как задет поэт непрошенной любезностью чужака, и это её забавляло. В пику наглецу Назон придвинулся как можно ближе к соседке. Его горячее дыхание щекотало шею Терции, а рука слегка касалась её колена.. Не выдержав, она смущённо пролепетала:

– Пожалуй, я пересяду.

– О, сиди! – взмолился он, робко удерживая её. – Может, тебе жарко? Дай веер, Напе.

И, отобрав у ухмылявшейся служанки веер, он принялся обмахивать Терцию. Стеснительно хихикнув, она подумала, что веер некрасив. Как нужен был сейчас виденный ею в лавке на Марсовом поле веер из павлиньих перьев, скреплённых изумрудом. Большие, выразительные глаза юноши, прикованные к ней, были полны смущенной нежности. Никто ещё не смотрел на неё с таким выражением!

– Мне не очень удобно сидеть, – призналась она , болтая ногами, не доходившими до пола.

– Эй, кто-нибудь, скамеечку ! – спохватился Назон. – Девушка такая маленькая, а сиденья такие высокие. Помогите скорее, дайте скамеечку для ног.

Скамеечка нашлась, и, опустившись на корточки, он подсунул её под ноги красавице. Зрелище хорошеньких ножек вконец сразило влюбленного. Сев рядом, тяжело дыша, он молчал, пока кто-то из верхних рядов не швырнул вниз ореховую скорлупу, и она попала как раз в парочку. Оба тотчас принялись отряхивать друг друга, ахая и ойкая. Из главных ворот уже показалась голова помпы – торжественного шествия, знаменовавшего начало заездов, так что Напе, не выдержав, прикрикнула:

– Тише! Уймитесь теперь и смотрите.

Огромный цирк встретил помпу рукоплесканиями. Впереди, раскинув крылья, летела богиня Победы; следом Минерва, Нептун, Аполлон, Диана, Вакх, Венера, – все великие боги Рима в торжественном шествии объезжали огромную, вытянутую арену. Обдавая жарким дыханием щёку Терции, Назон забормотал как бы про себя:

– Венера и Амур, к вам мои молитвы. Помогите! Пусть госпожа позволит мне любить себя.

– Ай, что за вздор! – смутилась она. – Я, разумеется, ничего не слышала. Попроси богов о чём-нибудь другом.

– Нет, лишь о твоей любви, прелестная госпожа.

Не было, разумеется, никакой нужды придвигаться к поэту так близко, – но ведь в цирке было так тесно, да и Напе, увлечённая зрелищем, толкала её беспощадно локтём.

– Клянусь всеми богами, проходящими сейчас в этом шествии, – прерывавшимся голосом шептал юноша, – ты навсегда моя царица, , на все времена моя обожаемая Коринна! Ты одна для меня в целом мире…

– Ой, у тебя по тоге букашка ползёт, – пискнула она. – А кто такая Коринна?

Напе оказалась страстной болельщицей. Когда претор-распорядитель игр дал знак и первые четверни вырвались вперёд, она вскочила и завопила, размахивая платком:

– Диокл! Диокл!

– Мне больше нравится вороная упряжка, – строптиво заявила Терция.

– Это Евтих, – подсказал Назон. – Будем болеть за Евтиха?

– Евтих! Евтих! – забавляясь, закричала Терция.

– Пусть победит твои избранник, – пожелал влюблённый юноша, но тут же забеспокои – Ох, что же он делает? Как далеко по кругу огибает столб!

– Это плохо? – обеспокоилась крошка.

– Ну, конечно! Диокл прошёл гораздо ближе к мете. Евтих! Натягивай туже левые вожжи! Мы с тобой выбрали неумёху. Отзовите его, квириты! – И он замахал краем тоги.

– Отзовите! – вторила ему Терция.

Зрители вокруг неистово махали тогами, кричали и свистели.

– Как бы не повредили тебе причёску, – обеспокоился Назон и хотел прикрыть соседку полой тоги. Смеясь, она отвела его руки. Как он был мил и внимателен, этот пышноволосый юноша, как ей было легко и приятно с ним!

Их возница неожиданно пришёл к финишу первым, и, полные ликованья, они бросились в обьятия друг другу. Многие радостно обнимались вокруг, соседи не обратили внимания на них, зато боги взирали благосклонно на Терцию и Назона. Столь сладкого и нежного чувства, наполнившего обоих, дотоле ни один не испытывал. Опомнившись, Терция попыталась освободиться, но юноша не отпустил, и тогда они обнялись ещё крепче.

– Эй, бесстыдники, – принялась их дёргать за одежду Напе. – Может, хватит?

Раскрасневшиеся и взволнованные, они с неохотой отпустили друг друга. Снова распахнулись ворота, новые четверни вылетели на арену. Цирк неистовствовал. Заезд шёл за заездом, отчаянные возницы умело правили квадригами великолепных коней, развивая немыслимую скорость, обгоняя друг друга, сшибаясь, огибая мету; кто-то падал, поднимая пыль, кто-то разбивался, кто-то приходил к финишу первым. Молодая парочка, сев, притихла. Терция помалкивала; Назон полуобнимал её, нежно прикрывая тогой. Оба счастливо молчали.

Когда победитель скачек, размахивая пальмовым листом, объезжал арену, упоённый своим минутным триумфом., Напе спохватилась: «Будет уж, пошли .»

Пробудившись от блаженного сна наяву, молодые люди неохотно оторвались друг от друга. Лица того и другой продолжали хранить самое глупое и счастливое выражение, так что Напе, хмыкнув, милостиво пообещала:

– Дайте срок, я вас сведу.

Дома Терцию ожидал муж. Капитон вернулся с полдороги, вдрызг рассорившись с тёщей , и был весьма удивлён отсутствием жены. Негодницы в два голоса наплели ему всяких небылиц, и озадаченный супруг так и не решил, рассердиться ли ему на женское своеволие и принять меры устрашения или поверить маловразумительному лепету ослушниц. На всякий случай он съездил по уху евнуха, приставленного стеречь дом и госпожу.

«В цирке сегодня сижу не ради коней знаменитых,

Но чтоб с тобой говорить, рядом с тобою сидеть.

Ты на арену глядишь, а я – на тебя: наблюдаем

Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза.

Хочешь, пока на тебя ветерочком я лёгким повею?

Перед тобой веером стану махать. Или нет?

Видно, пламя во мне, а вовсе не в воздухе жарко!

Всеми богами клянусь в торжественном шествии помпы,

Будешь на все времена ты госпожою моей!

Вижу, Евтиха избрала. О. пусть победит тот возница!

Шумно, махают… Боюсь, причёску собьют тебе тоги,

Спрячься-ка лучше сюда, в полу одежды моей…

О, как я счастлив!… Спасибо, благая Венера!…

Пусть почитатель морей рукоплещет Нептуну,

Марсу – военный, Церере и пьяному Вакху селянин,

Я же, Венера, тебе и Амуру с разящим без промаха луком

Рукоплещу и молю счастья с любимою дать.»

Глава 5. Назон

По обычаю своему он спал до полудня. Ему снилась Палатинская библиотека, хранилище творений отечественных писателей, но не нынешних, а будущих, которые родятся через сто лет. Оно сделалось ещё обширней и богаче. На корешках книг, на бирках свитков , расставленных и разложенных по полкам, тут и там мелькали незнакомые имена . Он читал и ахал: как изобилен оказался урожай новых авторов, как пышно расцвела римская словесность в новое, неведомое время! Нашлось место и старым знакомым. Вот Вергилий со своей огромной «Энеидой», вот Проперций, а из давних – Катулл и Цицерон. Внезапно на одной из полок он заметил несколько оплетённых в кожу томиков с именем «Овидий». Он глазам своим не поверил: это были его книги! Значит, предчувствия не обманули и его поэзия переживёт время, останется в памяти людской . Любопытно, что он успел понаписать за непрожитую пока жизнь? Сгорая от любопытства, он протянул трепетные руки, осторожно взял книгу, раскрыл шуршащие папирусные листы. Они оказались чистыми ! Ни единой буквы не темнело на них. Второй, третий тома, – прекрасный кожаный переплет, а внутри пустота. И лишь на первой странице первого тома красовалась недавняя элегия «Важным стихом хотел я войну и горячие битвы восславить, – Но Купидон рассмеялся….» Этим обрывалась и она! Ах, бездельник! Ведь и в самом деле, кроме начала «Гигантомахии» да нескольких элегий у него ничего нет. Ещё замыслы , – но ведь замыслы не опубликуешь. А он возжелал памяти потомков…

С грохотом свалившись с постели, он проснулся в смятении чувств. Ему уже двадцать, а ещё не создано ничего, что могло бы прославить его имя. Пустые томики! И в начале вовсе не «Гигантомахия», которой он так гордился, и отдал много сил, но так и не окончил, а какое-то игривое стихотворение. Наверно, воспевать битвы и героев – е его дело; да и не лежит к этому сердце. Но разве прославят поэта игривые безделки? Надо приняться за что-то значительное. Да, он служит Венере и будет петь любовь, но прославлять не знаменитых женщин, а великих героинь прошлого либо богинь; и в крупных формах, разумеется. Больше ни дня без сочинительства. Главное, не отрываться от привычной среды поэтов и вообще учёных людей.

– Пор, одеваться! – заорал он. Нынче же надо сходить в галерею, обнародовать несколько элегий, да узнать литературные новости: быть может, чужие успехи заставят его приняться за сочинительство. Коринна сейчас всё равно недостижима, раз домой вернулся муж.

Прихорошившись и взбив кудри, он направил шаги к палатинскому Аполлону, рассчитывая встетить там знакомцев. Замороченный любовью , он давно не бывал в кругу литературных друзей и сейчас почувствовал, как соскучился без своих дорогих Аттика, Тутикана, и, конечно, Макра. Встречные женщины призывно улыбались хорошенькому юноше; одна-две были вполне достойны, чтобы устремиться следом, однако Назон твёрдо решил соблюдать сегодня верность музам. Да и не влекло его ни к кому, кроме Коринны.

Превосходивший великолепием все прочие постройки Владыки палатинский храм Аполлона стал, едва его закончили и освятили, излюбленным местом встреч молодых поэтов. К величественному зданию примыкала лучшая в Городе общественная библиотека . Назон хорошо знал главного хранителя и бывал здесь часто, имея возможность держать в руках бесценные редкости. Запойный книгочий, он с трепетом разворачивал старинные свитки, благоговейно перелистывал тяжёлые пергаментные листы, с жадностью вчитываясь в стихи эллинов. Его кумиром был Каллимах: искусство этого поэта было достойно изумления; латинские поэты – Катулл, Проперций, Гораций, были, возможно, талантливы, но Каллимах превосходил их мастерством и образованностью. Впрочем,Назон не ограничивался лирической поэзией и , наряду с древними сладкопевцами, свято чтил Софокла с Менадром, предполагая попробовать сочинить трагедию. Не чужды были ему и учёные труды; Арат восхищал его своим трудолюбием, непомерной начитанностью и громадностью свершённого. О, этот не терял времени в суетной беготне за красотками! Он читал мудрого Аристотеля и лучезарного Эпикура, задумывался над строением материи, то погружаясь в мир атомов, то уплывая в межзвёздные дали. И всё это дарила палатинская библиотека. Молодая память цепко удерживала прочитанное. Пророческий сон обещал: настанет время, и его сочинения появятся на полках рядом с вдохновенными творениями старых и новых поэтов. Его ненаписанные книги! Они придут на это пиршество ума как желанные гости. Нынешние элегии – шутка, пустяки. Он докажет, что в силах сочинять не хуже Проперция, а затем приступит к главному труду своей жизни. К какому – он ещё не решил.

– О, светлейший из богов! – приблизившись к величественному белоколонному храму Аполлона, благоговейно бросив несколько зёрен ладана в жертвенный огонь, вслух произнёс юный поэт. – Помоги совершить всё то, что предначертано мне судьбой!

Народу в портике было полно. Первым знакомцем, встреченным Назоном, оказался давний друг Помпей Макр, спокойный, мягкий и обходительный эллин. Внук великого учёного Феофана из Митилены, богопочитаемого в Греции, сын образованнейшего библиофила, он вырос среди муз и был известен своей учёностью. Они познакомились, ещё когда Назон, будучи школяром, потрясал учителей своими декламациями. Три года назад, юный поэт, бросив навязанную ему заботливыми родителями постылую девчонку-жену и, сбежав из глухого Сульмона в Рим без гроша в кармане, пребывал в растерянности, Макр предложил ему совершить заморское путешествие, поглядеть на чудеса Востока. То была незабываемая поездка. Они исходили пешком всю Элладу – торжественно печальный музей под открытым небом, развалины, полные великих теней; побывали в римской Азии, где смотрели на сокрушённые стены Илиона, а на обратном пути надолго остановились в Сицилии, и всё это время проговорили, причём Макр, будучи на несколько лет старше Назона, так и не исчерпал своей учёности, а Назон не насытил любознательности.