скачать книгу бесплатно
– Ох, и мастак ты языками цепляться, да мне не до того, – превозмогая снова подступивший шум в голове, ответил Дмитрий. – Взять его…, – бросил он воинам за своей спиной.
Распалённый Беклемишев застыл в удивлении, ещё никто за всю его жизнь, так не отвечал ему – знатному боярину. Пока он замешкался, один из ласкарёвских воинов быстро забрал у него саблю, а второй – дюжий зеленоглазый детина с длинной бородой, ловко накинул петлю на плечи и замотал верёвку вокруг тела, сильно притянув руки к бокам.
Дмитрий вытянул своего скакуна плетью и тот рванул с места. Следом за ним весь отряд на рысях проскочил улицу.
Обогнув торговые ряды с первыми купчишками, которые сонно почёсываясь, брели в свои лавки, всадники миновали подъём к мосту перед ещё закрытыми Рыбными воротами, и, не сбавляя скорости, промчались вдоль старой стены над рекой к воротам Богоявленским. Сонные сторожа, сразу узнав Дмитрия Ласкарёва, быстро раздвинули рогатки и ни о чем, не спросив, пропустили отряд, только взглядом проводили до острога.
* * *
С давних пор на Москве повелось: возле церквей и соборов, перед мостами и трактами, что к торгу вели, каждый день стояли нищие – выпрашивали у прохожих милостыню. Кто увечья свои показывал, кто присказку, какую весёлую выкрикивал, но все протягивали руки с мольбою. Купцы московские, да слуги дворов зажиточных от нищих отворачивались, а назойливых просителей били, чем не попадя пока не отстанут, плевали через плечо и говорили: «вот уж где ворьё и погань, с утра до ночи так и норовят чего ухватить». Но нищие в Москве в ночь на своих «просильных местах» не оставались. Чуть свечереет – из тёмных переулков гнилыми тенями выползали божедомы[34 - Божедомы – сторожа кладбищ или погостов, живущие там отдельной общиной и погребающие покойников.]. То мужики видом страхолюдные и духом смрадные. Днём отсыпались они в землянках да курных избах, что за рекой возле большой скудельни[35 - Скудельни – места, богатые глиной и к посевам не пригодные. Когда глину всю выбирали, место отдавали под погребение странников, нищих, инородцев и умерших в эпидемиях.], а к ночи, словно язвы, проявлялись возле городских ворот. Шли они, молча, и сторожа караульные у рогаток, издали признав их старшин, только в стороны расступались, да крестом себя осеняли, глаза отводили, чтобы не смотреть на жуткие мордасы, кои грязным волосом заросли, да дымом пропахли. На животе у каждого божедома, поверх засаленной одёжи, передник из дерюги или шкуры собачей. В руке – по суковатой крепкой палке, у иных с железным наконечником загнутым крюком.
По давнему уговору, со сторожами острожными, всех, кто из сидельцев безродных преставился, божедомы забирали. Как ночь за середину – трое, а то и пятеро тянут верёвкой по снегу плот из горбатых досок кое-как сколоченный. Прямёхонько к острогу. Обратно идут тяжело – полный плот мертвяков, коих острог уморил. Всех за реку тащат. Там у костров снимут со всех тел, что за ночь собрали: одежонку, кресты нательные, да ещё что найдётся. Добычу между собой поделят, а мертвяков всех в одну яму зароют, и рядом тут же новую копают – на завтра.
И в эту ночь, всё было так же. Стукнули страхолюды божедомные в острожные ворота, затащили свой плот на двор – ждут, когда мертвяков выносить начнут, но их всё нет и нет. Так и стоят на морозе зубами лязгают. Кашлянул старшина, к караульным шагнул:
– Мы с благословением божьим, пришли забрать прах к праху, коли есть упокойники – не томите, а ежели нонче небеса никого не призвали, дык мы завтрева придём – ночь уже на исходе, восвояси пора нам.
Сторожа друг на друга глянули, у огня место божедомам указали. Один внутрь острога шмыгнул, а второй в сторону отошёл, с опаской, рогатину взял поухватистее, да нож в сапоге нащупал.
Быстро вернулся сторож из острога: «ждите», – бросил на ходу божедомам и к товарищу своему отошёл, о чём-то вполголоса с ним заговорил.
– Нет, не по уговору это. До утра ждать не могем! – взревели ожидающие.
Из караулки выбежала вся острожная стража. И божедомы ринулись к воротам, крюками своими затрясли, сами ворота распахнули, а с улицы их встретил отряд Ласкарёва. Дружинники застыли, нацелив копья на страхолюдов. Те пали на колени и палки свои побросали.
Дмитрий толкнул коня в бок сапогом и выехал вперёд.
– Ми-и-и-р вам, божьи люди! – выкрикнул он, перекрывая все голоса во дворе острога. Все затихли и уставились на Ласкарёва.
– Мир вам! – ещё раз крикнул молодой боярин. – Нонче новопреставленных не будет, приходите за ними завтра, – чуть тише продолжил он. – За терпение, вот вам мзда малая, – снова перекрикивая ропот, Дмитрий бросил одному из божедомов три малые монетки, что нашлись в кармане. – Далее всё будет, как и раньше – по прежнему уговору, – закончил он, мысленно подивившись, с какой ловкостью двигался бородатый страхолюд, монеты поймал, те только звякнуть успели.
Божедомы закивали заросшими грязными космами головами, поднялись, подхватили растрёпанную верёвку, к которой был привязан их плот и бегом припустились мимо расступившихся воинов.
Ласкарёв слез с коня, к нему, низко изогнувшись в поклоне, рысцой подбежал один из острожных стражников.
– Где еретики? – гневно спросил Дмитрий.
– Дык в клетях, где держали их, там и нашли – лежат они тама, мёртвые уже.
– Веди.
Боярин скрылся в тёмном чреве острога, в след за ним шагнули два его дружинника, остальные вои все спешились, кроме связанного Беклемишева, который один так и остался в седле. Ещё перед Богоявленскими воротами он пытался крикнуть сонной городской страже, чтобы его освободили. Но скакавший рядом детина незаметно для всех, резко хряснул его по носу, а потом беззлобно затолкал ему в рот свою громадную рукавицу.
– Так-то потише будет, – миролюбиво прогудел он, сверкнув зелёными кошачьими глазами.
Сейчас этот детина, встал к морде его коня и взял животину под уздцы.
Один из острожных сторожей, с уродливо обожженной половиной лица, по-видимому, решив, что зеленоглазый за старшего, горбясь от холодного ветра, подошёл нетвёрдой походкой.
– Ну и чудной у тебя хозяин. Вы же одними конями могли смердов божедомных потоптать, и спросу никакого! – выпалил он, обернувшемуся к нему вою.
– Дурень…, – глядя сверху вниз, буркнул воин.
– Отчего же дурень-то? Рази не так заведено, коли смерд на боярина крысится – ему конец, – продолжал суетиться жжёный острожный.
– Вот от того ты и дурень, что энтакие словеса мне рекёшь. Иди отсель, покуда не «приголубил» тебя.
– Почто гонишь? Можа, я твоему хозяину…, поведать чего важного хочу?
Воин смерил уродливого с лица стражника пренебрежительным взглядом:
– Ну, коли важного, то жди. Токмо, рядом будь… Тут, пред взором моим.
Острожный кивнул, и встал справа от зеленоглазого.
Утренний мороз щипал за щёки и заползал за шиворот. Жжёный переминался с ноги на ногу, хлопал себя рукавицами по плечам.
– Я энто…, – снова подступил он к воину, – вижу вы, уже кого-то по утряни притащили, это к нам на сидение? – стражник заискивающе посмотрел на зеленоглазого.
– А вот это не твоего ума дела – отрезал воин, и нахмурился. Этот острожный ему не нравился. Вид его был отталкивающий: чёрная борода, хоть и немного скрывала уродство лица, но росла клоками, да и статью этот стражник был похож на старый лесной пень – руки ноги как корневища.
Из тюремного чрева скорым шагом вышел Дмитрий, он уже собирался подняться в седло своего скакуна и тут встретился взглядом с зеленоглазым. Воин кивком указал в сторону переминающегося рядом корявого острожного служку с обожжённым лицом.
Ласкарёв бросил поводья и, обойдя своего коня, приблизился к месту, где, не то от холода, не то от страха трясся странный острожный.
– Чего поведать – то хочешь? – строго спросил Дмитрий.
– Дак…, это…, – жжёный стянул с головы свой поношенный колпак и обнажил заросшую черным волосом голову с заметными отметинами старых рубцов, … – может и важно сие будет тебе, господине, – промямлил он, глядя снизу-вверх.
– Ну, отойди-кось в сторонку, да говори, но берегись! Ежели слова твои пустые…, – Ласкарёв, покосился на зеленоглазого и вслед за уродливым острожным отошёл к караулке.
– Не гневайся господине, вижу, ты хоть годами и молод, но зело умён и справедлив и не обидишь простого человека…, – начал заунывным голосом корявый острожный.
– Ты это брось, господь одарил меня терпением, но оно не безгранично, говори по делу! – резко оборвал Дмитрий.
– А я вот, по делу…, по делу и говорю, – затряс спутанной кольцами чёрной клочковатой бородой острожный, и, дыхнув запахом хмельного перегара, качнулся ближе к Дмитрию и зашептал:
– Вчерась, ввечеру, наш голова Епифаний сам ходил проведывать сидельцев, что опосля богу душу отдали, и еду им сам относил, а к ночи вдруг со двора сам-конь отъехал. Напоследок, мне в воротах бросил, что мол-де до завтрева его не будет…, по делу он.
– То, и без тебя вестимо, уже, – раздражённо бросил молодой Ласкарёв.
– А…, ну да, ну да…, – закивал головой странный острожный, – но, я так помыслю, что он сызнова поехал туды.… Ну, это…, скарб[36 - Скарб (устар.) – пожитки и ношеные вещи.], который с сидельцев обирает, на монету менять. Это он, тама всегда делает…, – острожный указал рукой куда-то вбок – У хвелей[37 - Хвели (старо-московск.) – топи, болота.], на гнилом двору.
– Что-что? Где это?
– Да тут недалече, всего с дюжину верст буде. Я туда, вместе с ним, един раз ездил. Коли будет, какая награда, то укажу…
– Ты вот что…, как звать тебя? – Дмитрий смерил доносчика взглядом.
– Тихоном меня крестили, а люди прозвали Тишак, – дрогнул уродливым лицом острожный.
– Так вот что, Тишак, коли укажешь, где Епишка хоронится, будет тебе награда, коли брешешь…, – шкуру твою палёную с живого сдеру и так по Москве гулять отправлю, понял?
– Понял, понял, господине…, – согнулся в поклоне острожный.
Дмитрий скорым шагом вернулся к своему коню и рывком поднялся в седло.
– Дайте коня, этому…, – махнул он рукой, в сторону сгорбившегося Тишака. – Устин, веди воев вслед за указчиком, – сказал Ласкарёв зеленоглазому, – я вас догоню, только тут кое с кем перемолвлюсь.
Зеленоглазый понятливо качнул головой и развернул своего коня, а Дмитрий подъехал к Берсеню. Резко выдернул у него изо рта кляп.
– Ну что, боярин? Сам зришь, недосуг было мне, – молодой Ласкарь без тени улыбки качнул головой в сторону входа в острог. – Я, пожалуй, сейчас тебя отпущу и езжай поздорову домой, а о том, что утром было никому не сказывай – куры и те засмеют.
– А ты мне не указывай греческий выродень, – развязывай, да верни саблю, и поглядим, кого засмеют. – Яростно сверкая глазами, выпалил в ответ Берсень.
– Эх…, ничего ты не понял, боярин, – миролюбиво, со вздохом, сказал Дмитрий.
– А тут и понимать неча, греческая ищейка на русского боярина руку подняла!
– Вроде годами ты не мал, а речи твои как у несмышлёныша, коли не прекратишь лаяться – возьму в энтот острог запру, там посидишь, одумаешься.
– С вас, греков станется, только не из таковских мы, чтобы за себя не постояли!
– Грозишь?
– А ну развяжи, али боиссся? – заёрзал в седле Беклемишев.
– Дурень, зачем мне тебя развязывать, коли ты шипишь? Всё утро о деле хотел пытать, а теперь вместо этого, токмо глупостью от тебя разит, – с насмешливой укоризной проговорил Дмитрий. – Однако, мне всё ещё недосуг, а потому решай: или даёшь слово боярское, что забудешь обо всём или…
– Что? Убьёшь, как пленников, что под покровом своей тайной службы в острогах морите? – выпалил Берсень.
– Дурень, – повторил Ласкарёв, сам удивляясь своему спокойствию, – от смерти хотели мы спасти слугу твоего Силантия и брата его, потому и держали их тут тайно, но видать…, те, кто боялся, что они нам что-то расскажут, добрались до них и здесь.
– Как Силантия? – опешил Беклемишев, так это их… тут… – Но, я за энтим вас – греков и искал, чтобы…, – перебивая, сам себя затараторил Берсень. Он даже не сразу заметил, как Дмитрий начал освобождать его от верёвки. – И что же теперь, всё? – заглянул он в глаза греку.
– Возвращайся домой боярин, а мне надо по следу убийцы идти, далее…, – пробурчал грек, запрыгивая в седло.
– Так, я с тобой…, – повёл заиндевевшими плечами Беклемишев.
– Эва как! – удивился Ласкарёв. – Тебе то это на кой?
– А за тем же, что и тебе, – огрызнулся Берсень.
– Чудно мне это, но нет… Не обессудь, с собой не возьму, – Дмитрий ударил пятками в лошадиные бока и зарысил с острожного подворья догонять свой отряд.
Берсень же, соскользнул с коня и вошёл в грязные острожные двери. Ему было преградили дорогу, но Иван резко со злостью толкнул плечом одного стражника и дёрнул за шиворот второго.
– А ну, показывай, где тут у вас новопреставленные, – прорычал он в самое лицо опешившего острожного. Прибежавшая на шум стража, увидела Беклемишева, и, памятуя, с кем он прибыл на острожный двор, расступилась, пропуская его в тёмное и вонючее нутро острога. Идя вслед за острожным стражем, Берсень спустился в подземелье, где возле шаткой лестницы увидел два тела, лежавшие рядом, накрытые одной большой дерюгой. Иван вырвал факел из рук острожного и, наклонившись над покойниками, резко сдёрнул дерюгу. В лицо ему ударил резкий запах пота и мочи, что исходил от тел. Боярин на мгновение зажмурился, но тут же разлепил веки и осмотрел лица покойников, приблизив к ним затрещавший факел.
Он сразу узнал Силантия, а лицо второго покойника показалось ему незнакомым. Беклемишев, превозмогая зловоние, ещё постоял над телами и заметил, что бороды у обоих были в рвоте, а губы совсем почернели как уголь. «Отравили», – пронеслось в голове боярина. Он отвернулся и молча, тяжелыми шагами направился к выходу из смердящего острога.
Шагнув на двор, Берсень увидел перед собой косматого сторожа, который прижимал к груди его саблю.
– Вот, передать велено, – космач на вытянутых руках подал Беклемишеву его клинок.
Иван рывком схватил свою саблю и, не оборачиваясь широкими шагами, пошел к своему коню.
* * *
За воротами, Дмитрий Ласкарёв дал коню шпоры и, проскочив мост, птицей вылетел на заледеневшую за ночь дорогу, где конь чуть сбавил шаг. Тем не менее, боярин довольно быстро нагнал растянувшуюся колонну своих воев, которые не слишком поторапливали коней. После не долгого пути, весь отряд подъехал к «Гнилому подворью», что отгородилось частоколами от леса, на пригорке, за деревней Хвели.
Само подворье состояло из нескольких почерневших от времени изб, в которых останавливались на ночь путники и торговый люд, из тех, кто лишней монеты не имел или шибко берёг. Ближе всех к дороге стояла заметно более новая справная изба. Она была выше прочих, за крепкими тесовыми воротами, которые днём всегда были распахнуты настежь. Слева от избы тёмных холодным зевом щерился погреб, в который то и дело юркали расторопные бабы-кухарки, справа помещался хлев, длинная коновязь с яслями и выдолбленным бревном. Вода в долбленке с ночи замёрзла, сама коновязь припорошена первым снежком. До полудня ещё далеко, а вокруг уже шум и движение, кто-то съезжает со двора, а кто-то только открыл глаза после вчерашней попойки. Гомон, споры и ругань – обычный день придорожной корчмы-кабака.
Весь отряд спешился за воротами, но в высокую избу зашли только Дмитрий и Тишак.
Не смотря на крепкий, новый кирпичный фундамент, пол в избе был земляной, потолок хоть и курной, но ещё не прокопчённый и крыша с дымником, да восемь широких окон, от того в избе казалось светло. Две печи посредине разгораживали кабак пополам. В дальней от входа стороне только столы, да лавки, которые облепили заезжие постояльцы, в ближней части полати на ту и другую сторону и возле самых дверей цветные ширмы, за которые забегали бабы-кухарки, там они готовили нехитрую стряпню и бодяжили хмельное. Купчишки и местные ярыги–питухи, с раннего утра послезали с полатей и теперь вся дальняя часть избы уже была заполнена их возгласами и спорами. Двери из простых досок, но широкие и высокие, как в сенной сарай, проезжай хоть на возу – косяки не заденешь. В углах и на печах масляные светильники горят с раннего утра до поздней ночи. В красном углу светец с лучиной, без оклада, видать древний – почернел от копоти.
Бородатый и кряжистый хозяин постоялого двора, с глазами кроваво-красными, не старый, но седой как старик, большую часть времени тоже проводил в этой новой избе. По всему было видать, что, доволен потраченными на неё барышами. Откуда те барыши у хозяина никто никогда не спрашивал, каждый знал, что на подобный спрос он сразу делался притворно глухим, отсюда и прозвище у хозяина – Неух.
Постоялый двор был с дурной славой, люди молвили, что пропадают там мелкие купчишки вместе со всем добром, но так как имён никто не называл, то и как, будто всё было невзаправду. Окрестные ярыги и проезжий люд никогда не оставляли двор. Для них на нём было во всём раздолье.
За это раздолье кабацкое Неух не раз стоял на Ямском дворе у Воскресенских ворот в пытошных клетях перед хитрыми дьяками, пишущими при допросе воровские речи пытуемого. Ему грозили и каленными добела клещами, и дыбой, и палачами, готовыми сорвать с него одёжу и начать расправу. Не раз ему говорилось, что позван он за бесчинства, кои идут на его постоялом дворе: «обругание святых церквей и угодников божиих и паче того самого бога, да и непристойных – де речей про Великого государя и жену его государыню – Софью, да про бояр ближних ко двору из честных родов, а про служилых и того пуще срамного сказуется немало»….
Неух всегда падал ниц, и со слезой в голосе гнусавил: «Несчетно лет володею двором сим и не единожды хотел продать окаянное место, но токмо никто цены не даёт, а я человек бедный. И так, в убытках и прорухе живу. Отец-воевода и вы, государевы люди, дьяки милостивые, обскажите как быть? Вам ведь ведомо – я чутьем скорбен, словеса в ухи мои стучатся, но не все в голове-то держатся. Зор, тож не соколячий, внемлю я вразумлению вашему о погоне лихих людей, да токмо как их узнать-то? Для меня все едины питухи и купчишки, все за очагом и питиём на мой двор заезжают.… Сами же господа объезжие из стражи московской по харчевым и прочим постоялым дворам ходють, а мой, всё стороной объезжають».
Двор Неуха давал приказу Большого дворца в два раза больше против всех постоялых и кружечных дворов. А лично государеву дворецкому, князю Шастунову Петру Васильевичу мзду немалую. Взамен князь повелел: «Неуха и двор его с кабаком, не шевелить!»
И хотя тёмные дела на постоялом дворе не прекратились, и его хозяина не раз забирали в приказ, но тот каждый раз возвращался к своим делам. Что ещё более укрепило веру завсегдатаев «Гнилого подворья» в том, что Неух совсем не прост и силу имеет немалую.
Кое-кто из писчих подьячих шептал князю Шастунову, что мол, с лихими надо как-то управляться, а двор этот для них как сметана для кота, но князь всегда отвечал одно: «Лихих людей по делам их имати, но в ином месте…»
Сегодня, ближе к полудню Неух сразу заметил зашедшего в кабак Тишака и его молодого спутника. Боярина Неух не знал, но опытным взглядом заприметил, что он «непростая птица».
Купчишек и питухов в этот час в кабаке было уже немало. Были средь них и лихие, для дел своих ожидающие темени ночной.
Тишак привычным движением сразу шагнул за пёструю ширму, что была натянута слева от входа. Боярин следом за ним. Туда же тяжелой походкой зашёл и Неух.
– Кланяюсь тебе хозяин…, – начал было Тишак, но осекся. Неух и Дмитрий молча и неотрывно смотрели друг на друга. Кабачник первый отвёл глаза и поклонился. Вначале нехотя, но после, как будто что-то вспомнив – ещё раз, глубоко в пояс.
– Здрав буде, молодой господине, прости не ведаю, как величать тебя, – начал глухим голосом Неух.
– То, не большая беда, – сухо ответил Ласкарёв.
– Ага, понимаю, – кивнул головой, умудрённый жизнью кабачник, – знать…, с делом каким ко мне?
– Дело наше не велико и не про тебя, – с ленцой в голосе сказал боярин. – Человек у тебя на дворе, нас дожидает. Знакомый тебе человек, Епишкой кличут. – Дмитрий стрельнул взглядом в сторону Тишака, тот только кивал в такт словам боярина.
– А на что тебе он? – насторожился Неух и почему-то тоже посмотрел в сторону лыбящегося своим обожжённым ртом Тишака.
