Малороссийская проза (сборник)

Народ пошел в другое место, а Ивга осталась, как обваренная… Тяжко и горько ей стало, что один, какой бы ни был, а все брат, бросил старого отца и идет в солдаты.

– Что он говорил, – рассуждала она, – что и отцовский сундук вычистил… Верно, все выкрал и ушел! И что он это говорит, что подвел Левка и что съел его? Надобно бы выспросить его, так эти люди не дали и слова сказать с ним. Как бы остановить его и выслать к отцу? Так что же? Если и отца обокрал без меня и у хозяина много денег за наем забрал, так чем мы будем отдавать? Что же мне делать на свете, не знаю!.. А что? Пойду к губернатору: он мне даст совет; он же и дозволил, если будет какая нужда, прямо прийти к нему и сказать…

Бросилась, метнулась, кончила свое дело и пошла к губернатору, смело, не боясь ничего, рассказала все, как видела Тимоху и что он говорил ей.

Губернатор тотчас послал жандармов искать Тимоху, а Ивге приказал тут же ожидать.

Часа через два везут раба божьего, так пьяного, что едва и понимает себя. Губернатор поставил Ивгу за ширмы и говорит:

– Слушай, что он будет говорить; я приказал ввести его сюда.

Как ни пьян был Тимоха, а понял, перед каким лицом он стал. Вот и начал бодриться, вытягиваться, как будто и настоящий солдат; да как выпрямится, голову вытянет, она у него закружится, то он так и падает…

Губернатор грозно закричал на него:

– Зачем ты такой пьяный?

– Гулял напоследях, ваше пррревосхо… дительство… Завтра уже не можно, завтра скажут: лоб! – И при таком смелом ответе еще и притопнул ногой Тимоха. Известно, пьяному море по колени.

– За сколько ты нанялся?

Тимоха думал, вспоминал, шатался, силился открыть слипающиеся глаза, сопел и наконец с трудом проговорил:

– Тррриста… да еще пятьдесят еще рррублей.

– А сколько получил?

– Еще только полторрраста, ваше… ваше… не знаю…

– Все пропил или осталось?

– Все решил чисто, ваше происходи… тельство! Тимоха – исправный казак. Хозяин больше не дает; говорит, пускай на дорогу. Прикажите, батюшка, отдать все. Ей-богу, я и эти двести завтра кончу исправно. В службе мне деньги не нужны: будет жалованье, будет и провиант…

– Зачем ты ушел от отца?

– Я не ушел, а так пошел. Денег, батюшка, не стало, все вытянул.

– Кто, ты или Левко?

– Нет… нет… нет… Левко – святая душа! Я, батюшка, ваше… ваше… ну, нужды нет; я вытянул у отца все…

– А Левко крал когда?

– Нет… нет. Я вошел, светлица была отперта… сундук… а в сундуке… У! много денег!.. Я… никого не было… Я отбил и набрал… Много набрал!.. Навел отца на сундук… а тут и Левко берет деньги… Оно бы и ничего: у нас денег много, я молчал бы… Как писарь наш говорит: погубим Левка, а Ивга за меня… Вот мы Левка и в Сибирь…

Губернатор приказал записать все, что пьяный Тимоха рассказывал. Пока приведут Левка, приказал держать Тимоху под караулом; с хозяина взыскали последние двести рублей; Ивгу отпустил домой, ска завши:

– Когда все и на деле так будет, то молись Богу, не тужи; может, твой Левко и не так виноват.

Много благодаря его, Ивга пошла к хозяйке.

Вскоре после того Ивга еще раз была в палате, проведывая, не привели ли Левка. А о брате, где он содержится, еще не могла узнать, как прискакал к ней жандарм, чтобы она скорее шла к губернатору.

Екнуло на сердце у Ивги… Собралась и пошла. Губернатор, только что увидел ее, и сказал:

– Ну, привели же твоего Левка, я буду его допрашивать, а ты стань тут (и опять поставил ее за ширмы) и слушай, что он будет рассказывать, как-то выпутается?

Ивга зашла за ширмы и выглядывает в дырочку, как поведут Левка… Покрой, Матерь Божья! Чуть не вскрикнула, как увидела его!.. Он или не он? Не можно узнать. Худой, бледный, зарос бородою, половина головы вдоль выбрита, а что на нем, того нельзя назвать рубашкою! И руки скованы!.. Сердечная! Плачет тихонько!.. Тяжко ей было видеть его в таком положении!.. Если бы она могла, кинулась бы к нему, прежде всего расцеловала бы его, нужды нет, что он весь в пыли и видно, что более месяца не умывался; руки ему, а особливо в тех местах, где истерты железом, расцеловала бы… Но вот губернатор начал его допрашивать и повелевал сказать всю правду, как перед Богом.

– Когда, – говорит, – мне скажешь всю правду, то, хоть и будет какая вина твоя, я убавлю тебе наказания.

Вот Левко перекрестился и начал признаваться, а Ивга так и не дышит, чтоб не проронить какого слова…

Вот Левко и рассказал, как он любился с Ивгою, какой недобрый был к нему отец, как Тимоха гулял, как он вор был, как гнал его и как через него старик еще больше сердился на Левка, потом и говорит:

– Как нам не можно уже было терпеть их нападков, то мы с Ивгою хотели посоветоваться, как бы нам скорее обвенчаться. У меня какие были деньги, рублей с пятьдесят, все пропали на долгах. Я тужил и не признавался Ивге, и как она приставала, чтобы скорее венчаться, то и сговорились мы сойтись в отцовской светлице и поговорить. Она дала мне ключ от светлицы, а сама пошла к соседке. Я вошел в светлицу, сижу и думаю… Как вот слышу: Тимоха шумит в сенях и подходит к светлице… Что мне тут делать? Застанет меня одного, придерется, привяжется, заведет драку… Уйти некуда уже: тот в сенях, увидит меня, выходящего, тоже привяжется, зачем я тут был, где взял ключ?.. Нечего мне делать, я и подлез под стол, смотрю оттуда. Вошел Тимоха, осмотрел, что нет никого, заглянул в окно – нет никого… Тотчас, взявши в углу топор, хряп по замку, он и рассыпался; отворил сундук, недолго рылся, тянет мешок с деньгами! Хотел весь унесть, но подумал и спешил развязать… И начал таскать из него горстями деньги и прятать в карман. Но как поспешал, то и рассыпал их по земле довольно. Тут заговорил старик Макуха и что-то близко. Тимоха, верно, испугался, скорее ушел, а мешок развязанный, деньги рассыпанные и отворенный сундук оставил без внимания. Только что он ушел, я, как обваренный, выскочил из-под стола… Лихорадка так и бьет меня! Господи милостивый! Что было мне тут делать? Сам себя не помнил. Выйти, оставивши все, но увидит кто, скажет на меня, и Ивга тоже подумает, потому что ключ оставила мне… Подумал тотчас идти, сказать старику и привести сюда; Тимоха откажется, старик не поверит мне и на меня все падет. Лучше приберу, сложу все и замкну светлицу. Скажу Ивге и посоветуемся, как сказать отцу. Вот, так подумавши, только что подошел с большим страхом и рассыпанные по сундуку целковые пособирал в горсть и хотел сложить в мешок и потом собрать рассыпанные по полу, как тут и вошли!.. Кричат, шумят!.. «Вор, Левко вор!» Я так и обмертвел! И что потом со мною было, что они делали со мною, я ничего не помню и не знаю!

– Не боишься же ты, Левко, Бога! – даже закричала Ивга, выбежавши из-за ширм. – Для чего ты этого мне тогда не сказал? Я бы не страдала так, полагая, что ты в самом деле вор?.. – И с сими словами бросилась ему на шею и повисла у него. И плачет, и целует его, и хохочет… как будто вне ума!..

– Откуда ты взялась?.. Моя крошечка… Моя рыбочка!.. – Не вспомнившись и забывши, где он и перед кем, только и знает, что приголубливает свою Ивгу. Рад, что увидел ее там и тогда, как не думал, не гадал…

Губернатор – спасибо ему! – ни малейше не рассердился, но смотря на них, что, как голубки, ласкаются, даже заплакал и, отвернувшись от них, утирал платком слезы.

Первая опомнилась Ивга и бросилась к губернатору, говоря:

– Не положите, ваше превосходительство (живучи в городе, привыкла величать, как должно), не положите гневу, что мы при вашем лице так осмелились… Ей же то богу! Я так рада, так рада… Одно то, что увидела его; а другое, что он совсем не вор: и оттого забыла вас и себя не чувствовала.

– Ничего, ничего, голубушка! – говорил губернатор, утирая слезы. – Я и сам рад, что он не виноват и что правда открылась. Только правда ли, как ты говоришь?

– Ей-богу, правда, ей-богу, правда! – прервала его Ивга, защищая Левка. – Это все точно так было, уже Левко не станет брехать…

– Правда, сударь… добродею… ваше… – сказал Левко и не придумал, как возвеличить губернатора, все только низко кланялся. – Смел ли бы я перед вашим лицом, что вы у нас от самого царя поставлены защищать от обид, и чтоб я осмелился и подумать о какой брехне или неправду сказать! Правда, именно правда!

– Хорошо, – сказал губернатор, – зачем же ты перед исправником показал, что ты брал деньги, и перед судом так показал?..

– Набрехано, налгано, напутано, ваше высоко… губернаторство, все набрехано! – говорил Левко с большим жаром. – Я ни исправника и никого из судящих, каков один есть, и в глаза не видал, и какие они на тварь (лицом), вовсе не знаю, и в суде нога моя не была. Я же говорю: не помню и не знаю, как я очутился в «холодной», в нашем волостном правлении, и там чуть не пропал, не евши, не пивши. Меня никто не спрашивал, и я никого не видел; там меня взяли и связанного повели в город и прямо в острог. Тут я безвыходно сидел и в суд не был призываем вовсе. Ведь же писарь меня препровождал в город, он знает все. Пусть он и скажет…

– Ну, тот скажет! – прервала Ивга. – Он наговорит на вербе груши. Он, ваше превосходительство, рад Левка живым съесть, потому что хочет, чтоб я, вместо Левка, вышла за него. Пусть себе этого и в голову не кладет. Дуля (шиш) ему под нос! Вот что!

– Хорошо, мужичок! – сказал губернатор. – Скажешь ли ты так и в суде, исправнику и судьям в глаза, все это, что мне говоришь?

– Скажу, в глаза скажу, ваше… как ты, Ивга, величаешь его?

– Говори: ваше превосходительство.

– Так-так, ваше… вот как Ивга вас величает, скажу и не боюся ничего, потому что именно правда моя!

– Ну, – сказал потом губернатор, – ступайте же. Ты, девушка, на квартиру, а его раскуйте совсем и отведите пока до завтра в полицию. Завтра с тебя в палате снимут допрос, и когда ты правду говоришь, так ты, девушка, там же, в палате, получишь своего жениха и примешь на поруки.

Ивга бросилась к ногам губернатора, а за нею и Левко. Хотя он их и поднимал, хотя грозно приказывал встать, так нет, лежат, ноги целуют и, обливая слезами, все благодарят и молят Бога, словно вновь жизнь получившие.

Ивга никому не дала расковать Левка, сама отомкнула замок и сняла цепи; проводила Левка и в полицию и упросилася сидеть все время с ним. Всю ночь напролет все один другому рассказывали, как страдали: Левко без людей, а Ивга от людей; он, что не было кому за него заступиться и совет подать, а она, как на нее нападали, и про все свои беды рассказала.

Утром повели Левка в палату, пришла и Ивга с ним, как Тимоха уже и там, и уже под караулом, за ним солдаты с ружьями. Левко как вчера, так и тут на допросе, говорил все то же, потому что оно все так и было. Тимоха же, уже протрезвившись, хотел было «заехать в брехуновку» (отолгаться), так воззвали Ивгу, и та сразу его остановила и смешала так, что он повинился во всем, как говорил губернатору. Его начали еще больше допрашивать, и он уже все рассказал, как он, по дружбе с писарем, хотел выдать за него сестру, и вместе придумали, как погубить Левка. Писарь деньгами Тимохиными, у отца выкраденными, работал и смастерил, как хотел; и, хотя еще судящие и в глаза не видали Левка, но подписывали, что им подносили. Они полагали, что их дело только подписывать, а секретари на то, чтоб писать, как им хочется. А этим Тимоха и забрызгал всех, кто и виноват, и не виноват ни в чем!.. Записавши все, что Тимоха говорил, его отослали в острог, а Левка отпустили идти, куда хочет.

Только что Ивга, пришедши на квартиру, советовалась с Левком, как идти домой и как приниматься за хозяйство, как явился жандарм и позвал их к губернатору. Не боясь ничего, пошли и прямо вошли к нему. Губернатор и говорит Ивге:

– Ну, ты настоящая «козырь-девка»: выхлопотала своего жениха, освободила его от Сибири. Вот тебе двести рублей, это от того хозяина, что нанял твоего брата в рекруты. Он теперь будет солдат, ему деньги не нужны; а как он обокрал твоего отца, так ты их возьми на свою свадьбу.

– Нет, ваше превосходительство, не так. Как можно мне пить братнину кровь? Он продал себя, а я на его деньги праздновала бы свадьбу? Не можно. Пускай эти деньги брату, ему в них будет нужда.

Так сказала Ивга, кланяясь и прося губернатора.

– Чем же ты отпразднуешь свадьбу и чем будете жить? – спросил губернатор.

– Свадьба будет у нас сиротская: без подарков и чарки горелки, а вместо каравая[278] простой хлеб святой разделим. Жить же как? Потерпим нужду, будем работать, стараться, хозяйничать, вот Бог и пошлет нам, ваше превосходительство.

Так говорила Ивга, а Левко, все кланяясь, приговаривал за нею:

– Будем работать и заработаем, ваше… вот как Ивга вас величает.

– Когда же вы так располагаете, так вот что! – сказал губернатор и пошел к своим гостям, которых у него множество было. Не замедлил, воротился и тотчас к Ивге говорит:

– Вот тебе мои гости надавали триста двадцать рублей. Возьми себе на свадьбу.

– Нет, уж этого не будет, ваше превосходительство! Не хочу и не возьму, – говорила Ивга, кланяясь и отводя руки губернатора с деньгами.

– Почему не возьмешь?

– Затем что не возьму. Как это можно? В нашем селе все узнают, что я жила в губернии и воротилась с такой кучей денег, которых человек и в год не выработает, а я, девка, где их взяла? Да про меня такая слава пройдет, что и не открестишься и не отбожишься! Такого выдумают, чего отроду и на мысль не приходило и не придет, и род их того не дождет.

– Возьми, дура; ты идешь замуж. Какая тебе нужда, что будут про тебя говорить!

– Да уже как хотите; хоть я, по-вашему, и дура, хоть какое хотите мне имя придавайте, а не возьму, ей-богу, не возьму даже и мешка денег. Мне моя слава дороже всего. Что иду замуж, так будто мне и не нужно честного имени? Тут оно нужно и для меня, и для моего мужа. Каково ему будет, когда и малые дети начнут шикать на меня, и старые и молодые будут упрекать, что хоть и недолго прожила в городе, а заработала денег большую кучу! Их заработать скоро не можно, в долг никто не даст; надавали паны, так известно за что. Спасибо вам за такую славу! Стыдно будет на людей смотреть.

– Ай, «козырь-девка»! – вскрикнул губернатор. – Правда, правда твоя, ты умно рассудила. Люди везде одинаковы, и в городах, и в селах, и между нами, и между вами. Ну, а жениху твоему можно отдать деньги?

– Как он себе хочет и как вы знаете. Я еще ему не жена, так не могу над ним командовать.

– Ну, так я и отдам ему. Он получает за то, что посидел в тюрьме безвинно. Теперь ты ступай себе домой, а он останется здесь и поедет с чиновником уличать в глаза тех судей, что не снимали с него допроса и держали в остроге. Прощай, «козырь-девка»!

– Прощайте, ваше превосходительство! – сказала Ивга. – Благословите меня на вступление в брак: вы мне батько, и отец, и благодетель! Без вашей милости пропал бы Левко, пропала б и я!

И с сим словом кланялась губернатору в ноги три раза, как велит закон перед свадьбою, поцеловала его руку и, отходя, сказала:

– Оставайтесь же здоровенькие! Пускай вам Бог отдаст, что вы нам сделали! Дай Бог, чтоб ни вам, ни деткам вашим не пришлось терпеть подобной напасти и чтоб вы никогда не знали судящих…

Так, моля Бога, вышла с Левком.

Посоветовавшись обо всем с Левком, что им делать теперь, взяла у него часть денег, расплатилась с хозяйкою, хоть та и не хотела было брать денег, наняла подводу и поехала домой.

Отца нашла вовсе немощного, с печали чуть не умер: дочь бросила его, сын обокрал, и не было о них вестей. Ивга рассказала, где и для чего она была, как хлопотала, как молодец-брат хотел погубить Левка, и как она в губернии бедствовала, старалась и оправдала Левка, и что Тимоха, пропивши украденные деньги, нанялся в солдаты…

– Дураку туда и дорога! – сказал отец. – Я и сам полагал, когда он явится, отдать его в солдаты. Пускай ему Бог помогает!

Ивга рассказала, зачем еще Левко остался и на чем она с ним положила.

– Вы же, тата, – говорит она, – не говорите никому про Левка, будто и слухов нет о нем.

– Хорошо, дети, – сказал отец. – Делайте, что знаете, лишь бы мне жить подле вас, чтоб было кому меня при смерти досмотреть!

Как вот ввечеру влазит в хату старого Макухи пан писарь со сватами, чтоб Ивгу высватать за себя. Прежде всех писарь начал говорить, что уже Левко совсем пропал. Схватили его и потащили прямо в губернию: там палач высек его кнутом и сослали его на каторгу, и что уже об этом и бумага пришла. И развернул какую-то бумагу и прочел вместо указа. Потом и начал опять говорить, что Ивге без Левка не за кого больше идти замуж, как только за него, и вот он привел сватов, а в воскресенье чтобы и свадьба…

– А дзуськи, поганый! – отозвалась Ивга из комнаты и выскочила в великую хату, да к писарю: – Вон, бездельник, с нашей хаты! Я такому ледащу (дрянному) не только доброго слова, пожалею и тыкву поднести. Поживешь и один, без жены. Напился людской крови, что насосал из людей, пиявка проклятая! А вам, люди добрые, хоть бы вы сваты, хоть бы и кто, одно слово скажу: не говоря законных речей, честью выходите из нашей хаты; если же тотчас не выйдете, то погашу свечу[279], хоть ощупью выбирайтесь из хаты, словно воры; не заплачу вам бесчестья и везде буду рассказывать.

Нечего сватам делать! Схватили шапки, палки и скорее с паном писарем из хаты… не солоно хлебали! Замотали пятками, что есть духу!

Утром писарь и подошел с хитростью к голове. Не рассказывая ничего, какую обиду сделала ему вчера Ивга Макуховна, он и говорит:

– Пан голова! Трофим Макуха стар человек, приемыш пошел на каторгу, сын в бегах; вот люди начали сносить подать, а его бы, по старости лет и по одиночеству, помиловать на сей год. Не вспоможется ли вперед?

– Что ты меня подводишь? – закричал на него голова. – Ты знаешь, что я не люблю неправды! Я вам не Евдоким, прежний голова, с которого вы что хотели, то и делали! Я хочу сам всем командовать, а не через тебя, паршивого писаришку. Сейчас возьми людей и ступайте к старому Макухе, настоятельно вытребуйте от него все подати. Когда скажет – денег нет, бери все имущество, грабь, разоряй, продавай! Самого тащи в «холодную», облей водою по-старинному, пускай мокнет…

– А дочку оставить в хозяйстве? – спросил писарь лукаво, знавши хорошо голову.

– Вот я тебе дам оставить! Я вам не Евдоким, чтоб вы делали по-своему. Делай по-моему: возьми, тащи и ее, плахты, намиста продай. Не станет? Косу ей обрежь, продай. Я проучу ее, чтобы не задабривала писарей. Пускай знает, что я голова и никто мною не управляет.

А писарю такого приказания и нужно! Нахватал понятых, ценовщиков, сторожей! Тучею набежали к Макухе и тотчас полагали разбивать сундуки и имущество продавать… Так Ивга же и взнесла тут же деньги, сколько требовал писарь. И для чего он их уже не требовал? И на дороги, и на мосты, и на караульных, и на свечи в «холодную», которые никогда и не зажигаются. Ивга все уплатила, и писарю не осталось ничего более делать, как, почесав затылок, возвратиться со своим причетом.

Управилась с писарем, знавши, что уже бояться нечего. А тут и условленное с Левком время приближается. Ивга принялась хлопотать: хату белит, столы и лавки смывает, птицу покупает, а своей – бог даст – Тимоха перевел! – режет ее, чистит, лапшу крошит, паляницы-хлебы печет…

Горит дело! В пятницу нарядилась, пошла приглашать того дружком, того поддружим, тех в старосты, холостых в бояры; напросила свашек, светилок, отцов, порядчиков и всякого народа, какого нужно в почет и для порядку.

Кто ни спросит, за кого она выходит?

– За Левка, – один ответ.

– Где же его взять? Его сослали на каторгу! – так полагали все по рассказам писаря.

– Уже что будет, то и будет; а вы, дядюшка или тетушка, не отказывайтесь, услужите сироте.

Вздвигнут плечами, усмехнутся и думают:

«Не одурела ли наша Ивга с великого разума? Собирается к свадьбе, а жених там, где козам правят рога. Увидим, какой с этого пива мед будет!»

В субботу Ивга собрала «каравайниц», женщин, приготовить «каравай»: месят тесто и приличные песни поют, шишки лепят также с песнями, а тесто крадут и в пазухи прячут; скрипники играют, дружко подносит всем водку, старый Макуха порядок дает, и кто бы его ни спросит о Левке, «ни чичирк» – молчит. Вот, как все готово, женщины поблагословились у дружка и начали складывать «каравай», в подошву положили зерен, овса и гривну денег, сверху накладывали шишки, а потом, через весь этот хлеб, положили крест из теста, поверх же всего из теста вылепленные искусно уточки, целующиеся между собою или летящие. Когда поспела печь, каравай осторожно ссадили на лопату, а дружко и начал:

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь тому слову! – крикнули два старосты, избранные для сих ответов.

– Спасибо за аминь, старосты, паны подстаросты.

– А мы рады слушать.

– Благословите сей честный и важный хлеб в печь посадить!

– Боже благослови!

– В другой раз.

– Боже благослови!

– В третий раз.

– Трижды разом, Боже благослови!

С этим словом, при песне женщин, приличной действию, дружко в один прием всунул его в печь – и закрыли устье печи; две «молодицы», такие, что знали и слово и как при этом случае пост упать, сели подле печи и присматривали крепко, чтоб никто не подходил и не смотрел пристально на печь; а если что заметят, так тотчас и шепчут отговор и через плечо сплевывают.

Потом дружко, взявши ту квашню, где было тесто каравая, в середине ее прилепил четыре восковых свечки, зажег их и наложил на квашню крышку, взявши с поддружим и двумя молодицами крест-накрест квашню, стали посреди хаты и начали носить квашню, припевая:

«Ой, піч ходить на ногах,Діжу носять на руках;Пече ж наша, пече,Зпечи нам коровай грече!»«Ой, печь ходит на ногах,Квашню носят на руках;Печь наша, печь,Спеки нам отличный каравай!»

С окончанием песни стучат квашнею три раза в потолок и поцелуются пара с парою; и, сделавши так три раза, принялись потчиваться водкою с песнями. Музыка же с того времени, как сажали каравай в печь и пошли церемонии с квашнею, наигрывала изо всей мочи Дербентский марш. А народа же, народа! Полон двор и в окна так и лезут смотреть!..

Хотя же и порядок весь делают, и от горелки, которую беспрестанно подносят, не отказываются, а все-таки насмехаются над Ивгою, что за кого она выходит? Чего она так хлопочет с этою свадьбою, когда нет жениха; да где и быть ему? Он до сих пор дошел уже в Сибирь!.. Даже самые подружки, что по улицам ходят за Ивгою и поют свадебные песни, припевая Левка, между собою тихонько насмехаются. Иной повстречается, спрашивает идущую сзади всех:

– Разве жених приехал?

– Да нет; это будет так что-то… Захохочет и догоняет подружек.

Увидел же и пан писарь Ивгу, что, как королева, идет впереди подружек, с распущенною косою, потому что сирота, без матери, убрана лентами и цветами голова, на шее намисты, янтари, кресты, дукаты, так что ну!.. Увидел… и печенки у него подступили к сердцу!.. Тотчас придумал, какое бы смятение сделать Ивге, все с умыслом, не выйдет ли она за него? Подвернулся к пану голове, знал, с какой стороны подойти, а тот тут же и заревел:

– Не защищай передо мной Макухи! Я знаю, что Левко ушел, а они его укрывают. Иди, перешарь все. Когда же нет, бери и старика, и дочь, запирай их в «холодную». Я вам не Евдоким, я не дам над собою играть, не позволю делать по-вашему, делайте по-моему!

Возвратилась Ивга с подружками. Вот бы уже и на посад молодых посадить, песни петь и свадьбу начать. Так нет жениха! Всё люди взглядываются, смеются тихонько, ожидают, что из этого будет, а Ивга и ничего: проворна, весела, везде справляется, везде надсматривает. И вот собирается усадить подружек и начать свадьбу… Как шу-у-у-у! Пан писарь с командою:

– Где ваш беглый Левко?

Ивга весела. Подбежала к писарю быстро и говорит:

– Не беспокойтесь, пан писарь, он тотчас будет. Просим на хлеб, на соль и на свадьбу!.

– Вы передержанцы! – заревел писарь. – Вы передерживаете беглых! Десятские! Ищите везде, выкидывайте все на улицу, бейте, ломайте, шарьте везде, пока не найдете вора. Вот я вам дам свадьбу! А пока берите старика, тащите его с девкою в правление; оборвите с нее цветы и ленты; она арестантка, пока не отыщется Левко…

– А вот я и отыскался, не ищите! – кто-то отозвался за писарем… Глядь!.. Это Левко! Точно, сам Левко, славный, бравый, красивый; одет уже по-мещански, жупан суконный, пояс кумачовый; шапка серых овчин высокая, с суконным красным верхом и с кистью; а за поясом уже и платок красный, шелковый, большой с большими цветами – таких платков в селах никто и не видал. Этакой молодец стал перед писарем, взявшись в боки, и говорит:

– А на что я вам, пан писарь? Вот здесь я!

– Бер… бер… бер… ррите его!.. – едва мог проговорить писарь, испугавшися, что тот Левко, которого полагал он давно уже в Сибири, явился перед ним и так смело! – Берррите его, – кричит все еще, – да в колоду! Он воряга, мошенник, каторжный, ушел из Сибири…