скачать книгу бесплатно
Я молча и решительно, как на допросе, смотрел, не отводя взгляд, вперед себя, мимо А. Ф.
– Во-первых, – продолжал как ни в чем не бывало А. Ф., – ты должен устроиться на работу. Допустим, на завод КПАЛ. Туда, кстати, требуются рабочие. Во-вторых, – занервничал А. Ф., – ты должен добиться права работать в бригаде коммунистического труда. – Поднял указательный перст к потолку А.Ф.– Понятное дело, так просто тебя в бригаду коммунистического труда никто не допустит. Желающих много, заслужить надо. Ударным трудом, И вот когда через год, через два добьешься права работать в бригаде комтруда, а потом лично удостоишься звания ударника коммунистического труда, тогда на тебя и обратят внимание. Настоящее внимание, коммунистическое. Тогда мы сами позовем тебя сюда, позвоним в Минск и будем просить, добиваться, чтобы выпустили твою книгу. И тогда, уверен, стихи у тебя появятся не про какие-то шуры-муры, а настоящие рабочие стихи!
Я еще минуту-другую послушал ударную речь, в принципе хорошего, но изрядно подпорченного партийной карьерой человека, каким был А.Ф., повернулся, и уже на выходе из просторного, как конюшня, кабинета, как бы невзначай, обронил:
– Я сам найду, где мне печататься, где издаваться.
– Что-о?!.. Что ты сказал?! – чуть ли не вместе завопили партийные начальники.
– Ничего такого. На Минске свет клином не сошелся.
– Ну-ну, мы это посмотрим…
Ничего особенного партийные начальники, как теперь известно, не видели, да, собственно, и увидеть не могли. Ничего такого и я, разумеется. Им не показал, да и не собирался показать. Я просто жил. Конечно, я хотел жить гораздо лучше. Хотел печататься, издаваться, получать гонорары, носить добротные, модные шмотки, ездить по свету, но… Но… на работу пока никуда не принимали, денег не то что на приличные вещи – на самое необходимое не было. Короче говоря, хоть по миру с сумой.
По миру я, дело прошлое, не пошел. Хотя «стрелять» на вино иной раз приходилось. Благо, в родном Пинске меня всякая собака знала. А многие, скажу не без гордости. Почитали за честь пропустить со мной стаканчик-другой «бормотухи». Да родственников у меня в Пинске – чуть ли не на каждой улице. Словом, пропасть не давали.
А милиция!.. Не успеешь чихнуть громче ими предписанного – участковый тут как тут. Попробуй не рассчитаться вовремя за вытрезвитель, куда тянули таких как я, за одну рожу-звание: алкоголик! Как прилепили ярлык «алкаша» – век не отмоешься! Хоть рожу под наждак подставляй…
Выйдешь, бывало, в центр, заглянешь в винно-водочную лавку – прямо из очереди, не дав купить бутылку, не то что выпить даже, тянут за «микитки» в каталажку. А если еще не трудоустроен…
Короче говоря, пошел я трудоустравиваться. Пошел и пошел. И день, и два, и месяц хожу: никому не нужен такой. От своих, мол, пьяниц не можем избавиться. Ну а «коммунистические ударники», не то что в свою артель не брали, а бежали от меня, что черт от ладана. Такие правильные люди были – даже не верится. Теперь они все в «демократах», в бизнесменах, да в разных конторах-шарашках вспоминают-бают, как туго им жилось при коммунистах, на каждом углу ревут, как боролись с «красным дьяволом» – КПСС…
И приютил меня Пинский химкомбинат. Осчастливил стать грузчиком. «Химичили» там ватники для мягкой мебели, какие-то смесители-красители, олифу и… денатурат.
Хорошо помню, как впервые вошел в склад готовой продукции, а справа, в углу – гора ящиков с денатуратом. В полутемном складе он был каким-то иссиня-черным, да еще эти химкомбинатовские ящики, бурые от времени и дождей.
– Во, Паэт, сколько кайфа! – Хлопнул меня по плечу кто-то из собригадников. – Держи контакт с Марией (кладовщицей), завсегда с похмела выручит. – И мой напарник сыто засмеялся.
Из этого склада и в это склад не одна и не две, десятки тонн разного груза перекочевало на моем пупку, на моем горбу. Был я молод, довольно крепок и, конечно, все терпелось, и такая работа не особо мучила. Мучило другое: кто же написал тот пасквиль в, тот гнусный донос, а точнее – клевету в издательство и в ЦК КПБ?..
Где-то в середине лета в комбинатовском тупике мы загружали вагон ватниками. Ближе к концу смены, когда уже набили добрую половину вагона, на площадке появился незнакомый нам. Шустрый, ладно одетый молодой человек. Услышав свою фамилию, я вышел на свободную середину вагона к распахнутым дверям. В них-то нам из грузовика и закидывали ватники наши собригадники. А мы уже их укладывали в вагон. Укладывали плотно, почти трамбуя, чтобы больше вошло. Работа, скажу непосвященным, сколь на первый взгляд простая, столь и трудная, тяжелая работа, пыльная, требующая напряга сил, сноровки, терпения, выносливости. Особенно – если накануне переберешь. А в нашей бригаде этим как раз все и грешили. Так что работали зло. С подначкой. Ну, а не опохмелясь – с матюками, друг друга подгоняя, иной раз и пинками…
– Я Гришковец. В чем дело? – спросил я незнакомца.
Он сразу же, что называется, решил брать быка за рога:
– Почему не платите взносы?
– Как не плачу? Рая (профорг комбината) прямо с зарплаты удерживает.
– Причем тут профорг? – набычился незнакомец. – Комсомольские взносы! Я ваш комсорг.
За моей спиной грохнул смех, да такой, что незванный комсорг как-то сразу сник, залился краской.
– Ну, пает, так ты еще у нас и комсомолец?!
И по вагону снова покатился смех, еще больший и громкий.
– Какие взносы, браток? – это собригадники уже наседали на комсорга. – Да мы и сами пропьем! Не волнуйся, не хуже тебя с твоим вэлкаэсэмом.
И уже ко мне:
– Пает, с получки – под тополя! И никаких в «завязке». Пьем за родную Советскую власть, партию и комсомол. Вперед – к победе коммунизма!
И снова – смех и хохот. Кто-то крыл матюгами комсорга, кто-то вдогонку кричал ему «сука» и «дармоед», «а ну, комсюк, полезай в вагон, узнай, как взносы достаются!».
И долго еще в тот теплый день и даже после подкалывали меня моим комсомольским прошлым и все поучали: брось, мол, ерепениться, сопли душевные в «столбик» размазывать. Иди в комсорги да взносы «стреляй». Лучше заработка нету, всегда свежая копейка в кармане будет…
Так, побыв в комсомоле что-то около пяти годов, с армейского лета 73-го по январь 78-го, когда меня турнули из редакции, я навсегда расстался с комсомолами-партиями. Меня и по сей час в них калачом не заманишь. Потом, вспоминая эту нелепицу с комбинатовским комсоргом и комсомольскими взносами, я все задавался вопросами: «Что же они меня раньше не хватились? Прошло уже больше двух лет, как я болтался по разным шарагам, пил напропалую, было, что и рукой на себя махнул, мол, пропадать, – так с музыкой! Хоть с похоронной, но все же с музыкой. А тут – явление комсорга…
Потом, по прошествии не одного и не двух лет, я-то понял, по чьей команде и почему тогда на погрузочной площадке Пинского химкомбината «нарисовался» тот комсомольский мальчик…
В то же лето 1980-го моя бывшая жена снов стала женой. Я этому очень обрадовался, а еще больше тому, что вскоре она на совсем укатила из Пинска.
Ну, а осенью меня ждала еще большая радость. Наверное, самая большая, какая была у меня в жизни. Из издательства позвонили в «Полесскую правду» (у меня тогда не было телефона, я жил все еще в частном доме и таких, как мы, телефонами не баловали) и попросили передать мне, чтобы я приезжал получать аванс за свою первую книгу стихов. Признаюсь, поначалу я даже не поверил. Все было так неожиданно.
Как я узнал уже в издательстве, это редактор и поэт Хведор Черня, теперь многими неблагодарно забытый, уговорил Сергея Законникова, бывшего тогда завсектором печати отдела идеологии и пропаганды ЦК КПБ разрешить издать мою книгу. Спустя полгода, книга вышла. А еще спустя три месяца, я летел в Красноярск. А дальше поездом – под Усть-Илимск. Там, в геологоразведкеработал начальником мой большой друг В. У него уже с полгода по моей рекомендации отирался и Котя. Вот я катил к ним, ибо не хотел подводить своих минских покровителей. Был уговор: если что – за пределы Белоруссии.
Из Минска до Красноярска, помнится, восемь часов лету. Так что, слово свое я сдержал. Правда, улетел я еще по одной причине. Но об этом когда-нибудь в другой раз.
Может быть…
2000
Выхожу один я на дорогу…
А навстречу – люди, автомобили, а вокруг витрины, афиши, магазины, рестораны, горы и утесы из кирпича и железобетона – офисы, конторы, прочие присутственные места, человеческие жилища…
Лица, лица, лица… Спины, плечи… Голоса, стук каблуков и шарканье подошв… Смех, возгласы, вскрики…
И машины, машины… Бесконечный поток машин – туда и обратно. Мир, кажется, сдвинулся с места, пошел, побежал, поехал… Чтоб уже никогда не остановиться.
И где-то в этой толпе, в этом потоке людей и машин, среди каменных громад – человек, маленький, незаметный, ничем особым не отличающийся от других. Это он так, для успокоения обманывает самого себя, мол, человек – это звучит гордо, человек – это…
Выхожу один я на дорогу…
Вышел. Иду. Вокруг многомиллионный город. Я люблю его, я его ненавижу, я боюсь его… Этот город, совсем неожиданно для меня, десять лет тому назад стал моим прибежищем, пристанищем на моем, порой и мне самому непонятном пути – жизненном, литературном.
Я вышел из мрака. Ранимый,
Больной и голодный душой.
Но шел же я, кем-то хранимый,
По этой земле и чужой.
Кто же хранил меня все эти годы, что я иду, что прошел уже по земле? А это без малого – пятьдесят лет. Не хухры-мухры – пятьдесят лет прожить, полвека!..
Чего только не было за эти полвека… Вспоминать страшно.
И сколько тех, кто шел со мной рядом, с кем шагал я бок о бок, уже там, откуда обратной дороги нет?..
Эх, годы-годы, жизнь-жестянка!..
И рука невольно тянется к перу, перо – к бумаге. Совсем, как у Пушкина. Правда, перечитывать великих, а порой и просто читать – некогда, а точнее – недосуг. Втянулся в гонку, бесконечную, неостановимую гонку. Остановка – смерть.
А может, это и есть уже смерть, если некогда остановиться, оглянуться, подумать: куда я, зачем? И разве не смерть душе, когда не находишь времени для великих книг? «Библия», Гомер, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Бунин… Когда последний раз я брал их в руки?
Выхожу один я на дорогу…
С книгой, согласитесь, было бы легче. С великой книгой. Не с теми, что нынче в ходу, что нам советуют читать разного пошиба социологи-психологи и прочие шарлатаны, имя коим – Легион. И авторы всех этих книг, разумеется, из того же рода-племени.
Но вот на Тверской, не доходя до Кремля, поднимаю взгляд и мне в глаза тепло и доверчиво, скромно склонив голову, смотрит Александр Сергеевич Пушкин. Я останавливаюсь, кланяюсь Поэту и присаживаюсь на скамейку рядом.
Посидел, поговорил мысленно с гением, – сердце оттаяло, стало светлее на душе, стало не так одиноко, и не таким уж трудным показался путь. И двинул дальше, не в сторону Кремля, а на Тверской бульвар, мимо Литературного института, снял кепку, посмотрел на знакомые окна Дома Герцена, на памятник мыслителю мятежного русского духа. Здесь два года я слушал лекции на Высших литературных курсах, обрел много друзей, обрел уверенность в правильности выбора пути. Спасибо, Дом Герцена, ты закалил меня, дал силу моему слову. А вот и Сергей Есенин, слегка склонив на бок курчавую голову, выходит мне навстречу. Он тоже любил побродить по Тверскому бульвару и также в мыслях своих не однажды обращался к великому предшественнику – Пушкину:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой…
Иду дальше. У Никитских ворот сворачиваю направо, к храму Большое Вознесение. В этом храме Александр Пушкин венчался с первой красавицей Москвы Натальей Гончаровой. В этом же храме год с небольшим тому венчался мой друг поэт Федор Черепанов с юной поэтессой Анастасией Поведской. Я и сам захожу в этот храм помолиться, отдохнуть душой и телом от суетной московской жизни. Выхожу из храма и прямо напротив выхода сидит, развалясь в кресле, барин Алексей Толстой. «Красный граф» смотрит, сытно щурясь, на храм, на его прихожан, на прохожих. А поодаль, в ста шагах от нас, кутаясь в куцее пальтецо, идет нам навстречу (нам ли?) неистовый, божественно красивый, словно только сошедший с Олимпа, Александр Блок.
Нет, не один я в пустыне жизни. Не один. Мне кивают знакомые поэты, жмут руку писатели, улыбаются поэтессы, эти загадочные, неменяющиеся с годами парнасские девы.
Вперед, вперед!.. Скорее мимо, мимо их улыбок, туманных взглядов и жаждущих уст… Вперед, вперед, в пустыню жизни, в суету огромного города, во мрак души своей.
Выхожу один я на дорогу…
Нет, нет и еще раз – нет! У меня давно нет сил идти одному. Да и желания такого нет. Может и есть, но я боюсь одиночества. Люблю его и боюсь. Мне нужна опора, нужны друзья, нужна женщина, – я не могу без общения. Я так привык к своим друзьям, к общению, к толчее московского метро – вынь меня из этого и я теряюсь. Я заблужусь во мраке собственных мыслей, я подавлюсь невысказанным словом. Я привык к суете, живу по привычке: иду, спешу, бегу, выбиваясь из сил, – и опаздываю. А то всё чего-то жду, выглядывая в окно, по несколько раз на дню заглядывая в почтовый ящик, включаю и, минуту-другую бегло посмотрев на экран, выключаю телевизор, достаю папку, ворошу в ней исписанные листы, давние, но неопубликованные и новые свои стихи, – убиваю время. И думаю: лучше бы куда-нибудь спешил, пусть и, зная наперед, что опоздаю, что вся эта беготня зря, но все-таки шел, бежал, ехал…
Устал от ненужной, пустой, выматывающей душу и силы деятельности; устал от растянувшегося во всю жизнь ожидания. Живу из последних сил, живу по привычке, и лишь благодаря ей все еще не помер, не подавился собственной ненужностью – миру, людям, самому себе.
Спасают друзья, знакомые, близкие и не очень, спасает литература, поэзия, чистый лист бумаги. Спасает природа – лес, поле, река, мечта о море. А еще – дочь. Мать, мысли о них, воспоминания, дума о жизни, надежда на встречу, призрачная надежда на счастье. Она все еще глубоко во мне.
Я давно не пишу стихов так, как следовало бы писать стихи. Я пишу их, выдавливая душу на лист бумаги. Так пишут стихи старики, так пишут их импотенты, обвешанные дутыми лаврами общественного признания и высокими правительственными наградами и премиями. Вдохновенно пишут стихи юноши, а еще – графоманы. Ну и, конечно, гении.
Увы, я не юноша, слава Богу, не графоман и, разумеется, не гений. Надеюсь, не импотент, измочаленный бдением над листом бумаги, жаждой славы и денег, наград и почестей. Ничего этого у меня нет. Это и утешает. А еще – не позволяет совсем опустить руки, окончательно скиснуть, а то и спиться.
Я живу по привычке. Ложусь спать и встаю с постели, умываюсь, завтракаю… Иду, спешу, бегу… Читаю, пишу… Думаю, думаю, думаю… Живу по привычке. Так, наверное, живет крестьянин, или, по крайней мере, жил; пахал, сеял зерно, убирал жито, молотил его, молол, выпекал хлеб – насущный хлеб жизни.
Живу по привычке.
Еще бы не привыкнуть к… Нет, не надо. Ко лжи, фальши, лицемерию никогда не привыкну. Буду ждать, киснуть, хандрить, болеть.
А потом сорвусь – и побегу!..
По делам, к друзьям, навстречу женщине, мечте, надежде. Присяду, а то и на ходу достану чистый лист бумаги и…
Пишу стихи. Пишу вообще. Это мое счастье, моя беда, моя жизнь.
И снова спрашиваю себя: неужто только по привычке – живу, люблю, пишу? И можно ли, скажем, любить по привычке? Писать стихи?
А жить?..
Но, слава Богу, жизнь продолжается. И как бы туго не приходилось порой, – жить нужно, жить стоит уже ради того, что можно поделиться своими думами с листом бумаги. В надежде на то, что кто-то когда-нибудь это прочтет и быть может твои рассуждения поддержат его, помогут ему в трудную минуту выстоять и жить дальше, обрести надежду на лучшее.
И жить, верить, надеяться, любить. Радоваться, страдать. Вот он, залог вдохновения – радость! Обретение веры, проблеск надежды, свет любви. Радость жизни. Пусть даже слепая, недолгая, мимолетная радость.
А еще залог вдохновения – страдание. И чем оно тягостней, горше, беспросветнее – тем сильнее вдохновение. Не надо только тонуть в унынии, захлебываться тоской, зеленеть от водки. Страдание – вечный стимул вдохновения. Великое одиночество души – ты говоришь с целым миром, тебя слышит Бог, – открой ему сердце. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». И ты с ними – один на один. И с самим собою – один на один.
В многомиллионном городе, в пустыне жизни, в огромной многоликой толпе – ты один, ты совершенно один в бесконечно текущей толпе.
Я давно уже научился (и сам не заметил когда) жить в себе даже в гудящей толпе, посреди неугомонного и ночью города – иду, думаю своё. И когда думаю стихи – я один. И мне совершенно не мешают суетно мелькающие передо мной лица и покачивающиеся в такт шагам спины. Я сам по себе. Я в своем мире, а мой мир – во мне.
Идут люди, бегут машины. Звенят голоса и гудят моторы, стучат каблуки и визжат тормоза… Но душа моя поет в ритме вчерашней радости или завтрашней печали. «Выхожу один я на дорогу…”. Я никого не вижу, я никого не слышу. Я вижу солнце – ночью, я вижу звезды – днем, я говорю с Богом. Господь внемлет страждущим. Он слышит обратившихся к Нему и посылает им Радость, Страдание, надо только Верить, Надеяться, Любить.
Выхожу один я на дорогу…
2002
Белые мосты – от сердца к сердцу
Сегодня меня обокрали. Увели из кармана бумажник. Заметил, вернее – почувствовал, когда стал надевать пальто. В кафе в Камергерском переулке, этом фешенебельном месте Москвы нынешнего века. Дорогая брусчатка, чугунные фонари, роскошные витрины, рестораны, кафе, бистро, пицерии, богатые магазины… Здесь знаменитый МХАТ имени Чехова, тот, что на весь мир прославил Олег Ефремов, тот МХАТ, что прославлял Ефремова и не менее знаменитых его актеров. Камергерский переулок – этакий оазис тишины и благолепия, несколько сотен шагов, что идешь без оглядки по сторонам и назад, идешь неспеша, заглядывая в витрины, оглядывая интересные, оригинальные, величавые и экзотические фасады еще тех, имперских, державных особняков, идешь без страха, что собьет тебя лихой шофер или мотоциклист: Камергерский переулок – пешеходная зона. Рядом шумит-гудит Тверская, Большая Дмитровка, Охотный ряд… А тут – тишина, роскошные дамы, солидные господа, молодые богатые франты и их спутницы, шумные студенты, беспечная молодежь…
Я лет пять не заворачивал в Камергерский – не до того было. Проходил мимо по Тверской, идя на станцию метро «Театральная», проходил, не сворачивая в Камергерский, потому что изрядно нагуливался Москвой, выйдя из ЦДЛ и пройдя Большую или Малую Никитскую, Тверской бульвар или Большую Бронную, что выводят пешехода на Пушкинскую площадь и Тверскую улицу. Ну, а пройдешь по Тверской от Пушкинской площади до Камергерского, почувствуешь спиной, не то что ногами, – натоптался достаточно, скорей до Манежной, а там в Охотный ряд и прямиком к метро – нагулялся. А представишь, что в поезде придется ехать стоя в битком набитом вагоне добрых полчаса, – ходить, пусть себе по самому распрекрасному и удобному Камергерскому переулку – калачом не заманишь…
Сегодня же меня повела с Тверской в Камергерский З. – посидеть в кафе. С З. мы познакомились недавно, всего … 16 дней знаем друг друга, но мне уже не хватает ее, когда остаюсь один, а когда встречаемся, кажется, что знаю ее давно, очень и очень давно, что она всегда была рядом, я слышал голос ее, смех, видел ее улыбку… Наверное, дорогие нам люди, независимо от того, когда с ними встречаешься, издавна, с самого- самого начала живут в нашем сердце. И когда, наконец, мы их встречаем – этот уголок расширяется, точнее – этого человека мы впускаем во все свое сердце, и вот уже думаешь, даже не думаешь, а чувствуешь его там, живешь с ним в сердце, словно он и был там всегда…
Так у меня и с З.
Я уже думаю (боюсь, не самонадеянно ли?), это Господь послал мне З. за многие потери последних лет, за утраты, что понес я уже тут, живя в этот свой приезд в Москву. Накануне Нового года, в Великом Новгороде умер Евгений Курдаков, прекрасный поэт и эссеист, добрейший и мудрейший человек. С Женей свела нас судьба на Высших литературных курсах. Евгений Курдаков, Евгений Васильевич, незабвенный Женя, умел жить, радоваться жизни и радовать всех, кто был с ним рядом. Женя в любой, даже большой попойке был не просто выпивающим, он поднимал стакан, мило цокая языком, слегка как бы облизнувшись, обводил окружающих взглядом, при этом обязательно поправлял очки, глаза его неистово сверкали, сияли теплым, добрым светом, он улыбался, что-то говорил, непременно яркое, умное, уместное. Юмор его был неподражаем, в меру циничен, изыскан. Всем этим нынешним записным телеумникам вместе взятым до умницы Жени Курдакова тянуться – не дотянуться, даже выскочив из собственных штанов и шкуры… А как он декламировал стихи!.. Именно декламировал, а не читал… Помню, живя в общежитии Литинститута, а жили мы по соседству, дверь в дверь, я прочитал ему балладу Миколы Купреева на белорусской мове. Спустя неделю или две, будучи навеселе, заглянул ко мне Женя и робко так, с улыбкой, как улыбаются дети, прося что- то, попросил меня: «Валера, пожалуйста, прочитай мне еще раз балладу твоего земляка. В сродном языке, в особенности, если это язык талантливого поэта, есть что-то загадочное, тайное, шаманское, что ли, когда вроде и понимаешь все, чувствуешь нутром и вместе с тем вязь поэтических строк и рифм завораживает, поглощает тебя без остатка…»
С Женей мы переписывались. Пусть не часто, но все же. Еще реже встречались. Последняя наша встреча произошла прошлым летом здесь, в Москве. Женя приехал прощаться с друзьями —навсегда прощаться. Рак его сжигал. Плоть, но не душу. Даже в тот день Женя находил в себе силы шутить, смеяться, читать стихи. Он и меня все просил прочесть что-нибудь. Я же, как это часто со мной бывает, был весь в себе – в своей любви, боли. Да как-то в тот день я и думать не думал, что вижу Женю в последний раз.
Прости, Женя, друг, собрат, старший товарищ, ты был и остаешься для меня примером – поэта, гражданина, человека.
Как тяжко я переживал эту утрату, как мучился, что не смог даже проводить его в последний путь…
Утешал меня, сурово урезонивая мою тоску, Геннадий Дубровин. Я жил у него. Гена приютил меня в бездомной Москве, вытащив из трясины провинциального прозябания. Только поэт мог потесниться и в без того тесной квартире, сказав другому пишущему: «Живи, пиши. В тесноте – зато в столице! Где еще место поэту, как не в Москве?» А когда я заикнулся о плате за жилье, – искренне обиделся…
Сколько мы за эти дни, недели и месяцы переговорили, сколько прочитали стихов, о чем только не спорили, что только не обсуждали!.. И думали, думали, мечтали…
Но – где живет человек, там и смерть его живет. Тем она и не страшна, что сколько мы и во что ни вглядываемся, ее то как раз и не видим. Да что там не видим – замечать не хотим даже!.. Но смерть – вот она, с нами, смерть наша – это та же жизнь, только оборотная сторона ее. Она всегда, от первого дня рождения – с нами…
