Малороссийская проза (сборник)

– Кого же тебе надобно? За кого ты думаешь выйти?

– А вот, мамочка, что. Когда бы мы жили в городе, то я, с своею красою, скоро нашла бы себе какого паныча. Как же мы живем здесь, в селе, то только и надеяться можно выйти за какого купца или поповича. Ох, матусенька моя! Если бы мне такое счастье! А как люблю я жить в роскоши! Не нужно ни о чем хлопотать, о работе и не вспоминай; только ешь и пей все хорошее, и наряжайся, сколько душе угодно. Вспомнив же, как я тогда буду тебя в старости лелеять, так от радости себя не помню! Буду тебе угождать, нежить тебя, чего только пожелаешь, все буду доставлять тебе. Сама ни съем, ни сопью, только о тебе буду заботиться. Мужик же не доставит мне такого счастья.

Долго и быстро смотрела на нее старуха Векла, потом как заплачет, как вскрикнет:

– Господь милостивый! В самом деле, Оксана, ты не о своем уме! Откуда такие думки нашли на тебя?.. Я, я виновата, что натолковала тебе о твоей красе. Матери свое дитя всегда кажется лучшим от всех. Положим, что и так: да разве же наши красивые девки выходят за панычей? Нимало! Будет хороша, как тот цветочек, а таки выходит за хлебороба; с ним работает в поле и дома хлопочет; краса ее не пропала, деточек народила и благодарит Бога! дочери ее так же красивы, как была она. Вот и я же: и я была девка на все село. Не только славилась в своем селе, но и проезжающие даже паны, как увидят меня, что даже из коляски выглядывают, смотрят и все хвалят; иной даже шапку снимет да скажет: здравствуй, красавица! Так я же не подумала ничего и не загордилась, и как случился человек достойный из наших, вышла за твоего отца, за Охрима; хотя он был уже вдов, но как честная душа была, то я, по своей охоте вышла за него и, хваля Бога, жила с ним благополучно. Эй, доню! кинь такие гордые думки. Это тебе смущение от нечистого… Господи, оборони нас от него! Гляди только, чтоб тебя эти думки не завели в погибель, от чего да сохранит тебя Матерь Божия!

Тут обняла дочь и начала ее крестить и целовать.

Оксана говорит:

– Как хочешь, мамочка, а эти мысли не отходят от меня! Буду слушать, что ты станешь говорить мне, и сама разбирать буду.

Часто так толкуя все об одном, мать то просьбою то слезами довела-таки дочь до того, что она сказала:

– Что ж, мамочка! выйду уже и за мужика… лишь был бы честный и уважительный против тебя…

Как вот и случился скоро парень важный. Один себе, ни отца, ни матери, некому будет управлять. Сам себе хозяин: и добра всякого, скотины ли, поля и прочего, всего немало. Парень молодой, друзяка, работящий, смирный, не пьющий, и уже ни с кем не зассорится, не завздорит; собою чернявый и красивый.

Старуха Векла обеими руками схватилась за него. Петром звали; да и сама Оксана, нечего было сказать, сяк-так, принуждена была сказать:

– Пойду… только пусть осенью.

– Нужды нет, мы и подождем! – обрадовавшись, сказала Векла. Далеко до осени! – и рассказывать не хочется.

В это село, где жила Векла, пришли солдаты на постой. Что тогда сталось с девками! Не помнят сами себя от радости!.. Вспомь-ка, братцы, и мы свои молодые лета. Как весело встречали и радушно принимали нас девушки в новом месте, где мы появлялись. На своих же, местных, и смотреть не хотели. Известна девичья натура: сегодня любит красное, завтра зеленое, а красное бросает и не думает о нем… А уж наиболее как увидят военных… У-у-у! тут они сами не свои. Лишь бы как завидеть мундир, а еще пуще «усы», тут все забыто! Ничего не слышит, не видит, ни о чем не думает, кроме «усов». Такая натура у всех девушек. Премиленькая!

Так было и теперь. На своих парубков никто из девок и не глядит: все у них солдаты и солдаты на уме. Подавай их и на улицу гулять, и на вечерницы, и везде. Как же! Царские служивые не то думают: ему надобно амуницию исправить, мундир приготовить, отдохнуть, так гулять с девками им некогда. Мало ли они света прошли, и везде им девки вешались на шею, так и стали для них нипочем… Девки же, видя, что постояльцы не затрагивают их, принялись за свои хитрости: уберутся, разрядятся так что ну! и в самую тихую пору, как солдаты соберутся на ученье, вот Мелашка схватит ведра и идет за водою. Как раз против солдат повстречалась с Наталкою, идущею за чем-то к дядьке. Вот как встрелися да и давай балагурить то о скиндячках (головных лентах), то о черевичках, да и не знать о чем, как тут – глядь! оттуда Домаха, отсюда Ивга, а там Феська, да Федора, да та, да эта – и насобирается их немало. Балагурят между собою, а чаще все говорят, и никто никого не слушает, да и посядут на колодках, сложенных на площади, и продолжают болтать… а на солдатов будто и не глядят; как напротив, жилки дрожат, думая: когда б вот тот высокий да чернявый затрогал бы меня. Так и каждая сидит хоть до позднего вечера. А матери их одно: ждут дочек – нет их. Нечего делать: сама старуха воды принесет, печь растопит, ужин сварит, все думая: «Ничего! пусть девка погуляет!»

– Где ты это, доню, так долго была? Ведь уже не рано. Отчего так запоздала? – спрашивала мать Оксану, воротившуюся домой вовсе в сумерки.

– Где была? – отвечала она, раздеваясь, и снимая свои уборы, и упрятывая по своим местам. – Где была? Смотрела с девками на москалей. Как они славно выкидывают муштру, точно, как один человек. Это все учит их старший. Говорят, что и из всей команды нет старше его. Да какой он, мамочка, разумный! Да как его все слушают! Что скажет, так все и поспешают делать. Когда крикнет на них, чтоб подняли ружья, то они, как раз и поднимут, даже забренчат все… Так весело, что не можно! А куда скажет им идти, направо или налево, только крикнет, так никто и не поспорит, стеною так и идут. То-то, я думаю, он разумный! А что уже красив, так и меры нет… Ты, мама, солила… дрова?

– Что ты, что ты, что ты? Бог с тобою! – крикнула Векла на дочь, увидевши, что та набрала в горсть пшена и начала посыпать по припечью, словно как будто солит что. – Или ты одурена, или обожеволила? Что ты это делаешь?

И отнявши у нее, сама занялась стряпнею.

– Видишь!.. Тьфу!.. – опомнясь, сказала Оксана и, схватив веник, начала мести хату… Тут опять крикнула мать на нее, попрекая, что делает вовсе не то, что надо.

– В своем ли ты уме? Выметать хату, когда я готовлю все к варенью. Напылишь и все испортишь. Вот это уже насмотрелась на солдат, и они у тебя в голове…

– Нет, мамочка, чур им! Будто уже все на них и глядеть, как учит их вот тот… А как громко кричит! Его далеко слышно. Уж так это голос! Как станет перед ними, то словно орел!.. Сам же высокенький, пряменький, как стрелочка, усы есть небольшие, красивенькие… собою чернявый…

– Кто там такой чернявый? – заправляя борщ, спрашивала мать у Оксаны, сидевшей на подмостках, сложивши ручки, и все рассказывавшей только о своем.

– То я, мамочка, так себе… то я про старшого… – И задумается… А потом опять примется говорить; да начнет с Наталки, а сведет на старшого; рассказывает про Мелашку, а сведет… все-таки на старшого. Мать же, знавши, что ее белоручка, как не захочет, то не примется ни за что, оставила ее, сама варит и хлопочет, не слушая, что рассказывает дочь.

И за ужином Оксана намекала про старшого, но как мать не расспрашивала и вовсе не слушала рассказов ее, то она и замолчала… и уж, наверно, всю ночь нашей Оксане снились солдаты… а не так солдаты, как их старший…

Утром, сработала ли что или нет, а уже по привычке побежала к подругам, подговорила их опять собраться и смотреть на ученье, условилась и весела. Не совсем пообедала с матерью, а уже и побежала, уже на колодках, уже смотрит… Собравшиеся офицеры и капитан, в ожидании пока солдаты собирались, начали с девками разговаривать, шутить, смеяться. Капитан же, заметив Оксану, начал хвалить ее, какая она красавица.

– Сколько, – говорит, – ни походил по свету, сколько чего ни видал, а такой красавицы не видал и между барышнями. Это, – говорит, – чудо!

Все это слышала Оксана и, как на огне, горела. Потом подошел к ней… она желала бы сквозь землю провалиться, исчезла бы, забежала бы на край света…

Вот он и начал расспрашивать ее… так что же? Спрашивает:

– Где ты живешь? – а она отвечает:

– Ок… са… на.

– Есть ли у тебя мать? – а она говорит:

– После… обеда.

И сама не помнит себя, не только чтобы знать, как отвечать. Потом он потрепал ее по щеке и сказал:

– Не стыдись, душенька; мы познакомимся с тобою. Тут она чуть-чуть не сказала:

– …Я уже вас полюбила!..

К счастью ее, язык не поворотился… застыдилась и света не взвидела… Прочие же девки, подруги ее, уже хохочут, даже познакомились с другими офицерами, не как Оксана, что не подберет слов, как отвечать ему. Пока солдаты учились, капитан частенько поглядывал на Оксану, а она глаз не сводила с него, везде преследовала его взором, и сердечко в ней так и бьется, как рыбка, поймавшаяся на удочку; в душе ей так весело, превесело, что и рассказать не можно!..

После всех девок Оксана пошла домой. Солдаты разошлись, и когда капитан, идучи на квартиру, поравнялся с нею и сказал:

– Прощай, красавица!

Так она, не помня себя от радости, прибежала к матери, рада, веселенькая, смеется, щебечет, бегает, сядет, опять вскочит, кинется матери на шею, рассказывает, где была, что видела, с какою девкою говорила, как солдаты муштру делали, а про старшого ни полслова! Около него что было, все рассказывает, и только б назвать его, она и замолчит, задумается, вспыхнет вся, как жар… Тут закраснеется, застыдится, рученьками закроется, перемолчит… и опять за свое; бросится прибирать, того и гляди: то разольет, другое опрокинет, иное разобьет… Мать станет ворчать на нее, а она шутит, хохочет… и развеселит старуху.

На другой день Оксана прежде всех побежала глядеть на муштру солдатскую. Что же… ее капитан уже с другою девкою стоит: шутит, затрагивает ее… а девка эта – видишь какая? При людях, среди улицы и, куда еще до вечера, она смеется, хохочет от радости, что подружилась с капитаном… Так думала Оксана, глядя на нее; да – или ей досадно было на капитана, что он, где завидел девку, и начал ее затрагивать – и стыда ему нет! Так думает она; или стыдно за девку, что не уходит от него, а сама стоит с ним и разговаривает; – только она от этого побледнела, затряслась и скорее воротилась домой… Но, если правду сказать, Оксана и сама не понимала себя. Она полагала, что справедливо думает, а на поверку ей было досадно, что капитан затрогал другую и говорит с тою, а не с нею… Знаете, в ней сердечко молоденькое, сама себя не поймет: полюбила капитана, защемила сердечко, да как в первый раз, так она и не понимает, что делается с нею…

Вот в таком-то горе воротилась она домой и едва-едва дошла… И все у нее на мысли эта девка, что не постыдилась разговаривать при всех с капитаном… Да и капитан… видишь какой? Пусть бы возился с своими солдатами; какое ему дело к нашим девкам? Разве мы ему ровня?.. Играй он с своими барышнями!.. Да оно и не было бы ничего, если бы она ушла, а то стоит и хохочет… У! Бесстыдница!.. Повидела б ее мать, что бы тогда было ей?.. Вот так-то она все сердилась и винила то девку, то капитана, и в хату свою вошла, как будто не она. Смутна, не весела, глаза потупила, сидит, с места не двинется и молчит, как стена.

Чего ни спросит мать: «Не знаю… не видела… не слышала… не присматривалась». – Вот и весь разговор. Мать занялась ею:

– Может, хочешь сего-того? – развлекает ее, а Оксана и не слушает. Не захотела ужинать и, лежа, все вздыхала тяжело… у ней была все одна думка… как подумает, что девка не по берегла себя, а капитан будет смеяться над нею, так у нее даже запечет в сердце, и она – сердешная! – не раз принималась плакать… все о чужой беде, как думала она…

Спала ли не спала, а утром схватила ведра и пошла за водой – чуть ли не в первый раз отроду! – И правда; где колодезь, а она потянула вдоль улицы, к базару… думая себе: там близко капитанова квартира, и уже, верно, вчерашняя девка снует около, чтоб повидаться с ним…

– Да уж не я буду, – даже вскрикнула Оксана, – когда только увижу ее с ним, то вот, право, матери ее скажу. Пусть удержит ее, пускай она сделает славы на всех нас.

Как вот… капитан из-за угла… узнал Оксану и к ней:

– Здравствуй, Оксана!

А у Оксаны руки и ноги затряслись, стала как вкопанная, словно приросла к земле, ни с места, ни пары из уст… Капитан и начал говорить:

– Зачем ты не вышла вчера смотреть на солдатское ученье? Оксана молчит.

– Мне без тебя скучно было! – говорит он.

Оксана готова была бы сказать ему, что ему и без нее было весело с другою девкою, так забыла все, о чем думала всю ночь и утром. Как же позабыла, так и молчит, глазенки потупила в землю, как будто считает стебельки на траве, что под ногами.

– Скучно было без тебя! – продолжает он. – Я красивее тебя не видал нигде… и полюбил тебя… крепко полюбил! – и, взявши ее за руку, сказал тихонько: – Только полюби меня, я сделаю тебя счастливою.

Оксана как в раю! Она, не хотевшая выходить ни за какого мужика, и думала все о панстве, об роскоши, слышит теперь, что ее любит пан молодой, красивый, богатый – она видела на его мундире золото; – и конечно, он настоящий пан, потому что солдаты его слушают и боятся; и этот пан говорит ей, что он любит ее и сделает счастливою. Конечно, он хочет взять ее за себя?.. вот, вот она станет панею… что ж осталось ей на его слова говорить? Вот она, от чистого сердца, и сказала:

– Как же вас еще полюбить?

– Полюби меня от всего сердца… думай обо мне… выходи ко мне… полюби, как я люблю тебя!..

– Я же так и – люблю, а может, и больше!

Оксана! Оксана! Если бы ты больше знала панов, ты бы никогда так не сказала: ты бы с первого слова отбежала от него, как от лихой годины! Ты не знала панов, и еще лучше панычей. Им не диво одурить селянку, не видавшую их сроду, не слыхавшую, как они брешут, клянутся и потом губят поверивших им!..

Ничего этого не знала наша Оксана! Она еще с малых лет наслушалась, что красива так, как никто. Она все желала выйти за пана, и вот… пан полюбил ее… она не могла себе вообразить, чтобы пан мог неправду говорить… потому-то смело призналась капитану, что любит его… Только это выговорила на беду себе, как капитан, сам не свой, бросился к ней, обнял, поцеловал… ему же не в диковину девушек целовать, словно орехи щелкать, а каково-то было нашей бедной Оксане?.. Земля под нею пылает, небо загорелось, солнышко красно стало, как мак… сама она, словно птичка, готова вспорхнуть и лететь… не помня ничего, не рассуждая ни о чем, чтоб не разлучаться с своим милым, чтоб он не остался один без нее, обвилась около него рученьками… и чтоб еще насладиться тем же счастьем, какое она теперь испытала, сама поцеловала его… да тут и обеспамятела, и не оторвется от него…

Пусть всяк из нас вспомнит, каково было нам тогда, как в первый раз поцеловали ту девушку, которую любили пламенно, искренно! Можно ли все, что чувствовал тогда, высказать или описать? Не требуйте же от меня полного описания, каково было тогда нашей Оксане; тут надобно писать полымем на раскаленных угольях и засыпать огненными искрами, тогда бы выразить можно… А что чувствовал капитан?.. Опять вспомним, как кто из нас, хотя и в первый раз, целовал девушку, которую любил так слегка… пополам с обманом. Приятно, правда; но не больше, как, долго пробывши на сырой погоде, глоток грогу…

Не буду рассказывать и того, что потом они между собою разговаривали; это вам по опыту известно. Как она, обнимая и лаская его, называла всякими нежными именами: и капитаник мой, и соколик, и голубчик, и лебедик; и как он – по-нашему, как бывало за нами – уверял ее, что он много имеет ей рассказать, но теперь некогда, и убеждал ее, что, если она точно любит его, так чтоб вечером пришла к вербе, что против двора ее. Тут он обещал рассказать все нужное для них. Известно и то, что Оксана обещала, потому что, как сама знала, не наговорилась еще с ним.

Нацеловавшись, наговорившись, поклявшись еще, что так будут любиться до смерти, пошли по своим местам: капитан к солдатам, Оксана за водою… идет и земли под собою не чувствует… вспоминает каждое слово, что говорил ей капитан, как любит ее, как ласкал ее… и в таких мыслях зашла… и очутилась при выходе из села…

– Ох, мне лихо! – даже вскрикнула Оксана, осмотревшись. – Куда же это иду я?.. Кажется, я вышла за водою… где же мои ведра?.. что это сталось со мною?.. Где колодезь, и где я очутилась?.. С ума сошла я, что ли?.. Ох, моя годинонька! – и, вспомнив, что она среди дня стояла с капитаном, разговаривала, обнималась, закрылась руками и стала как вко панная.

«Еще то хорошо, – думает она, – что не прямо на улице, а в углу, у плетней, что никто не мог и видеть… там-то я и ведра оставила… достанется мне, если их кто найдет! Видишь, укоряла Катрю, что вчера играла с капитаном, а сама что наделала?..»

Ну, да что! Он рассказывал, что он Катрю вовсе не любит, что он затрогал ее шутки ради и что и не взглянет уже на нее, потому что любит меня одну… и как крепко любит! А как он божился, что все ночи не спит, все думает обо мне… что-то еще вечером скажет?.. Может, станет условливаться, когда присылать сватов? Пожалуй, хотя сегодня… то-то как я стану панею!.. дух захватывает от радости!.. И мать принаряжу как настоящую панью, и буду ее ласкать и нежить… зазову к себе подруг, покажу им, какое у меня богатство будет; какие юбки (корсеты), исподницы, плахот уже не буду носить; рубашечки будут все из самого ивановского полотна, везде вышиты шелками… А сколько у меня работниц будет! Ко всякому делу особая работница: сама же и за холодную воду не примусь…

– Это не твои ведра, Оксана? Я вон там под плетнями поднял их; лежали пустые и коромысло подле них! – так отозвался к ней нарубок Петро, что сватал ее; он шел против нее и видел, что она крепко задумалась.

Оксана стоит против него словно одеревенелая и не поймет, про что он говорит ей. И как понять? Она только лишь была в своих панских покоях, открывала свои сундуки, показывала подругам свое богатство, примеривала ивановские рубашечки, вышитые шелками, рассылала работниц за всяким делом… а тут, где взялся Петро, где взялись ведра… и ей приходится, оставя панство, самой идти за водою!..

Стоит, молчит… потом опомнилась и отолгалась, сказавши:

– Видишь, где они? Спасибо тебе, что нашел… я это пошла было по воду, так как напали на меня Трофимовы собаки, а я и побежала от них, сама не зная куда от страха, потом уже как их не было, я схаменулася да и ищу ведерец. А вот они где!

– О! есть злые собаки! – сказал Петро, может, и без умысла: может, он не подметил Оксаны с капитаном; но и Оксана пропускала слова его без внимания. – Иная так укусит, что повек больно будет! Провожу я тебя, Оксана! Мне все равно идти мимо колодезя.

– Проводите, спасибо вам. – Они и пошли.

– А что, Оксана? – стал говорить Петро, поспешая за нею, что, как ласточка, летит и от радости почти земли не касается. – Ужели ты хотя немного надумалась? Говорила, что выйдешь за меня, то не томи меня; пришлю сватов, поборемся уже себе.

Каково же опять было Оксане это слушать? Она только лишь слушала клятвы и божбы от капитана, как он любит ее и умрет без нее, так уже наверно женится на ней, а шут Петро со своим сватовством. Можно ли этому статься? Она еще не одурела. Она готова бы рассказать Петру все, и чтоб он оставил свои мысли, потому что она вот-вот выйдет за капитана; все бы рассказала ему, так капитан не велел и самой матери не говорить ни слова.

– Я, – сказал он, – сам после все расскажу.

И вот Оксана молчала, молчала, потом и говорит:

– Вы бы оставили об этом и думать.

– Нет, Оксана, не так я полюбил тебя, чтоб выкинул из головы такую думку! Подумай, Оксана! подумай… – хотел больше еще сказать что-то, но замолчал и пошел своею дорогою.

Только что Оксана с водою в дверь, мать и напала на нее… и где она была, и за чем так долго ходила? что она уже в другой раз растопила печь, а ее нет, что тесто в квашне перекисло – и все ей, все вычитывала… Так не на таковскую напала! Прежде поставила осторожно ведра с водою, а потом как кинется к матери, начала ее приголубливать, приговаривать:

– Не сердись же, моя мамочка, рыбочка, перепелочка, кукушечка! Прости же меня. Как пошла я по воду, а там подруженьки повстречались, и начали мне смеяться, что я и белоручка, как вы меня, мамо, зовете, да пошла же по воду, да не умею ведер нести, коромысло не так держу… совсем осмеяли меня; а тут Трофимовы собаки как напали на меня, а я как побегу, как спугаюсь! Да уже, спасибо, Петро оборонил и ведра пособирал, что я раскидала от страха, проводил меня к колодцу…

Мать уже и забыла, что сердилась на нее; испугалась, услышавши, что нападали на нее собаки; начала осматривать ее, не покусали ли, не порвали ли…

– Выпей, – говорит, – доня, воды немного… или ляг на печь… или не хочешь ли вот молочная каша вчерашняя, съешь хотя немного, то и пройдет все… или пойду я к Куцайке, пускай придет да вымет тебе переполох… Но как же одну тебя покинуть?..

Сама же Векла бегает, суетится, и не знает за что схватиться; дрожит, боится, думая, чтобы дитя от перепуга не умерло бы к вечеру… А это дитя, как та ясочка (ласточка, зверек)…

– Да нет, мамочка, нет, родненькая! мне ничего. Я совсем и не перепугалась; мне никогда не было на душе так весело, как теперь. Я у тебя, мамочка, счастливая дочь! Ты меня так жалуешь и нежишь с самого-мала. Благослови меня, чтоб я была счастлива, чтоб… чтоб сбылось то, чего ты мне желаешь, тогда я не покину тебя до века; буду тебя покоить, нежить…

И так одна другую лаская, милуясь между собою, забыли было и об обеде. И печь погасла, и квашня перешла… Насилу потом кое-как справились.

Не бежит наша Оксана никуда из дому. Не милы ей подружки, и песенки на ум нейдут, перестала лепетать. Схватила рукав от рубашки, взяла иголку, протянула нитку, села у окошка и давай будто шить. Знай выводит да выводит нитку… а спеху нет; не хватится, моя голубочка, что не завязала узелка, и не догадается стебая, потому что знай в окошечко поглядывает, высоко ли солнышко?

«Чего оно так медленно катится? – думает она. – Если бы я смогла, то притянула бы его, вон к леску… И что за длинный день сегодня!.. Конца не видно ему… Вербочка ветвистая! еще гуще распусти свои листочки; покрой нас, когда сойдемся с милым под тобою размовлять, чтоб не увидел нас никто… Ужо, ввечеру спрошу, как мой миленький капитанчик думает, когда меня высватает?..»

Так думая сё и то, а все про одно, дождала и вечера…

– Не жди меня, мамочка! Я пойду к Домахе и посижу там долгонько.

И с сим словом вышла из хаты, два-три раза прыгнула… уже и близ вербы…

Капитана еще не было. Оксана высматривала везде… нет никого, ночь темная, никто не подсмотрит… Не замедлил прийти и капитан…

– Здесь ли ты, Оксана?

– Здесь, близ твоего серденька! – и припала к нему… Сошлись, чтоб поговорить, но не говорят ни о чем, знай целуются… а потом уже не похоже на игранье!.. Оксана испугалась… Ничего не остается ей, надобно вырываться… Не берет ни целковых, ни бумажек, плачучи говорит:

– Зарежь меня прежде, и тогда делай, что хочешь!..

Не выпросилась, а вырвалась наша Оксана и, как муха, улетела от него и вбежала в хату… Господи! бледная, трясется, словно лихорадка бьет ее…

– Чего ты, чего ты? – спрашивает ее Векла, а Оксана и слова не промолвит… Потом уже как-то собралась с духом и принялась, по-утреннему, лгать перед матерью, будто Домахи не застала и, идучи назад, увидела ведьму, клубком катившуюся.

– Так я, – говорит, – так испугалась, что не можно!

Мать поверила ей. И долго ли мать, да еще добрую, довести до того, что поверит всему, что ей ни скажи?.. Старухе уже опять ни до чего дела нет. Уложила ее на печь, укрыла кожухом и поит непочатою водою… Оксане хорошо, что мать уложила ее; она не смотрит ей в глаза, потому что стыд, срам, зачем украдкой от матери слюбилась с капитаном и с ним тайком сходилась… Если бы мать пристала тогда к ней, она бы всю правду, от чистого сердца, все бы рассказала. Но «мать никогда не подозревает свое дитя в чем-либо худом».

Горюя, ужинала ли или нет, и, кажется, ложки не брала в руки, свалилась Оксана на постель, и стала плакать тихонько, и думает себе:

«Так вот как он любит меня?.. Так-то он жалеет меня, что хотел надругаться мною? Ведь я же говорила тебе, что я тебя очень-очень люблю! Не нужно мне ни панства, ни богатства твоего, будь ты хоть простой мужик, личман (пастух), все равно буду любить тебя!.. Не нужно мне ни золота, ни перстней, ни намиста; пусть не светит на меня солнце, пусть потухнет месяц, попрячутся зореньки от меня, цветочки завянут передо мною, пташечки не щебечут, речечка высохнет, самый свет изменится… Все для меня ничего, лишь бы я видела тебя, по всяк час смотрела в твои карие очицы, слушала бы, как ты зовешь меня „душкою Оксаною“, рассказываешь, как дуже любишь меня… в этом одном мое панство, царство, все счастье! Я думала, что и ты так любишь свою Оксану! А теперь вижу, что ты ищешь погубить меня, свет завязать… Бог же с тобою!.. Сказала бы я, что теперь уже, узнавши твои злые умыслы, не буду тебя любить; нет; сильно, щиро (искренно) буду любить тебя, пока умру. Раз человек душу принимает, раз и любовь; двух душ и двух любовей не дается человеку!.. Сказала бы я, что не хочу любить тебя; нет; скажет ли человек, что не хочет жить на свете, не хочет себе здоровья, счастья? Так и я: ты моя радость, утеха, счастье, весь свет… как же отказаться мне от тебя?.. А что не хочу к тебе выходить, не хочу говорить с тобою… и таки не выйду, не выйду, не выйду, хоть ты мне бог знает что делай, давай; слова тебе не скажу, пока не высватаешь меня и не примешь от меня рушников, по закону…»