скачать книгу бесплатно
– Пока нет…, – повторил грек.
– А скажи-ка боярин…, – снова остановил собравшегося уходить Ласкарёва Гусев, – всё-таки, почему государь отставил меня и Беклемишева от сего дела?
Грек в ответ как-то невесело хмыкнул и вместо обычного прищура посмотрел дьяку в глаза спокойно и открыто.
– Он не токмо тебя от дела отставил, он это дело приказал забвению придать, насовсем.
– Но ты, же всё одно спрос ведёшь…, – удивился Владимир Елизарович.
– Я? Спрос? Нет, что ты…, – рассмеялся грек, – это у нас так…, шутейная беседа.
– Ну-ну, горазды вы, греки, в шутках, особливо в тех, которые вокруг да около тайных дел.
– Такова наша служба, – хитро подмигнул Ласкарёв и, коротко поклонившись, скорым шагом вышел.
– Или натура…, – пробурчал ему в след Гусев.
* * *
Государев думный дьяк Фёдор Васильевич Курицын был человеком прозорливым и вдумчивым, наверно потому и ведал всеми посольскими делами при государе Иоанне III Васильевиче. И хотя, по долгу службы, он ежедневно распутывал нескончаемый клубок государственных дел, суеты сей муж не любил. С тех пор как три года назад при посредничестве крымского хана и венгерского короля, он благополучно удрал из турецкого плена, в жизни его многое изменилось. Вне стен государевых палат он стал менее словоохотлив и почти перестал бывать на многочисленных боярских пирах, ближних друзей почитай всех растерял, и его редко можно было увидеть с кем-либо, кроме своего брата Ивана, прозванного в народе «Волк». Меж бояр ходили слухи, что он в быту превратился почти в монаха, вкушал пищу всё больше скоромную, мёда и вина вовсе не пил и с женой почти не встречался, при этом никакой женской ласки на стороне не искал. Время своё проводил или на службе при государе или за книгами. Но совсем иначе выглядел Фёдор Курицын в делах шпионских. Сей дьяк, широко раскинул сети заговоров и провокаций, а нити его связей уходили далеко на запад. Фёдор Васильевич не был мягок: всё планировал заранее, о победах своих не распространялся, а провалы переносил спокойно, без падения духом.
После вечерней зари, как это часто бывало, Фёдор Курицын вместе со своим братом Иваном, заперлись в покоях, что выходили окнами во двор его усадьбы. Запалив всего одну свечу, Фёдор Васильевич поставил её по центру широкого стола, заваленного бумагами и свитками, и на ходу повернувшись к брату, спросил:
– Не было ли сегодня гонца?
Не дожидаясь ответа сел, напротив, без умысла раздвинув несколько бумаг на столе. Посмотрел на отрицательно качнувшего гривой своих серо-пегих волос Волка.
– А про случай на беклемишевом подворье ты уже что-то ведаешь, брате?
Иван снова покачал головой. Фёдор чуть шевельнул бровью и продолжил:
– Что ж. Будем надеяться, что неудача в сыскных делах не приведёт молодого Беклемишева к разочарованию, и он останется прежним врагом тех, кто злоумышляет на государя. Теперя…, – размышлял вслух Фёдор Курицын, – …следует подумать о нашем на него воздействии.
Волк плотоядно ухмыльнулся и провёл пятернёй по своей густой пегой бороде:
– Прямо с языка снял, брате. Именно сейчас, когда всё так обернулось, он, пожалуй, будет охоч до нужного нам дела.
– Расскажи мне о нём.
– На службе государевой, как ты знаешь, он не давно, но рвение проявляет. На отца своего похож только внешне, но не характером, больно норовист и колок, почти как его дядя – воевода Семён. Как и все в их семье, Берсень строгих нравов, ни в каком разгульстве и мотовстве замечен не был. Пока холостой. Грамоту разумеет, в приказе служит исправно.
– Как воспринял свой отвод от дела?
– Что было у государя и о чём там говорили, то мои соглядатаи не узрели. А опосля, был сдержан ….
Фёдор Курицын удовлетворённо кивнул и сказал:
– Такой человек нам и надобен. Очевидно, что с потерей Бориса Лукомского некоторые наши дела замедлились. Пора их расшевелить…. Но покойник Борис, своей кончиной сослужил нам последнюю службу. Немалых трудов стоило мне убедить государя в том, что сыск, ведомый Гусевым и Беклемишевым всё пустое, и если бы не эта смерть, то так скоро не закрыть бы эту язву. Жаль княжича-молодца, но что было делать, коль споймали его? Вдруг заговорил бы? – по привычке в полголоса проговорил Фёдор Курицын. – Да, к слову, а что там с телом несчастного Бориса, где оно? Где-то схоронено? Али его забрал отец?
– Про похороны я ничего не ведаю. Однако, доподлинно, что старый князь Иван Лукомский ныне не на Москве, он токмо на день Апостола Иакова к Москве возвертаться с богомолья должо?н, об том у нас уговор был. Так что, мыслю он ещё ничего не знает.
– Значит… тело всё ещё на подворье Беклемишевых? Что говорит твой человек?
– Мой человек пропал, – Волк скривился, как от зубной боли. – И нутром чую – тут не обошлось без Ласкарей.
– Худо, – буркнул в ответ Фёдор Курицын. – Сие, очень худо, брате, снова эти клятые греки плюют в кашу, что мы заварили. Н-да… А как к Ласкарям относится Берсень?
– Да, без особой приязни.
– Это для нас хорошо, но тело Бориса надо сыскать. Для нас вообще лучше, если бы это тело больше никто и никогда не увидел, пусть он просто сгинет. Ну а с Берсенём, после….
– Есть у меня один человече…, – Волк хищно улыбнулся, – … он могёт.
– Это тот, о ком я думаю? Быть по сему, – не возражал Фёдор Васильевич. – Пусть займётся. Как там его кличут?
– Ныне он прозывается Тихон.
– Вот и добро. Пущай будет «Тихон», – согласился дьяк. – Итак, любезный брате, пока я буду весть догляд за Беклемишевым Ивашкой, ты – готовь послание к нашему другу, пусть ведает, что тут у нас. Он же уже в монастыре?
– По времени, должен там быть, но вестей пока не подавал. Видать затаился.
– Это меня и тревожит, но пока…, мы подождём, – Фёдор Курицын рукой накрыл и погасил свечу, давая понять, что разговор окончен.
Волк тяжело поднялся со своего места и вышел, оставив дверь открытой.
Глава вторая
Тени и ересь
Ночь.
В храме темно и холодно.
Лишь несколько свечей мерцают у алтаря, да чуть тлеющие лампадные огоньки теплятся под образами.
Перед самым аналоем[17 - др.-греч. (??????????, ????????? – подставка для икон и книг) – употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом.], на коленях, старец в простой чёрной рясе.
– …Святый боже… Святый и милосердный. Спаси и помилуй мя, грешного…, – шёпот молитвы как сухой осенний лист отлетает вверх, ударяется о потемневшие от времени фрески с ликами святых и исчезает где-то там – под куполом.
Молился старче долго, осенял себя крестным знамением, бил в пол поклоны земные. Совсем устал. С трудом поднялся с колен, и, шаркая по каменным плитам, прошёл через церковный мрак, до самого предела у входа. Обернулся, окинул взглядом оставшиеся далеко в сумраке алтарные иконы, что-то прошептал под нос и вышел из храма.
Ожидая его, в смирении застыли дюжие монахи-телохранители и подьячие-писцы. Подбежал иподиакон-посошник и подал старцу его митрополичий жезл из рыбьего зуба[18 - Рыбий зуб (устар.) – моржовый клык.], сзади одели на седую голову белый клобук, накинули долгополую шерстяную накидку подбитую мехом. Не вымолвив ни слова, старче опёрся на плечо одного из монахов, и шагнул к лестнице в свои митрополичьи палаты.
В покоях, оставшись один, всё вздыхал в раздумье митрополит. При свете единственной свечи, склонил голову над раскрытым евангелием, как будто пытаясь найти в нём утешение и ответы на свои вопросы. Никак не шли у него из головы слова, сказанные его ночным гостем.
Нет нигде спокойствия, везде глаза и уши недругов, и ему – митрополиту всея Руси Геронтию[19 - В те времена митрополитов с титулом "Московский" на Руси не было. Сама архиерейская кафедра в Москве появилась в 19 веке. Русские митрополиты претендовали и на Киевскую кафедру, и потому не могли взять себе только московский титул.], приходится под предлогом уединённой молитвы тайно вести разговор в пустом храме.
Очень непрост, ловок и осторожен тот, кто ещё с весны по условному знаку, приходит на встречу в храм. Как будто и не человек вовсе, а тень. Встречается во тьме, ни лица его не видно, ни голоса в шёпоте не запомнить, а сам он в ночном безмолвии всё видит и слышит.
Лёгкая дрожь сотрясала митрополита, когда он сегодня шёл в храм, он знал, что ночной гость не приходит с добрыми вестями. Геронтий хотел, и одновременно, не хотел знать эти вести. Старец часто дышал, он ждал слов, как ударов.
– Ты здесь? – дребезжащим голосом спросил он у темноты. В ответ послышался лёгкий шорох и еле слышный ответ «да».
– Говори, – сухо произнёс Геронтий.
– Борис Лукомский задушил твоего посланца Патрикея, якобы по указке князя Соколинского, однако с благословления из Москвы, – холодным шёпотом сообщил посланец митрополиту. Тот, мелко крестясь, содрогнулся, и склонил голову, но взял себя в руки, и только одинокая слеза об убиенном ученике скатилась в седую бороду старца.
– Но много Борис не досказал, его самого задавили в допросной, – продолжил шёпот.
Митрополит сотворил ещё одно крестное знамение и поднял глаза вверх:
– Не выдержал пытки убивец, – прошептали его белёсые губы.
– Нет, Борис умер не на пытке, а после неё, по указке того же, кто приговорил Патрикея.
– Ах ты, господи, – встрепенулся старец, – а ведомо ли о том Великому князю?
– Всё ведомо с подробностями, но на этом, дальнейшее дознание государем велено остановить, – леденяще прошелестел шёпот у самого уха старца.
– Так, то-ж… На веру нашу, и, на него самого крамола! – почти в голос воскликнул Геронтий и отшатнулся.
– Он не поверил.
– Аки так? Почто? – митрополит шагнул навстречу своему гостю и тот отступил ещё дальше в темноту.
– То ведомо лишь самому великому князю, но все знаки указывают на то, что он не впервой закрывает глаза на деяния этих лиходеев. Подле него, теперь, вдосталь шпырей да худых бояр, через них, да через их покровителей ересь как мор добралась и до палат самого… государя.
– Тише! – Геронтий взмахнул тощими как ветки руками в темноту, в ту сторону, где стоял его собеседник. – Речи твои охальные! – Митрополит вновь покачнулся на месте, привычно ища опору на посох, который он оставил при входе в церковь.
– Ох…, господи, грехи наши тяжкие. Почто нам така кара? Ну так, кто? Не молчи! Назови кто же отдал приказ…, – серо-бирюзовые глаза старца блеснули в полутьме недобрым огоньком.
В церковной гнетущей тишине никто не ответил.
– Ты тут? Чего замолчал? – Геронтий выставил вперёд себя сухие старческие ладони, как будто пытаясь нащупать собеседника в темноте. – Эй, человече! – в голос позвал митрополит.
– Тсс…, – отозвался голос где-то за спиной Геронтия. – Не так громко… Ведь служки твои у дверей, недалече, а уши их тут – рядом.
– Так не томи, отвечай, – упавшим голосом, дохнул старец.
– Всё те же, отче, что и в Новагороде… А, покрывают их… Сам ведаешь, кто, – отозвался из темноты голос.
– Опять охальничают Новогородские еретики, и покровители их – дьяки Курицыны…, – медленно произнёс мысли вслух митрополит. – Неужто им всё мало? Ведь иножеж[20 - Иножеж (др. русск.) – только что.] – на плахе трое головы уже сложили, – воскликнул старец и замолчал.
В темноте раздался вздох.
– Они верят в силу свою. С тех пор, как те из них, кто сеет ересь бежали на Москву и были укрыты людьми великого князя, промеж этих, только и разговоров, что о конце опалы и полном прощении государем. И…, тобой, святейший.
– Кающихся еретиков следует прощать и миловать, но токмо, ежели их покаяние верно, а не притворно, – скороговоркой пробубнил старец.
– Вестимо, что вещий пастырь узрит покаянных средь иных притворных, – продолжил с усмешкой голос.
– Распалить во мне гнев хочешь? – свистящим сухим шепотом спросил митрополит, – почто так грешишь человече?
– Коли оный для дела потребен, то это не я, а сам господь возжигает, – подначивал голос.
– Не монаше это дело – во гневу, аки в огне быти, – резко отрезал митрополит. В темноте воцарилась тишина.
Геронтий, уже с трудом мог совладать с собой. Его била мелкая дрожь. Старец корил себя за то, что так мало сделал, чтобы много не случилось. Внезапно митрополит почувствовал удушье, и глаза ожгло, словно дым горький в лицо попал. Геронтий замолчал, коснулся креста на груди и поднял взгляд поверх алтаря, как будто ожидая, что так ему станет легче. Он так и застыл на месте, пока где-то сбоку не послышался лёгкий шорох.
– Хватит. Нынче о сём боле речей со мной не веди, – помедлив, бросил в темноту старец. Лучше обскажи, об чём таком просит архиепископ, что не доверяет письму? – всё ещё негодуя, спросил митрополит.
– О четвёртом еретике, что сидит на цепи в подвале под церковью Михаила.
– Крови желает? – шёпот Геронтия вновь стал свистяще-яростным.
– Нет, – тихо откликнулся голос, – хочет его спасти.
– Спасти? От чего? От суда церковного? А бог? А вера? Как с ними быть? – старец потряс в воздухе сжатыми кулаками.
– То для нашего дела. Отреши еретика от монашества и пусть будет он в остроге, сие будет справедливо и богоугодно.
– Много ты понимаешь, что ЕМУ угодно…, – проворчал митрополит, указывая пальцем вверх.
– Так, что передать архиепископу в Новагород? – торопливо спросил старца голос.
– Передай…, что, ладно… Пусть будет, как он желает, – смягчившись, ответил Геронтий. – Да, к торгу Новогородскому и люду, что тама обретается, пущай он взор свой обратит. Верный голос есть, что оттуда крамольники серебро имут. Об остальном, я сам ему отпишу, как господь сподобит, – вяло добавил Геронтий.
– Исполню владыка, – еле слышно ответил голос. – Благослови, и я удалюсь, ибо теперь не ведаю, когда сызнова сподобит господь свидеться. Там, на новогородчине мелькнул след сатанинского ересиарха Сахарии, и я поклялся изловить этого аспида.
– Фу! Не произноси этого имени в храме господнем! – отмахнулся от темноты Геронтий. – Вот ведь напасть! Трижды перекрестившись и сотворив поклон иконам, старец обернулся.
– Благослови тебя Господь, и я, своим словом благословляю тебя, – митрополит перекрестил темноту, хотя знал, что там уже никого нет, только лёгкие удаляющиеся шаги отозвались где-то в церковной глубине.
Повернувшись лицом к алтарю, старец снова пал на колени.
* * *
Иван Берсень Беклемишев не находил себе места.
Отец, как и обещал, издали заикнулся великому князю, что, мол…, слуги его верные ноне как будто от дела отставлены, но государь ничего не ответил, лишь грозно посмотрел в ответ. На том вроде бы всё и закончилось. Но через день был посыльный с грамотой от Иоанна III, в которой он указал Берсеню взять под свою руку дела сразу в двух повытах приказа Большого двора[21 - Приказы – органы центрального государственного управления на Руси (являются прообразом современн. министерств).Повыт – отделение в приказе, ведающее делопроизводством. Приказ был поделен на отделы, так называемые «повытья».] и приступить к службе с будущей недели. Такое назначение удивило всех Беклемишевых, никто из них к писчим делам отродясь отношения не имел. Но спорить с государем, конечно, они и не помыслили.
Иван к новому назначению отнёсся легко: «авось не пропаду, всё-ж хоть какое дело», – сказал он отцу, а сам, на другой день сунулся на подворье Ласкарёвых, что раскинулось близ монастыря Николы Старого, с желанием увидеть кого-то из хозяев этого места. Но греки из посольских служек разных фамилий, жившие на этом подворье с разрешения самих хозяев, промурыжив его, сколь могли долго без ответа, в итоге отвадили, сказав, что самих служилых бояр нет, и куда они уехали никому не ведомо.
Подручных, что были при допросах Бориса Лукомского, тоже не сыскать. Все разом как в воду канули. И никаких следов.
Даже за советом не к кому обратиться. Дьяк Гусев и тот, к брату в Тверь отъехал.
Засела в душе Берсеня болотная грусть, изнутри облепила всё вязкой тиной.
