скачать книгу бесплатно
– Чье же, Александр Петрович?!
– Я тоже считаю не его. Но, повторяю, пока буду жив, не скажу – кто.
…Александр Петрович Дунец умер спустя два года: сердечный приступ. Умер прямо за столом, в рабочем кабинете.
2000
Сороковины
по Галине Старовойтовой
Теперь и не припомню, в ЦДЛ на это мероприятие я прикатил специально, или, как часто бывало, зашел туда по безделице посидеть с кем-нибудь из знакомых писателей, попить чайку, посмотреть что-либо стоящее внимания и траты времени. Но точно помню, что в тот день даже в буфет не спускался. Как ввалился в вестибюле в кресло, так и сидел как приклеенный, пока почтеннейшая московская публика не стала подниматься в Большой зал.
Сижу, смотрю: один за другим, поодиночке, но чаще парами заходят, вваливаются персоны всё известные, а то и просто одиозные – Егор Гайдар в сопровождении папы, адмирала от советской журналистики, писатель-затейник Владимир Войнович, бардесса (исполнительница собственных песен) Вероника Долина, отец Георгий Чистяков (один из самых ярых раскольников Русской Православной Церкви), поэт-архитектор Андрей Вознесенский (непременный чтец собственных стихов «по поводу» на подобных мероприятиях). Этот – обязательно с супругой, детской писательницей Зоей Богуславской, известной в прошлом своими повестями о вожде Великой Октябрьской Социалистической Революции. Теперь она – координатор комитета по вручению премии «Триумф». Премия сия (50 тыс. долларов) учреждена на деньги Бориса Березовского. Последними ее лауреатами стали Светлана Алексиевич и Василь Быков. Чуть в сторонке от меня мило беседуют недавний посол России в государстве Израиль и давний политобозреватель газеты «Известия» и Центрального телевидения, с пеной на губах оправдывающий ввод Советских войск в Афганистан Александр Бовин и недавно широкоизвестный советский публицист, депутат Верховного Совета от крестьянства Юрий Черниченко. Расул Гамзатов как-то сказал: «Лучше социализм с человеческим лицом, чем демократия с лицом Черниченко». Сейчас советский публицист Юрий Черниченко до дрожи в голосе поносит всё советское, в том числе и крестьянство, елейными очерками про которое и кормился всю жизнь…
Короче говоря, всех, кого видел и слышал в тот вечер, при всем желании не вспомнишь, обо всех не расскажешь. Да это и никчему.
В Большой зал я поднялся, чуть ли не последним. Вот-вот погасят свет. Озираюсь: яблоку негде упасть, а в последнем ряду, рукой подать, свободное место. Но никто не спешит его занять, хотя людей у входа в зал собралось немало. Я туда. Ба-а! А соседка-то моя – Валерия Новодворская, одна из самых одиозных фигур нынешнего политбомонда России. Этакий Жириновский в юбке. А ниже, прямо передо мной, не кто-нибудь, а собственной персоной недавний второй (после Горбачева) человек в СССР А. Н. Яковлев. Его и со спины ни с кем не спутаешь, эта всем известная «кардинальская» лысина.
Первым на сцену (в полном смысле слова) выскочил, батюшка не батюшка, но в подряснике и с крестом, весь дергающийся и всё подпрыгивающий отец Георгий Чистяков. Левую руку положил на крест (она и не лежала), а правой он все время размахивал на манер большевистского вождя и всё (да простят меня верующие, я и сам такого батюшку раньше не встречал) кричал, захлебываясь, в микрофон что-то о демократии и краснокоричневой угрозе России. Он так разошелся, что через минуту-другую левую руку снял с креста, выдернул микрофон и поднес его к устам, точно он не духовное лицо, а эстрадный кумир.
Дальше всё пошло куда как чинно: к микрофону подошел в 92-ом в один день обанкротивший российских пенсионеров и работяг непотопляемый Егор Гайдар. Его сменила, видимо, для разрядки чуть ли не нервозной обстановки в зале Вероника Долина. Потом был обязательный Андрей Вознесенский, неутомимый демократ Владимир Войнович, «главный» журналист России Алексей Симонов, довольно-таки похожий на своего папу-писателя Константина Симонова… Говорили об одном и том же: о завоеваниях демократии, о том, что если придут к власти коммунисты, Россия погибла, об угрозе «коричневой чумы» и т. д. и т. п. Ведущей на этом вечере была, как она сама о себе сказала, большая подруга Галины (имелась в виду Г. Старовойтова) неувядаемая Алла Гербер, литературный критик, съевшая зубы на воспевании социалистического реализма.
Говорили много и подолгу, но ничего конкретного о человеке, почтить память которого они собрались здесь, в Большом зале Центрального Дома Литераторов, о Галине Васильевне Старовойтовой, ученой, докторе наук, известном деятеле бывшего СССР и современной России, бессменном депутате…
Был сороковой день ее трагической смерти – день поминовения.
1999
Квартирный вопрос
В клубе писателей ЦДЛа встретил прозаика Виктора П., товарища по Высшим литературным курсам. Виктор, как всегда, чисто выбрит, подтянут, одет не богато, не строго, но выглядит «с иголочки». Он рослый, с красивым интеллигентным лицом, это еще больше подчеркивают очки. Они ему тоже к лицу. Самое интересное, Виктор любит выпить. И пьет довольно много, и, можно сказать, часто, но при всем при этом я ни разу не видел его пьяным, развязным, неряшливым. Говорит он всегда много, но ненавязчиво, и слушать его интересно, и, я бы сказал, приятно. Свою речь он сопровождает этакой полуулыбкой, глаза искрятся, словом, впечатление полнейшей искренности. А если учесть, что он не лишен чувства юмора, даже наоборот, сами понимаете, какой интересный рассказчик и собеседник прозаик Виктор П.
Мужчины подобного типа обычно нравятся, особенно женщинам. Я сам не однажды слышал, как наши сокурсницы и преподаватели ВЛК женщины, говоря о Викторе П., обязательно подчеркивали, что Виктор кроме всего прочего, импозантный мужчина. Короче говоря, был он всегда на виду, много писал и печатался, что, скажем, для меня так и осталось загадкой. Сегодня в Москве быть писателем не только не престижно и не выгодно, но попросту абсурдно и смешно. Особенно писателем русского толка, радеющим за моральные ценности. Тем большее удивление у меня всегда вызывал Виктор П., пишущий традиционную русскую прозу, или, если хотите, реалистическую прозу.
В самом деле, прозаик Виктор П. больше похож на «нового русского», нежели на писателя. Точнее, Виктор П., как две капли воды похож на преуспевающего коммерсанта, бизнесмена, или как там их, теперешних хозяев жизни, еще… Правда, он, насколько я знаю, как раз всегда и умудрялся не только писать «чистую» прозу, но еще сотрудничать, а то и работать в журналах типа «Медведь». Понятное дело, «медведи» не приветят писателя, будь он семижды гениальный, но выгляди, как они, «медведи» сказали бы, не круто – скромно и просто.
Прозаик Виктор П. коренной москвич и постоянно живет в Москве, но дороги наши давненько не пересекались и мы не виделись больше года. Эта встреча тоже вышла случайной, тем не менее мы обрадовались друг другу. Спустились в буфет, взяли вина, разговорились.
Оказывается, уже год, как Виктор живет у матери. С женой он, помню, разводился еще во время нашей учебы на ВЛК. А прожили они вместе почти двадцать лет. Я, грешным делом, думал, что в их семейной драме виноват сам Виктор, полагая что ему, процветающему, как я тогда считал, москвичу надоела жена и он нашел другую, молодую, такую же, как он сам, красивую, цветущую женщину. Сейчас подобным никого не удивишь. Это стало вроде даже модным. На самом деле все оказалось совсем иначе.
Жена Виктора, женщина в соку, дама породистая, устроилась в одну из московских контор, занимающихся куплей-продажей квартир. Шел 1996 год. Демократия (в сегодняшнем понимании) в российской столице обрела невиданные масштабы. Сплошь, уже даже в метро и троллейбусах, дамы постарше и совсем молодые девицы были облачены в роскошные, дорогие шубы и дубленки. Под стать им одевались и мужчины. Провинциал, я все дивился, откуда такие деньги? Ведь даже в Минске и близко не было (и нет!) токого бесконечного потока новеньких, как теперь говорят, «с нуля» иномарок. Никто, повторяю, уже не удивлялся и «безлошадным» богатым москвичам. Разве человек, живущий от аванса до получки может себе позволить и в будний день надевать роскошную шубу, дорогую дубленку? Разумеется, если зарплата этого человека среднестатистическая, а именно такую зарплату (в лучшем случае) получают рабочие, врачи, учителя, военные…
А теперь представьте себе Тверскую улицу, подземный переход на Пушкинской площади. Огромная, бесконечная толпа шуб, дубленок, кожаных пальто и курток, невиданное доселе обилие живых цветов, несмолкающее гудение разговора. А наверху, на улице бесконечные волны рекламных огней, визг тормозов… И над всем этим – дым от сигарет, как правило, «забугорных», и даже тут, пусть едва уловимый, но стойкий запах таких же дорогих духов. А немного в стороне, чуть не под ногами – нищие, нищие, нищие…
Они появились в Москве как-то сразу и также незаметно, и почти в таком же количестве, как богатые шубы и кожаные пальто. Их никто и не замечал. По крайней мере, так казалось. А еще – разговоры, везде и всюду об одном и том же, и с одним и тем же резюме: обратного пути нет! Имелось в виду советское прошлое.
Это и была демократия. И был у нее гарант – Президент. Решительный, бескомпромисный. Каким и должен быть гарант демократии.
К прозаику Виктору П. демократия постучалась, спустя два месяца после того, как его жена устроилась на работу в контору по купле-продаже недвижимости. Постучалась решительно, как и все, что делала демократия. Виктор П., ничего не подозревавший, дверь открыл сразу – был белый день.
– Вы Виктор П.?
– Я. А в чем дело?
– Это, – демократия ткнула в глубину коридора, – квартира вашей супруги. Выписывайтесь, забирайте свои вещи и съезжайте!
– Не понял…
– Через неделю придем. Не поймешь – объясним!
И демократия ушла.
А спустя неделю, как и обещала, демократия явилась снова. Позвонила. Громко, решительно, требовательно. Прозаик Виктор П. дверь не открывал. Но демократия знала, что Виктор П. дома. Перед тем, как подняться и позвонить в дверь, демократия позвонила Виктору П. по телефону. Но прозаик Виктор П., хозяин квартиры, дверь не открывал. А как же свобода?..
И демократия ввалилась в квартиру к прозаику Виктору П. вместе с вышебленной дверью. А еще спустя какой-то час-два, в травматологическом отделении больницы, мать прозаика рыдала в изголовье изуродованного до неузноваемости сына и, как заклятая, повторяла одно и тоже: «Выписывайся, милиция знать ничего не хочет…»
Прозаик Виктор П. выписался из больницы и пошел в милицию – выписываться из квартиры, которую, к слову, получил когда-то он, а не жена.
– А вы уже выписаны, – тоном не терпящим возражения и уступок сказали ему в милиции.
И попробуй возрази! Кто такой прозаик Виктор П., если тремя годами ранее, в октябре 1993 года, в победном для российской демократии году, в московскую квартиру писателя Валентина Распутина завалился ОМОН, ведомый ей же, демократией.
– Распутин В. Г.?
И поехал Валентин Григорьевич Распутин, этот плакальщик России, честь и совесть ее, как еще недавно не уставали повторять, любимый писатель русского народа в родной Иркутск – к месту прописки. Демократия демократией, да меру знайте, плакальщики несчастные!
И то хорошо, что с миром отпустили. Как же, писатель Валентин Распутин, Герой Социалистического труда, дважды лауреат Государственной премии квартиру получил как Советник президента Горбачева. Последний вместе с социализмом, пусть себе и с человеческим лицом, был выброшен на свалку политической и общественной жизни. Сам-то Горбачев, разумеется, остался и при квартире и при привилегиях, но социализм, а вместе с ним и писатели стали в Москве, вроде прошлогодней листвы: не мешалась бы под ногами – оставили бы в покое, а так…
– Старик, брось, – перебил мои рассуждения вслух Виктор П. – Распутина в обиду не дали. Демократы покуражились и угомонились. Они не столь глупы, чтобы так откровенно третировать Распутина. Да и Валентин Распутин сегодня совсем уже не страшен демократам: кто его видит, кто его слышит, кто читает… Писатель… А что сейчас в России писатель?.. Да хоть весь, в полном составе Союз писателей России?..
– А ты сам-то обращался в Союз? Квартиру, понятно, не дадут, но все же, хоть твое право в суде защитили бы. Когда-то в Бресте мой друг, белорусский поэт Михась Рудковский, разведясь с женой, ушел из квартиры и жил в сарае у знакомого литератора. Сам Михась Рудковский по сему случаю еще и иронизировал, мол, живу во флигеле в саду, дышу свежим воздухом. Правда, ему как-то по-быстрому выделили новую квартиру, Союз писателей помог.
– Старик, до меня ли Союзу? Они там никак общественное писательское имущество не поделят. Какой год тяжба идет, и конца этой тяжбе, как и склоке вокруг нее, не видать. Кстати, знаешь, как твой земляк Адамович умер?
– Алесь Адамович?
– Он самый. На очередном заседании суда. Прямо в зале заседаний. Так сказать, на боевом посту – за трибуной. Шла тяжба о разделе имущества бывшего Союза писателей СССР между «демократами» и «патриотами». С одной стороны – Алесь Адамович, Александр Борщаговский, Валентин Оскоцкий и прочие, с другой – Юрий Бондарев, Сергей Михалков с братией. Алесь Адамович, как всегда, горячую речь держал. Да так разошелся… Короче говоря, то последняя его речь была – из зала заседаний вынесли нашего славного демократа вперед ногами.
– Витя, ну зачем так? Ему уж Бог судья. Да и человеком он был, насколько мне известно, честным и принципиальным. В 66-ом – в дни суда над Синявским и Даниэлем, будучи преподавателем МГУ, отказался участвовать в травле Андрея Синявского, коллеги по университету, а это, согласись, подвиг, на который немногие писатели тогда отважились. За это его и поперли из первопрестольной. Хорошо, родной Минск принял. А потом и из Минска его турнули – опять же, за бескомпромиссность, Алесь Михайлович не давал покоя тамошним партийным бонзам. Благо, Москва в свою очередь, искупая грех, снова пригрела опального белорусского правдолюбца.
– Честность и принциапиальность теперь всякая и разная. Тот же Алесь Адамович за пару лет в Москве несколько квартир сменил. Последняя на Патриарших Прудах была. Знаешь, сколько там жилье теперь стоит? А ещё твой Адамович в числе 42 представителей так называемой «творческой интеллигентции» в сентябре 93-го подписался под обращением к Ельцину безжалостно разгромить защитников «Белого дома». И разгромили, уничтожили. А там тоже были люди, русские люди… Так-то.
– Нет, что-то здесь все-таки не так.
– Старик, не что-то, а всё – не так! Давай допьем вино, скоро девять, буфет закрывают. Да и мне пора уже. Обещал матери сегодня пораньше быть, извини…
Мы допили свое горькое вино и вышли в слякотный ноябрьский вечер. Москва уже вовсю зажгла свои роскошые вечерние огни. На станции метро «Баррикадная» мы расстались уже без разговора.
На электричку, а там – в бедную и неуютную комнату, что той зимой снимал я в довольно далеком от Москвы Хотьково, ехать не хотелось. Конечно, об этом я не сказал своему товарищу по ВЛК, прозаику Виктору П. – ему и без того было не радостно. Да и не поехал бы я на квартиру его матери, где и без меня не шибко-то просторно. Тем более, что я уже не первый год работал сторожем в храме Благовещения Пресвятой Богородицы, что в Петровском парке. Там в зиму с 95-го на 96-ой, всегда находилась кружка горячего чая и теплый угол – чтобы скоротать бездомную московскую ночь. Господь милостив…
1999
Встреча спустя годы
В холле Союза писателей России жду встречи с приятелем, прозаиком из Нижнего Новгорода Евгением Шишкиным. Мы вместе учились на Высших литературных курсах. Не виделись почти четыре года. Здесь же, в холле, художник из Архангельска, как сообщает о том табличка на стене, устроил небольшую выставку-продажу своих картин. Работы все больше о русском Севере, и они, можно сказать, идут нарасхват: картины яркие, колоритные, сделанные мастером, а цены просто мизерные.
Русские писатели и все, кто заходит в теперешний Союз писателей России, народ, разумеется, небогатый, но к истинному искусству не глух, и с легкостью отстегивает, возможно, последние «червонцы»: картины стоят того, да и многим хочется поддержать художника, еще молодого, дюжего мужика, с простым бородатым ликом северянина. Ясно, что привело его в первопрестольную – полное безденежье. В Архангельске – свирепая безработица. А кто и работает, зарплаты не видит по полгода и более.
В противоположном углу от самодеятельной выставки-продажи уселся другой, такой же дюжий, как художник-северянин, мужик. Мужественное, простое, но без бороды лицо, видавшая виды шапка-ушанка, не одного года носки обычное демисезонное пальто, хотя на улице московский январь и лучше бы что-нибудь потеплей надеть. И голос, густой, рокочущий, командирский. В руках у мужика – рукопись. Он показывает ее стоящему напротив молодому человеку, они что-то обсуждают, согласовывают. А голос мужика все гудит, рокочет, знакомый голос. Мы переглядываемся с художником.
– Никак Язов, – подмигивает мне художник.
– Вроде. Но вид?..
– Браток, у кого теперь вид другой, сам понимаешь… Входит Женя Шишкин. Здороваемся, обнимаемся. Он тут же оглядывается на голос. Женя тоже из простых русских парней, кто не только в вузах учился, но и сапоги носил положенные два года. Кстати, об этом мы не однажды вспоминали с доброй улыбкой.
– Командир, – кивает мне в сторону Язова Женя и улыбается. – Да-а, – и уже нам с художником, которого видит впервые, но чувствует вполне своим, добавляет другим, каким-то суровым, с обидой голосом: – А ведь маршал был, министр обороны… Почему струсил? А может… У сегодняшних вождей рука бы не дрогнула.
Мы еще раз, не сговариваясь, посмотрели в противоположный угол, где сидел, все также рокоча густым басом, недавний министр обороны СССР, член Политбюро ЦК КПСС, Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов, и, верно, каждый из нас подумал об одном и том же.
Но у жизни свои правила, и она, рано ли поздно, спросит с каждого из нас.
Спросится с нас и после смерти…
1999
Тридцать сребреников
В Москве писатели разделились (в основном по национально-политическому признаку) на четыре Союза. Правительство России, давно махнувшее рукой и на литературу, и на писателей, вдруг учредило «стипендии остронуждающимся» и при этом «активно работающим в литературе писателям». Надо отметить, что стипендии (довольно справедливо) были разделены среди всех четырех Союзов.
Что тут началось! Уж как только не изощрялись претенденты, выкладывая доводы в свою пользу… «Остронуждающимися» же, как правило, оказывались, причем во всех Союзах, все «приближенные ко двору» либо, в лучшем случае, – пара-тройка человек, что уже чуть ли не пошли по подворотням в поисках подножного корма.
И вот в ЦДЛе поэт В., «демократ», подходит к товарищу по Литературному институту прозаику А., «патриоту». Последний каким-то чудом, разумеется, без гонорара, только что издал неплохой роман.
– Как живешь? – спрашивает поэт.
– Так и живу, – показывает протертые на локтях рукава пиджака прозаик.
– Стипендию хоть получаешь? Прозаик отрицательно качает головой.
– А был бы в нашем Союзе – получал бы! – чуть ли не злорадно выпалил поэт. И «букера» мог бы урвать…
– Избави Бог, – так же резко ответил прозаик товарищу по институту, – тридцать сребреников не хочу.
1999
В белорусском городе Бресте…
Несколько лет не был в Бресте. Раньше, бывало, и в Москву, и из Москвы ехал через Брест. Теперь же нашел путь более короткий и удобный: поездом до Ивацевичей, а там автобусом в Пинск.
Брест же из всех городов Белоруссии, включая и родной Пинск, мне ближе всего и милее. Как Львов на Украине. Самому себе не хочется признаваться: люблю все русское, но вот из украинских городов милее мне Львов, нежели «русские» Харьков, Донецк (меня туда никогда и не тянуло) и даже «матерь городов русских» Киев…
Так и Брест. С юности притягивал меня не Минск, не Гомель, не Гродно, не родной Пинск, а Брест. Особенно в молодости, когда жил там поэт Михась Рудковский. Сколько было переговорено, сколько выпито вина…
Брестский вокзал. Он и теперь просторный, удобный, уютный. И самое поразительное – чистый. Поднимаюсь на мост и незаметно как бы втекаю в сам Брест, в старый город. Мне надо на улицу Наганова, в отделение Союза белорусских писателей. Там меня ждет секретарь отделения поэт Алесь Каско.
По улице Советской дохожу до памятника Ленину. Помнится, во времена моей молодости в Бресте много говорили о том, как некий коммунист из рабочих, измотавшись ходить по коридорам власти (многие годы он ждал квартиру), положил на пьедестал памятника партийный билет, облил себя бензином и поджег. Немногим ранее подобным образом выразил свой протест чешский студент Ян Палах против ввода советских войск в Чехословакию. Видимо, он и вдохновил брестского коммуниста…
Сейчас времена другие. На площади Ленина в небо взметнул купола костел. Я же помню его как краеведческий музей Великой Отечественной войны. Владимир Ильич Ленин как раз и указывает брестчанам и гостям города на костел, как некогда – в светлое будущее.
С площади Ленина поворачиваю направо, иду как бы вниз. Прохожу улицу Энгельса, улицу Чкалова, улицы Коммунистическую, Крупской, Чапаева и, наконец, выхожу на улицу Наганова. Благо, они небольшие, неширокие, уютные. Тут нет-нет да и повеет еще «польским часом» – Брест, как известно, до сентября 1939 года был центром воеводства тогдашней Польши. «Белопанской», как говорили в славные времена моей молодости.
С Алесем Каско мы давние приятели. На сей раз быстро решили свои дела, и я надумал проведать Миколу Прокоповича, тоже поэта и друга молодости. Путь тут недалекий. Мимо Ленина, снова, как и в первый раз, направо. Пересекаю улицы Карла Маркса, Комсомольскую и прямиком по Советской – на улицу Куйбышева. Здесь телерадиокомитет, здесь же и студия телевидения.
Миколу Прокоповича застаю на месте. Опять же чай, разговоры о поэзии, о работе. Вспомнили Михася Рудковского. Он сам добрых лет пятнадцать сидел в этом кабинете. Теперь только его портрет. На стене в рамке.
Боже мой, когда это было?! В этом кабинете с Михасем (царство ему небесное!) мы пили вино, водку. Под простенькую – на хапок – закуску. Читали стихи…
Моя грусть передалась и Миколе, решил развеселить его, пошутил:
– Знаешь, Микола, а Брест не изменился. Сколько в нем не был, а он все такой же – красивый, тихий, уютный. Ну разве что Ленин вместо известного всем пути дорогу в костел указывает. Не иначе, как папе Римскому продался. А может, католичество принял?
Шутки не получилось. Микола Прокопович стал – грустным еще больше. Так мы и расстались. Хорошо, хоть на прощанье я вспомнил, что моему другу через два месяца исполняется 50 лет. Не шутки. Поздравил я Миколу с предстоящим юбилеем и двинул на улицу Московскую, к Михасю Рудковскому.
Первое, что бросилось мне в глаза у дома, где жил поэт, – купола строящегося православного храма, церкви во имя святого благоверного князя Александра Невского. И церковь эта – прямо под окнами Михася Рудковского. Правда, через дорогу. И спустя семь лет после его смерти. Не дождался Михась…
Положил я к мемориальной доске цветок гвоздики, посмотрел на уже едва видимый портрет Михася Рудковского на другой доске, повыше той, где высечены его имя, даты рождения и смерти. Помолился. Перекрестился и на купола строящегося храма во имя святого благоверного князя Александра Невского и подался на остановку. Сел в троллейбус, еще раз оглянулся на дом, в котором жил мой друг, прекрасный белорусский поэт Михась Рудковский, на храм Божий и твердо решил как можно дольше не приезжать в уютный, дорогой мне город Брест.
Сижу, уставясь в окно троллейбуса. До вокзала неблизко. Все та же Московская улица. И уже – не та… Что так давит на сердце? Словно нет уже тут ничего родного мне, словно и сам я тут чужой…
Есть еще один город Брест, во Франции. На берегу Атлантического океана. Но там я и вовсе никогда не был. Да и что мне там делать, на берегу Атлантического океана? А это – наш, родной, белорусский, пограничный город Брест, Брест-над-Бугом. Брест-Литовск, Берестье.
Прошу не путать…
1998
Такая вот память
Всегда с недоумением, болью и даже страхом думаю о том, что в Пинске нет ни одного (!) памятника деятелям белорусской истории, культуры. Имею в виду не архитектурное, либо еще какое-то сооружение, а просто памятник. Стоит же в Пинске Ленин (памятников ему, еще недавно, был тут добрый десяток), стоят, в полном смысле слова, «железный Феликс», Киров, Карл Маркс… Как ни странно, в городе вообще нет памятника в честь деятелей культуры. Разве что крашеный-перекрашенный бюст Максима Горького, изваянный в лучших традициях соцреализма – этакий буревестник революции из железобетона. Да и этот, с позволения сказать, памятник отечественной (?) культуры уже на моей памяти перекочевал в четвертое место – неймется пинским градостроителям.
А названия улиц?.. Чего стоит «Ленинградская», когда давно уже и города такового на карте нет…
Помню, как местный партначальник, потирая руки, похвалялся мне, дескать, к столетию Якуба Коласа откроем памятник песняру.
– Где же памятник? – спросил партийного начальника спустя год после юбилея народного песняра Беларуси.
– Сорвалось! – махнул в сердцах рукой партначальник. – В ближайшую же круглую дату откроем, непременно откроем памятник. И в торжественной обстановке, на всю республику!..
