скачать книгу бесплатно
Вот в таком настроении Иван медленно ехал по Москве, правя коня своего по улицам наугад. Пока возле церкви Никиты у Ямского двора вдруг не приметил самого младшего из греков Ласкарёвых – Дмитрия.
«О-па, а вот и молодший», – мысленно сказал сам себе Берсень и, пристроившись за дровяными санями, решил переждать, да понаблюдать, за ним.
Грек о чём-то говорил со странным человеком – старцем с длинной бородой, не то монахом, не то странником. Беклемишев, чтобы остаться неприметным, соскользнул с седла и стал аккуратно подкрадываться. Оставаясь в тени дома, он, шаг за шагом продолжал медленно подходить всё ближе и ближе, пока вдруг молодший Ласкарёв, резко прервав свою беседу, не обернулся и не посмотрел Ивану прямо в глаза. Старик, что стоял перед греком, тут же засуетился, надвинул какую-то повязку на глаза и скрылся за церковной оградой, а Дмитрий пошёл прямо на Беклемишева.
Последнее, что заметил Берсень, прежде чем старик исчез, так это сильное недовольство этого деда.
Про остальное он подумать не успел младший Ласкарь был уже рядом.
– Поздорову ли живёшь, боярин, мне сказывали, ты обо мне спрос у разного люда ведёшь, только вот зачем? – встретил вопросом молодой грек.
– И тебе жить без хвори, – пытаясь сохранить спокойствие, выпалил Иван Беклемишев. – Есть у меня пару мыслей, по которым хочу получить ответы…
– Ну, это, смотря какие, мысли, – встав так, чтоб загородить собой, проход на церковное подворье, ответил Дмитрий. – Один мудрый человек мне как-то сказал: «не спрашивай, если знаешь, что не ответят», – высокомерно подначил он Берсеня.
– То сторомные[22 - Сторомные (старо русск.) – не понятные], а не мудрые словеса, – глядя в глаза Дмитрию, ответил Беклемишев. И добавил, тряхнув своим чубом – вот у нас народ сказывает: «…не грех спросить, грех не узнать».
– Да, русского человека со спросом, переболтать невозможно, – неожиданно улыбнулся младший Ласкарёв. – Спасибо уважил, развеселил…
– К бесу веселье. Могу я задать тебе вопрос, грек? – сдвинув брови, подступил Иван Беклемишев.
– Мне? Ну, отчего же нет? Конечно, я не откажусь поделиться с тобой «сторомной» мудростью, ведь другой у меня попросту нет…
– Вы ведь знали обо всём, об этом? – пытливо заглядывая в лицо греку, спросил Берсень.
– О чём?
– Ну, про Лукомского, и про то, что он делал в Литве и близ Новагорода? Вы – греки всё это знали, но ничего не сказали, ни мне, ни дьяку Гусеву. Почему?
– Не ведаю, о чем ты…, – отводя глаза в сторону, ответил Дмитрий.
– Не ведаешь? А может, просто скрываешь ваши тёмные дела? И именно поэтому вы самочинно забрали с нашего двора всех тех, кто мог что-то выболтать? – С напором выпалил Иван Беклемишев.
– Хм-м…, Даже, не знаю, – с притворной задумчивостью, поднял глаза к небу младший Ласкарёв. – Мне почему-то кажется, что всё не так просто. Насколько я слышал, государь более не нуждается ни в тебе, ни в дьяке Гусеве при сём деле? Я только поэтому, увидав, как ты крадёшься, решил на первый раз, просто с тобой поговорить. Ну, чтобы предупредить, что ли…
– Предупредить о чём? – вспыхнул Берсень.
– О том, что государь не забывает своих наказов. А тебе, вроде бы, он наказал помалкивать. Так?
– А ты меня государем-то не пужай! – Иван Беклемишев, вплотную приблизился к Дмитрию. – Ты на мой вопрос отвечай! Ишь, угрозить решил… Я сам разумею, что и как мне делать без отговорщиков. Ты, грек, блюди свой хлеб на обед, а слово – на ответ.
– До чего ж непонятливый, ты, боярин, – с той же улыбкой, что и раньше, произнёс младший Ласкарёв. – Я не собирался тебя ни от чего отговаривать, а только хотел сказать, что есть дела, о которых не стоит спрашивать, – добавил Дмитрий, многозначительно шевельнув бровями.
– Да я…, да ты…. – Берсень покраснел и схватился за саблю на боку.
– Э-гей! – Удержал его руку молодой грек, одновременно, незаметным движением, достав тонкий стилет и приставив его кончик прямо к горлу боярина. – Ты за саблю-то не хватайся, а коли всерьёз решил оружием позвенеть, то в любой день, приходи после заката к кресту у начала Смоленской дороги. Токмо, как соберёшься, наперёд о том знать дай.
Иван Беклемишев, от неожиданной прыти Дмитрия онемел. Он чувствовал, как острое лезвие царапает ему шею, и не понимал, как было возможно, незаметно и так быстро просунуть смертоносное жало к его горлу.
– Молчишь? Ну, я так и думал, – буркнул себе под нос младший Ласкарёв, и резко повернувшись, в два шага оказался у чёрного коня, что был привязан дальше по переулку.
Грек смерил взглядом всё ещё стоящего как столб боярина и рывком освободил повод своего коня. На выдохе вскочил в седло, и более не оглядываясь, резво умчал прочь. А обескураженный Берсень всё ещё стоял на месте и провожал его глазами, замерев от удивления.
* * *
Вечер ещё не наступил, когда на беклемишев двор въехало несколько всадников с холопами. Первым ехал сам хозяин – Никита Васильевич, боярин степенный, верный слуга великого князя, за ним, задрав кучерявую бороду, брат его – воевода Беклемишев Семён Васильевич, а далее слуги да холопы все.
У крыльца бояр уже поджидала румяная девица с серебряным ковшом в руках. Неспешно спрыгнув с седла, Никита Васильевич подошел к крыльцу, принял корец[23 - Корец – ковш с плоским дном (обычно серебряный или медный).], немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш брату, после чего, кряхтя, стал подниматься по ступенькам. Семён Васильевич тоже пригубил из ковша, вернул его молодице и, хитро ей, подмигнув, поспешил вслед за братом.
За дверьми их встретил ключник в богатом полукафтане. Он с поклоном сообщил, что баня уже истоплена, комнаты приготовлены, а сами бояре могут выпить и закусить, пока слуги собирают на стол вечернюю трапезу.
В трапезной им навстречу вышел Берсень, поклонился отцу и обнял дядю. Бояре сели к столу и неспешно осушили по первому кубку. Пока холопы подавали на стол, выпили ещё по разу и зажевали соленьями, да холодной телятиной.
Никита Васильевич и его брат завели разговор о планах на урожай со своих земель и о московских новостях. Берсень сидел молчаливой тучей, в разговоре участия не принимал, был погружен в свои думы.
– А почто не весел племяш? Ой-да, непривычно мне тебя таким видеть – выпив очередной кубок, спросил Семён Васильевич.
– Да тоска, дядя. Вот думаю, может на войну податься, – ковыряясь ножом в тарелке, ответил Берсень.
– На войну-у, – с притворным удивлением протянул Семён Васильевич и хитро подмигнул брату, тот ответил улыбкой в бороду.
– На войну, ты это пока погоди, – продолжил Семён Васильевич, придвигая к себе блюдо с запеченным целиком зайцем, – ты наперво, тут все дела окончи, – боярин Семён, не договорив, впился зубами в заячье мясо.
– Да какие дела дядя? Все дела пошли прахом.
– Ну, коли, нету дел, то…женись, дела то сразу и появятся – запив мясо вином, весело подмигнул Семён Васильевич.
Берсень нервно пару раз чиркнул ножом по тарелке, он знал весёлый нрав дяди, сам ведь тоже любил веселье, но сейчас на душе было совсем муторно. Переведя взгляд на отца, Иван заметил лукавую хитринку и в его глазах.
– Вы это чего? – ошарашено пробормотал Берсень, – жениться я не буду, – он схватился за край стола, намереваясь встать.
– Будешь, – коротко отрезал отец.
– Но… может быть, чуть погодя, – добавил весёлый Семён Васильевич.
– Да не на ком мне жениться-то, – не на шутку вспыхнул Берсень.
– А мы тебе найдём, – уже почти смеясь, продолжил Семён Васильевич, но прежде…, – он медленно привстал и протянул руку над столом, выбирая, чего бы ещё отведать, – … но прежде…, – как бы в задумчивости повторил он, – надобно тебе закончить своё дело.
Взяв большой кусок печёной осетрины, боярин Семён плюхнулся на место и посмотрел в глаза Берсеню.
– Тут прослышал я, что племяш мой в кручине и решил ему слегка помочь, – нарезая осетрину, продолжил Семён Васильевич, – вроде как объегорили его греки и со двора людей важных свели, – глядя на брата, с усмешкой проговорил он. – А мы, с отцом твоим, покумекав на досуге, нашли одного человечка, кой может чего интересного о твоём деле порассказать. Греки они, конечно хваты, но токмо, их онучи наших не вонюче, – рассмеялся Семён Васильевич.
– Дядя…, отец, – да кто ж таков, где же он, человек то? – заволновался Берсень.
– Э-э-э, племяш, тут дело серьёзное, не горячись, сейчас всё узнаешь.
– Не томи меня дядя, я уже сколь дён места себе не нахожу!
Семён Васильевич посерьёзнел и снова хлебнул из кубка.
– Ну, так слушай: ещё по весне, видел я как на заднем дворе, при Архангельском соборе, одного из монахов водили на цепи, ну прям как медведя ярмарочного. Грязный он был, не чёсан, да словами худыми невпопад лаялся. Чудным мне сие показалось, я и спросил о нём настоятеля – отца Михаила. Он в ответ только очами зыкнул, да молвил: «не мирское то дело». Я уже было и позабыл о нём, а в аккурат перед тем как с вашего подворья грекам Бориса-покойника забрать, снова того чудного монаха увидал. Я на тот раз снова с настоятелем Михаилом разговор вёл, а его мимо повели. Гляжу, а навстречу к монаху этому идёт ваш Силантий и разговор заводит, сам тоже в чернецком одеянии. Я ещё настоятелю-то и говорю: «гляди-ко, отец Михаил, как похожи наш Силантий с этим монахом, будто родня», а он мне: «они и есть родня». Сказал, и так нехорошо на меня посмотрел, что я тут с ним и простился. В то время виденное, оно мне и не к чему, подивился я, да и всё. А уж опосля-то и припомнил. Мне как Никита рассказал, про энто…, ну…, как с греками получилось, я сразу к отцу Михаилу, может он чего скажет, ведь сколь годов мы в дружбе. Да токмо, не оказалось его в соборе, уехал в лавру, от служек узнал я, что как раз к завтрему вернётся он. Я ране тебе о сём не сказывал, чтоб не распалять, за то винюсь, а вот теперь говорю. И зову с собой к отцу Михаилу, ударим челом и навестим его с просьбой. Чай, поможет.
– Отец…, – Берсень подскочил на месте как пружина, – ты ведал об том и молчал?
– Ведал, – со спокойствием в голосе ответил Никита Васильевич, – да что толку-то?
– Как «что толку»? Имать надо этого цепного монаха, да дознаться что знает, вытащить из него, об чём он с Силантием беседы вёл!
– Има-а-ать? – протянул Никита Васильевич, – это с церковного двора-то, да без государева приказа? Тогда уж лучше сразу на плаху бежать… Али не знашь, что в Архангельском иной раз сам государь молится?
– Ну…, – замялся Иван, хоть словом перекинуться с тем монахом…. Всего и делов-то поговорить, да про Силантия выведать.
– Да ты что?! – дёрнул бровями Семён Васильевич, – кто ж просто так к тому сидельцу нас пустит?
– Дык мы…, – начал было Берсень, но осёкся под гневным взором отца.
– Охолонь, – пристукнул по столу Никита Васильевич, – ты сыне совсем разум потерял? Али забыл, что государь велел о сём деле молчать и его боле не касаться? А коли ты неслух, и мы грешные вместе с тобой, то всё надо делать с опаской. Тут с наскока никак нельзя. Завтрева возьмём подарки, и навестим отца Михаила, коль сподобит господь, всё и узнаем без лишнего шуму. А сейчас, ступай, сведай, – баня уже простыла, поди, и больше ни слова.
– Эх-ма, вот и пришло похмелье в разгар веселья, – буркнул себе под нос Иван, но отцу перечить не посмел, вылез из-за стола и вышел на двор.
– Горяч паря, прям как я в молодости, – оглаживая свою курчавую бороду, сказал Семён Васильевич.
– Да уж, – наша порода, но токмо эта горячка не довела бы его до острога и палача, – ответил Никита Васильевич.
– Тю, брате, скажешь тоже…. Хотя, времена нонче лихие, спаси господь, – братья разом истово перекрестились.
– Вот я и думаю, как бы нам не пропасть с этим делом, – Иван по горячности, а мы по глупости, – здраво рассудил Никита Васильевич.
– Не журись брате, авось не пропадём, ежели, токмо греки стрелу из-за угла пустят, али яду ихнего куда-нить нам сыпанут, – как бы в шутку сказал Семён Васильевич.
– А они ведь могут… – с усмешкой кивнул головой Никита Васильевич, – почитай пятнадцать годов минуло, как оженился наш государь на ихней царевне и вслед за ней пришли греки и фряги на Москву, тут то…, у нас всё и попеременилось. И государь наш стал в своих палатах, новых, заморских обычаев держаться, дедовский манер: сам – напротив говорить, уже не в чести, и во всех делах греки, греки, греки… Храмы и башни строят греки, грамоты посольские пишут греки, на войне за ворогом соглядают тоже греки. И все они промеж себя друг за дружку держатся, начиная с царевны этой, и до последнего стряпчего.
– Что тут говорить, брат, много иноземцев стало за нас наши же дела решать, осталось только думать и смотреть, как бы ни объегорили. Да уж больно вёрткие они, половчее ужа, так просто и не ухватишь, – Семён Васильевич махнул в воздухе рукой, как бы хватая невидимую змею.
– Вот и я об том, – серьёзно посмотрел на брата Никита Васильевич, – однако, не мешало бы нам ведать, где сейчас греки Ласкарёвы.
* * *
Бурая грязь, перемешанная с болотной жижей сотнями лошадиных копыт, медленно заметалась мелким снегом. Порывы ветра, продувая болотистые овраги, стихали в лесу, беспокоили жирных ворон и мародёров, добивающих раненых. На пригорке возле леса, на старой вырубке, подальше от начинавших смердеть трупов, табором встал лагерь. Там, в походных котлах готовили ужин и в отсветах костров делили скудную добычу.
Сотник Щавей Скрябин с трудом открыл глаза. Последнее, что он помнил, это как гранёный наконечник вражеской пики, пробил его щит и вышиб из седла. Щавей пошевелил рукой, всё ещё сжимавшей ремень от разбитого щита и ощутил тупую боль в груди. Совсем рядом по болотной грязи прошлёпали чьи-то шаги, а где-то вдалеке, слышались обрывки немецкой речи.
– Жаль, что нам не платят за каждую голову, – пробормотал, глядя на рыщущих по оврагам мародёров, наёмный пехотинец в старой помятой кирасе.
– Да уж, если бы так было, не сомневаюсь, что ты Фогель нарубил бы голов во всех окрестных деревнях, – бросил, проходящий мимо воин в длинном хауберке[24 - Длинная кольчужная рубаха с разрезами по низу, спереди и сзади. В указанное время считалась уже устаревшим доспехом.]. В руках он нёс русский шлем-шишак, очевидно подобранный на поле боя.
– Ну, хоть бы и так, тогда возможно нам не пришлось бы подбирать на поле то, что уцелело, в надежде загнать этот хлам маркитанту по сходной цене…, – тот, кого назвали Фогелем, указал корявым пальцем на русский шлем, что был в руках у воина в хауберке.
– Попридержал бы ты язык Фогель, – воин со шлемом повернул свой пояс с длинным мечом так, что мог достать его в любой момент.
– А то что? – лениво отозвался Фогель, – ты защекочешь меня до смерти своими тараканьими усами?
– Ну, ты и скотина Фогель, тебе самое место подохнуть в этом болоте, – воин в хауберке шагнул вперёд.
Фогель поспешно вскочил на ноги и уже хотел ответить, ещё что-то более дерзкое, но его прервал рык ещё одного воина.
– А ну заткнулись, вы оба, – рявкнул стоящий поодаль коренастый латник в блестящем бацинете[25 - Полусферический шлем.] без забрала. – Сегодня нам повезло, и мы ловко разделались с московитами, но клянусь всем чем угодно, что как только получу жалование, я тут же, уберусь из этой гнилой литовской трясины, чего и вам советую сделать.
Слыша солдатскую брань, Щавей окончательно пришёл в себя, он нащупал на своём поясе ножны с большим ножом, перевёл дыхание.
В это время, один из мародёров, что обыскивал трупы неподалёку, шагнул в сторону и остановился над Щавеем. Он поднял топор и примерился рубануть его по голове, как это делали все, прежде чем начать обыскивать труп, но опустить свой топор не успел – нож Щавея вошёл ему точно под рёбра. Спорщики не расслышали, как тихо вскрикнул их соратник. Они были заняты, и уже не обращали внимания, на то, что происходило в пятидесяти шагах от них.
– Что тут за шум? – спросил их подошедший от леса седой бородач в полном латном доспехе и белом плаще, на котором была пришита круглая розетка[26 - Розетка – вышитое украшение в виде цветка с гербом.] с изображением красного креста и меча под ним.
– Никакого шума нет, герр-капитан, мы просто поспорили о трофеях, – поспешил сказать коренастый латник.
– Нашли о чём спорить, – брезгливо бросил капитан, – никаких особых трофеев с этих московитов не соберёшь, а если хотите размяться, то идите к оврагам и выберете себе что-нибудь из того хлама, что осталось на мертвяках, – он указал в сторону места недавней битвы. – Вон один из ваших уже нацепил на себя что-то из найденного железа, и, судя по его походке, успел изрядно промочить горло, – добавил седой капитан, разглядев спину, карабкающегося из оврага Щавея.
– Не, то не наш, должно быть кто-то из литовцев, которых дал нам местный князь, если герр-капитан прикажет, я могу выяснить кто это. Про них всё сержант знает, – смахнув снег с бровей, сказал воин в хауберке.
Капитан отрицательно покачал головой, и молча пошёл обходить лагерь.
– А что про них знать? Все они проклятые язычники, тьфу, – отвернулся в сторону Фогель.
– Не…, они вроде как крещённые, – возразил ему латник в бацинете.
– Да что толку то? – зло бросил Фогель, иные молятся в схизматских церквях, а иные и того хуже – после мессы идут в лес и там приносят жертвы своим деревянным идолам, всё их крещение есть насмешка над христианами!
Продолжая спор, солдаты двинулись к пылающему жаром костру, а Щавей, сдерживая себя, чтобы не побежать, нетвёрдой походкой перевалил за овраг и направился к излучине речушки, чтобы скрыться за её крутым берегом.
* * *
– … Они нас стерегли, они ведали, где мы будем…, – боярин Щавей от слабости уже не мог стоять перед князь-воеводой, и поэтому его усадили. За спиной у измождённого стоял подручный воеводы – Яков, он придерживал боярина за плечо, чтобы тот не упал.
– Да ну, не могли они так вот сидеть и ждать, – возразил ему князь-воевода Фёдор Иванович Бельский.
– Но получается, что именно ждали, ведь они выскочили и точно ударили в середину, когда мы проходили мимо…, ударили так, чтобы оттеснить нас на дно оврагов в болота.
– Это как? – князь развёл руки в стороны и посмотрел на всех, кто был в его шатре, как бы ища объяснения.
– Возможно…, – Щавей качнулся на месте и замолчал, сложил руки крестом на груди и свесил голову, боль усиливалась, ему было тяжело дышать.
Воевода Бельский истолковал жест боярина по-своему.
– А ну, подите все! Оставьте нас, – рявкнул воевода на присутствующих, и его бояре и подручные поспешили из шатра вон.
– Ты тоже, – сказал Бельский своему слуге Якову, тот молча, с поклоном удалился. – Теперь говори, – князь-воевода тронул Щавея за то плечо, где совсем недавно, придерживая боярина, лежала ручища его слуги Якова.
