Пределы нормы

Я прибрал со стола, прополоскал кружки, вынес мусор. Наконец-то снял мокрые ботинки, поставил их на теплую трубу, носки в пакет – отнесу домой постирать, с ногами залез на кровать. Принялся за свои художества. Для этого я приспособил фанерку, которую здесь же в котельной нашел. Клал ее на колени, сверху альбом, картинку. Я уже давно не рисовал из головы, с тех пор как Лада уехала, только срисовывал. Это могло быть что угодно: мультяшка с конфетного фантика, корова с пачки молока, актриса с газетной вырезки. Конечно же, овладевший мной образ Веры манил, но я не решался.

Я обязательно нарисую тебя, Вера, просто пока боюсь. И рассказал ей про Ладу. Разговоры о том, что Марсель заберет ее в Америку, длились долго. Марсель все говорил: «здесь делать нечего» или «бизнес здесь задыхается», мама на это кивала, Лада ходила на курсы английского языка, а я не верил. Когда они приехали попрощаться, мама плакала, а я всё сделал, как надо – пожал Марселю руку, поцеловал Ладу в щеку, сказал «у-удачи». Ведь Лада уже давно была не моей. Мы жили с мамой вдвоем, я лежал в больнице, зачем-то ходил в школу, и каждый раз, идя к Ладе в гости, или ожидая ее визита, я знал, что уже не буду той радостной собачонкой, что встречает хозяина у порога, царапает в ожидании дверь, виляет хвостом. Я буду послушно сидеть в указанном мне углу и жалобно подвывать, так тихо, что не услышит никто.

После Ладиного отъезда я много раз пытался ее нарисовать, но не с фотографии, а сам. А она все не выходила. Карандашные портреты мне хорошо удавались. В больнице я к тому времени уже много кого нарисовал. Медсестры надо мной подшучивали «о-о, наш Пикассо идет!». Но однажды нарисовал девочку, ей было лет десять, в больнице она лежала с мамой. Та девочка, уже и имени ее не помню, а может я его и не знал, не двигалась и не ела самостоятельно, не говорила. Я нарисовал ее хорошо, похоже, только ротик ей на портрете закрыл. Подарил картинку ее маме, а та заплакала. После этого я никого больше не рисовал. Вот попытался Ладу, но оказалось, что я ее не помню, как будто я ее и не знал, на бумаге выходила другая Лада – может мамина, может Марселя, но не моя.

Поэтому сегодня, Вера, картинка из книги. Книгу эту я нашел в первые дни своего пребывания здесь. Прибирал и нашел. Пыльная, с разбухшей от сырости обложкой, она лежала в ворохе старых газет и тряпок. Показал дяде Паше, а он отмахнулся «да, выбрось». Повертел в руках, читать-то точно не буду. Пролистал, наткнулся на картинку. Прельщенный тоненькой женской фигурой, выдрал лист с картинкой, аккуратно свернув, сунул в карман. А книгу, как и следовало, в мусорный пакет.

Женская фигура, высокая, стройная. Шляпка, вуаль, черное платье в пол. В правой руке револьвер, мирно покоился среди складок юбки. Я рисовал ее простым карандашом. Не искал ей ни имени, ни истории. Рисовал ее, чужую и холодную. Рисовал, чтобы не рисовать Веру. Потому что Веру так рисовать нельзя. Нельзя осквернить ее образ серым карандашом. Ее нужно рисовать непременно в цвете, мягкой кистью, на холсте.

Лада с Марселем прилетели рано утром. «Пока поживут у меня», – радостно сообщила мне мама несколькими днями ранее. Я пришел к обеду, дверь на радостях оставили незапертой. Мама с Ладой были на кухне, я слышал их голоса, звон посуды. Не пошел туда, увидеть Ладу впервые за столько лет, было волнительно, и я оттягивал момент. Прошел в гостиную. Там в кресле сидел Марсель, водил пальцем по экрану смартфона.

– Алексей! – улыбаясь, встал мне на встречу.

Неожиданно для нас обоих Марсель оказался ниже меня ростом.

– Ну, ты и вымахал! – пожал мне руку, похлопал по плечу.

Он сделал шаг назад, оглядел меня с ног до головы.

– Ну и ну, уезжали пять лет назад, ты мальчишкой был, а вернулись – мужчина!

Марсель тоже изменился. Он стал крепче телом, жестче лицом. И что-то еще неуловимое появилось в нем, пока не понял.

Марсель жестом предложил присесть. Он вернулся в кресло, в котором ждал его смартфон, а я сел неподалеку на диван.

– Ну, как дела? – улыбаясь, спросил он.

– Работаю.

– Да, мама говорила. Ты молодец, маме помогать нужно.

Словно и не было этих пяти лет, Марсель, как и раньше, говорил со мной, будто с ребенком. Отметил во мне внешние изменения, а сам еле сдержался, чтобы не потрепать меня по голове. Зато я понял, что изменилось в нем. При той же безупречной улыбки, глаза смотрели серьезно, даже настороженно.

Вошла Лада. Я встал ей на встречу.

– Лешка! – Она кинулась обниматься. Мягкая, сладко пахнет, все, что я успел почувствовать.

В проеме двери показалась мама. Она прислонилась плечом к косяку и со счастливой улыбкой смотрела на нас.

– Ну, давайте на стол накрывать! – сказала она.

Мы с Марселем пододвинули стол к дивану, мама с Ладой носили с кухни тарелки, бокалы, еду.

– А-а, Лешка! – Лада поставила на стол очередную тарелку с салатом, – Я ж теперь звезда интернета!

Весело засмеялась и ушла в спальню за смартфоном. Села рядом со мной на диван. Пару кликов, включила десятиминутный ролик в ютубе, на котором она, Лада, красиво сидит на красивом диване и рассказывает о своей красивой американской жизни. Первые несколько минут я слушал внимательно, остальное из вежливости. По окончанию спросил:

– Зачем это?

Засмеялась.

– Слава и деньги! – выдала, словно заранее заготовленный ответ.

И Лада другая, понял я. Хотя голос тот же, все посмеивается надо мной, как и прежде. Она повзрослела. Когда уезжала, была, как Вера, как весна – тонкая и свежая. Ею хотелось дышать. А теперь от нее становилось душно. На ней всего много – косметики, украшений, духов, а самой как будто меньше стало.

Пришла Ладина подруга, я ее почему-то не знал. Потом за столом рассказывали, что они в институте учились вместе. Нас познакомили, Розой зовут. Коротко стриженные черные волосы искусно торчали в разные стороны. Кроме задорной прически, еще красные губы и пушистые ресницы. Большего разглядеть не успел. Она принялась целовать Ладу, пачкая ее щеки помадой, обняла маму, Марселя, а мне достался шуточный поклон. Убежала помогать на кухню.

Сели за стол. Говорили про Америку. Я почти не слушал, с удовольствием уплетал вкусную мамину стряпню, думал про Веру. Как она не похожа на них, на Ладу, на Розу. Они бы никогда с ней не подружились. Она вряд ли бы понравилась Марселю, ведь Марселю нравится Лада. А вот маме она наверняка бы понравилась. Думаю, мама бы ее полюбила.

– Гуляем сегодня? – спросила Лада Марселя.

– Я нет.

– А меня с девчонками отпустишь?

Марсель хотел ответить, но Лада не дала, добавила:

– Мы вот Лешку с собой возьмем, будет нас охранять!

Подмигнула мне.

– Идите, – пожал плечами Марсель, перестал есть, с бокалом вина откинулся на спинку дивана.

– Пойдешь с нами, Лешка? – теперь Лада смотрела меня.

Я кивнул.

– Отлично! Тогда мы отдохнем немного и часиков в девять выдвинемся из дома. Ну, Розка, куда нас поведешь? – и, не дав Розе ответить, принялась рассказывать об ужасном перелете, шумных детях, что сидели позади в самолете, и все время пинали спинки их кресел.

Глава 3

Хорошенько поев, я откланялся. Мама собрала с собой гостинцев для дяди Паши. Я нес теплый пакет, бережно прижимая его к себе. Шел через пришкольный двор и увидел Веру. Она стояла в компании таких же, как и она, школьников. Содрогнувшись всем телом, я невольно замедлил шаг. Поздоровается, если заметит? Испугался, развернулся, вышел со школьного двора. Пойду другим путем, пусть тот и длиннее. Наши сокровенные «здрасте» не для посторонних глаз. Они только наши.

Конечно, теперь все остынет, невесело думал я, но я сберег нечто более ценное, чем горячее мясо с картошкой для старшего товарища.

Дошел до котельной, смотрю, Вера на качелях сидит, рюкзак на коленях. На ватных ногах подхожу к ней, внутри все застыло, вздохнуть больно.

– Здрасте, – сказала Вера, легонько оттолкнувшись от земли носочком сапога.

Кивнул, ответил, было слышно только мое «сте».

– Тепло у вас? – спросил я, хваля себя за смелость.

– Не жалуемся, – и она улыбнулась. Так искренне, так тепло. Будто хотела засмеяться, но с трудом сдержалась. А глаза не послушались.

– Меня Леша зовут.

– Я знаю, дядя Паша говорил. Я Вера.

– Я знаю.

– Дядя Паша говорил? – засмеялась Вера. – Да, дядя Паша давно здесь работает. Я еще маленькая была.

Я стоял перед ней молчаливый, напуганный, влюбленный.

– Я пойду – опустил глаза, и сбежал в свою котельную.

Конечно, уходил шагом, но еле сдержался, чтобы не побежать. Зашел, поставил пакет на стол, в одежде сел на кровать. Руки тряслись, и я спрятал их между колен.

Почему мне хорошо, когда Вера незрима, во мне, вокруг меня, а когда вот так, по-настоящему, хочется бежать?

Дядя Паша стоял у стола, один за другим открывая пищевые контейнеры, причмокивал, передавал благодарности маме.

Вера – облако, в котором я живу. Свет, проходящий сквозь меня. И я так часто кажусь себе окутанным ею, светящимся… Но я темный профиль на белом альбомном листе.

За окном пустые качели и грязные лужи. Все ждут свежего, чистого снега. И за столом сегодня кто-то сказал, наверное, мама: «скорее бы снежок выпал».

– Мне уйти надо, – говорю я Дяде Паше. Он так увлекся едой, что и присесть забыл, ел стоя.

– Так иди, у тебя ж выходной – ответил он невнятно, с набитым ртом.

Вышел на улицу. До встречи с Ладой оставалась пара часов. Суббота, есть шанс застать доктора дома. Сегодня я шел во всеоружии – в одной руке до боли в мышце стискивал свою решимость, в другой бережно держал горстку слов, среди которых было ее имя.

Шаги отбивали слова, но другие, питая эту решимость, заставляя улыбаться редким прохожим:

– Здрасте.

– Здрасте.

– Тепло у вас?

– Не жалуемся.

Я забывал обходить лужи и высохшие за ночь ботинки снова промокли. Да, лучше бы выпал снег.

И опять, дорогой, я рассказывал Вере свою историю. На следующий день после возвращения из больницы, после слез за закрытой дверью, мама выдернула из сети телевизор, унесла из дома компьютер. Посадила меня на диван рядом с собой, взяла мою руку. Не пей, Лешенька, и не кури, даже если предлагать будут. После школы не задерживайся – повторяла каждый день, подавая мне рюкзак. Она испугалась, понял я. Испугалась того, что сказал ей на прощание доктор, потому кричала на него в кабинете, плакала дома, а на утро взялась огораживать меня забором. Мы понимали, что она бессильна если одна. И я сказал ей «хорошо», сидя тогда на диване, и отвечал так каждый раз на ее просьбу не задерживаться после школы.

Поэтому я иду сейчас не к маме, объяснял я Вере, она пуглива. Я иду к доктору, потому что ему нечего бояться. У него есть статоскоп, белый халат и медицинская энциклопедия, и нет любимого сына с диагнозом шизофрения.

– Здрасте.

– Здрасте.

– Тепло у вас?

– Не жалуемся.

О своем диагнозе, продолжил я, согрев на секунду душу нашими голосами, я узнал совершенно случайно, подслушал мамин разговор с подругой. Она опять плакала, ей, почему то, все время было меня жалко. Я записался в городскую библиотеку, заказал книгу по теме. Книга была старая, еще советских времен, с черно-белыми фотографиями. Прочитал оглавление, пролистал, всмотрелся в фотографии и ужасно себя забоялся. Это не я, Вера, придумал быть моему профилю темным, не от злобы на себя за все те смерти я слишком сильно давил на серый карандаш, это оказалась тень недуга, мы все ходим с такими лицами, я видел их в той книге. Спасибо маме за забор, ведь что-то обязательно должно отделять нас от мира – решетка, оградка, колючая проволока…

Вбежал по ступеням, остановился у двери доктора, а за ней опять крики. Я опять не вовремя. Вышел из подъезда, постоял минут пятнадцать. Та, которую держал в правой руке, извивалась, вырывалась, хотела убежать. Вернулся, приложил ухо к двери. Все тихо. Постучал. Долго не открывали. И наконец, щелчок замка, дверь приоткрылась, лицо Алены Игоревны.

– А, это ты? – сказала шепотом. Несколько секунд хмурясь, смотрела мне в глаза – завтра приходи, – подумав, добавила – в шесть, понял?

Я кивнул.

Захлопнула дверь. Слышал, как она крикнула: «Соседка», видимо, отвечая на вопрос мужа.

Разжал одну ладонь, и моя пленница убежала мохнатой кошкой по грязным ступеням. Вторую, и слова горошинами посыпались на бетонный пол. Одно только имя ее уберег и обратно в карман.

Минуя котельную, отправился сразу домой. Пришел раньше назначенных девяти. Лада сушила волосы феном, Роза примеряла ее наряды, доставая по одному из огромного чемодана. Из комнаты меня выставили, и я пошел к маме на кухню. Мама сидела на диванчике, смотрела фильм на планшете. Увидела меня, отложила планшет на стол. Кивнула на него:

– Лада подарила.

– Хорошо.

– Все прихорашиваются? – спросила она про девушек.

Я прилег на диван, согнув ноги в коленях, чтобы поместиться на нем, и положил голову маме на колени. Мама гладила мои волосы.

– Принял бы душ, пока они собираются.

Мама как всегда права. Но как хорошо так лежать! Знала бы она, что творится там, под ее рукой, в этой неспокойной голове. Сказать бы ей сейчас, мама, я Веру люблю. И чтобы она в ответ не отдернула руки, чтобы та даже не дрогнула, а также нежно и плавно продолжала гладить мои волосы.

– Мам…

– Вы там поаккуратнее, хорошо? Ночь все-таки.

И рука не то чтобы дрогнула, остановилась.

– Хорошо.

Нехотя встал. Веру оставил за дверью и закрылся в ванной. Поленился тереть себя щеткой, намыливать. Просто стоял под упругими струями горячей воды. Стоять бы так и никуда не идти.

Лада и Роза уже красили свои лица. Лада сосредоточенно покрывала чем-то блестящим губы, которые я помню не такими пухлыми, а Роза удлиняла черными линиями углы озорных глаз. Обе стояли у большого зеркала в маминой спальне. Я сидел на кровати позади. В проеме двери показался Марсель.

– Кто еще будет? – спросил он.

Лада, с трудом шевеля губами под кистью с помадой, ответила:

– Еще девчонки – одногруппницы. Они сразу туда подъедут.

Но это оказалось неправдой. Мы втроем приехали в ночной клуб, никто нас там не ждал и никто к нам не присоединился за целый вечер.

Глава 4

Мы сидели за низким столиком, на диванчике, лицом к пустой возвышенности, на которой, наверное, будут танцевать. Тихо играла музыка, вокруг ходили люди, приветствовали друг друга, соприкасались щеками изображая поцелуй, пожимали руки, рассаживались за такие же, как наш, столики. Похожие друг на друга девушки, с длинными волосами и длинными ногами, пили красивые пышные коктейли, мужчины пили пиво из стройных запотевших стаканов. Я пил вкусный апельсиновый сок, а Лада с Розой не отставали от прочих барышень.

      Девчонки закурили тонкие, сладко пахнущие сигареты. Роза предложила и мне, я, конечно же, отказался. Они разглядывали новоприбывших, обсуждали, смеялись.

К одиннадцати музыка стала невыносимо громкой. Я уже не слышал своих спутниц. Объяснялись жестами, тщетно кричали друг другу в уши. Становилось людно, душно, накурено, темно. Когда же все это кончится? Мама, наверное, никогда не бывала в таких местах, иначе вряд ли бы так легко меня отпустила. Лада с Розой пошли танцевать. Двигались в такт музыке, заигрывали друг с другом, с другими танцующими, посылали мне воздушные поцелуи.

Вернулись, отдохнули, заказали еще по коктейлю. Потом они ходили танцевать по очереди, звали меня с собой, шутили, конечно. Еще что-то пили из маленьких рюмок. Потом Лада показала жестами, что им с Розой нужно отлучиться, они скоро вернутся. Скорей бы вернулись, скорей бы уйти отсюда. Мы сидели вместе с Верой в этом аду, закрывали руками уши, задыхались дымом, мечтали убежать.

Роза вернулась одна. Допила остатки из своей рюмки. Сидела, двигая плечами под музыку. Я крикнул ей в ухо:

– Где Лада?

Она лишь улыбнулась в ответ. Посидели еще немного. Потом Роза взяла свою сумочку, меня за руку и потянула за собой. Мы прошли мимо беснующихся под музыку, подошли к барной стойке. Роза расплатилась, и мы вышли в холл. Долгожданная тишина. Приглушенное бам-бам осталось позади за тяжелой дверью. В уши будто ваты напихали.

– Где Лада? – спросил я снова, не узнав своего голоса. По-моему, я по привычке крикнул.

Роза лишь шикнула на меня и улыбнулась охранникам. Те с серьезными лицами смотрели мимо нас.

Забрали в гардеробе верхнюю одежду. Я надел свою куртку, протянул Розе ее шубку. Видимо, я что-то сделал не так, моя спутница недовольно цокнула на меня, закатила глаза. Роза надела шубку, и мы вышли на улицу.

Счастьем было дышать свежим воздухом при ровном свете фонарей. Роза заметно шаталась на высоких каблуках.

– Лада… – напомнил я ей.

Роза по-дамски взяла меня под руку, пошла вперед, я послушно поддался за ней. Перешли дорогу и оказались на слабоосвещенной аллее, зажатой между двумя дорогами, по которым то в одну, то в другою сторону проезжали редкие автомобили. Встали где-то под деревом и Роза закурила.

– Уехала Лада, – ответила она.

Ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека.

– А мы? – как можно тише спросил я.

– Мы ее подождем, потом вместе поедем домой.

Она медленно курила, дым был сладок. Стояли также, сцепленные руками. Всего один Розин шаг и уже лицом к лицу. На вытянутой в сторону руке она держала сигарету. Коснулась горячим дыханием моих губ. Прошептала:

– Алешка. Алешка Карамазов. Святая невинность.

А мне еле слышно. Я словно в ватной шапке стою. Встряхнул бы головой, да побоялся не удержаться на ногах.

Прикусила мне губу, чуть потянула на себя. Сладко, пьяно пахло от Розы. Но это не она так пахнет, подумал я, – спиртное, сигареты, духи. Лучше бы пахло ею. Отпустила губу, лбом прижалась к моей щеке.

– Не бойся, Лешка, солдат ребенка не обидит.

Поцеловала в губы. Губы у нее были мягкие, чуть скользкие. И вкуса у Розы своего нет, заключил я.

Стояли и зря смотрели друг другу в глаза. Мне ее виделись лишь черными размытыми пятнами, да и она вряд ли что могла разглядеть в моих.

Роза выкинула сигарету. Расстегнула молнию на моей куртке и, просунув под нее руки, обняла меня. Потерлась щекой о грудь. Без каблуков, наверное, совсем малышка, подумал я.

А вот тепло от Розы было настоящее. Не то тепло, которое моё, собственное, сбереженное для меня же толстым уютным одеялом. И не то, что в котельной от горячих труб, душное и дурно пахнущее, и даже не то любимое, которое по всему телу, когда с мороза, домой и под горячий душ. Волнующее, живое было ее тепло.

– Что же ты, Алешка, не нравлюсь тебе, что ли?

– Нравишься.

– Ну хоть обнял бы тогда.

Я обнял. Постояли еще немного и Роза резко меня оттолкнула. Я слегка отшатнулся назад, а вот она еле удержалась на каблуках. Я ухватил ее за локоть, и она не упала. Выдернула свою руку, сказала грубо:

– Пошли уже.

Мы шли. Она снова курила.

Я постарался объяснить, ведь Роза не злая, я не хотел ее обидеть:

– Я Веру люблю.

Конечно не для этой чужой, пьяненькой девушки я берег эти слова. Я нес их маме, Эдуарду Владимировичу, может даже Ладе, я нес их Вере… а сказал ей.

– Типа, девушка у тебя, что ли?

– Нет.

– Тогда это ничего не значит.

Мы дошли до перекрестка, и Роза поймала такси. Доехали до центра. Ночной, ярко освещенный город был красив и притягателен. Зашли в кафе. Взяли по чашке кофе. Роза все делала сама, я плелся за ней как ребенок. Она была недовольна мной, раздражалась на каждую мелочь.

Я молча пил кофе, глядя через большое окно на мокрый, украшенный миллионами огоньков, город. Кофе был вкуснее, того, что мама варила дома, того из пакетиков, что мы заваривали с дядей Пашей в котельной, и точно самый красивый, что я видел. Девушка, которая приготовила его для нас, нарисовала карамельного цвета сердечко на густой пенке. А еще в кафе не играла музыка. Казалось, будто и город, и кафе, и официантка, уставшие от дневных посетителей, забыли о нас. Хорошо быть забытыми здесь, даже с Розой.

– Да не бойся ты, вернется твоя Лада, – достала из сумки телефон, посмотрела на время.– Выпить хочешь?

– Пью, – отозвался я.

– А покрепче?

– Нет.

– И мне что-то больше не хочется, – постучала пальцами по столу, – может, ты хорошо на меня влияешь? – Она загадочно улыбалась, смотря мне в глаза своими большими, карими, из-под неестественно длинных ресниц. – Ну, отвечай. Не молчи. Почему ты все время молчишь?

Опять разозлилась. Она ведь не знала, что в этот самый момент рядом со мной сидит Вера в своей белой шапочке и тоже смотрит в окно.

Мы думали с Верой, почему все люди эти люди не спят? Ах да, ведь сегодня суббота и завтра можно спать хоть до обеда, в школу не надо, напомнила она мне. Мы оба хотели быть в резиновых сапогах, чтобы идти по этим освещенным неоновой рекламой улицам, и не перепрыгивать лужи. Идти и видеть сидящую в пустом кафе пару с карамельного цвета сердечками на кофе, завидовать им…

– Здрасте.

– Здрасте.

– Тепло у вас?

– Не жалуемся.

Стукнулся головой о стекло, видимо, я задремал. Роза со скучающим видом водила пальцем по экрану своего смартфона.

Зазвенели поющие ветра над дверью кафе. Лада пришла. Села рядом с Розой. Улыбалась. Светилась лицом.

– Кофе будешь? – спросила ее Роза, не поднимая глаз от экрана.

Лада попросила кофе у официантки.

– У вас все хорошо? Что-то вы грустные какие-то!

Лада переводила лучистый взгляд с меня на Розу и обратно.

– Угу, – ответила Роза – братик просто по тебе соскучился. Да и вообще, время-то детское вышло, пора на горшок и баиньки.

Лада хихикнула, перегнулась через стол, потрепала меня по щеке. Она в несколько глотков выпила принесенный ей кофе, даже не заметив искусно нарисованного ветвистого деревца на пенке. Роза вызвала такси.

Из окна машины я прощался с неспящим городом, которого не знал до того, с его жителями, танцующими в душных прокуренных клубах, дарящими друг другу тепло на темных аллеях, сидящими в тихих, уютных кафе. На прощание подружки расцеловались, а мне Роза и рукой не махнула.

Уже у двери подъезда Лада взяла меня за руку, шепнула в самое ухо:

– Розка говорила тебе? Скажешь, что мы весь вечер были вместе?

Я кивнул.

Поднялся с Ладой в квартиру. Но дома все спали. Я попрощался с сестрой и пошел в свою котельную.

Шел, не разбирая луж, хотелось спать и есть. «Скорее бы снежок выпал» – слышал мамин голос, и Розин «тогда это ничего не значит», и музыка, все бабахала музыка, перебивая далекие:

– Здрасте.

– Здрасте.

– Тепло у вас?…

Глава 5

Проснулся, показалось, что вечером, тускло горела лампочка в котельной, за окном то ли пасмурно, то ли уже темнеет. Взглянул на старые часы над столом – два часа дня. Дядя Паша уже принес от Валентины Петровны горячий обед.

– Сходишь за хлебом? – спросил он, когда я, растерянный спросонья, сел на кровати. Я пошарил в кармане джинс, ничего. Дотянулся до куртки, лежавшей на полу у кровати, нашел в кармане немного мелочи. Пересчитал, на булку должно было хватить.

– А на обед откуда взяли? – спросил я.

– В долг, – пожал плечами дядя Паша. Ну да, у нас всегда так перед получкой.

Пару глотков воды и вышел на улицу. Похолодало. Небо было серое, хмурое, недоброе. Все от него чего-то ждали. Люди насторожено поглядывали, задирая головы вверх, земля уставилась в него стеклянными глазами луж, и мама в моей голове говорила: «скорее бы снежок выпал». Наверное, один я ничего не ждал от набухшего, тяжелого неба.

Мама ждет меня сегодня домой, вспомнил я, воскресение же, у нее выходной. Но я не туда собирался, было дело поважнее.

Пообедали принесенным мной хлебом и борщом. Сел рисовать, а сам то и дело поглядывал на часы. Вот уже три, четвертый час, почти четыре. Помыл посуду, подмел пол в котельной, почти пять. Отнес банку из-под борща Валентине Петровне, ровно пять.

В начале шестого, под стук неспокойного сердца, отправился к доктору.

За все эти годы я ни разу не захотел смерти. Никому. Ни разу, Вера, никому. Мы играли с мамой по вечерам в домино и монополию, ходили в гости к ее подругам, у которых были хорошие дети. Хорошие и маленькие дети, для которых я изображал рык мотора, катая машинки по полу, или говорил разными голосами за их мишек и зайчиков, много рисовал, освоил уголь и большие форматы и никому не хотел смерти. Ходил с мамой на рынок, носил тяжелые сумки с продуктами, мерил приглянувшиеся ей свитера и ботинки в магазинах, пылесосил в квартире, мыл посуду и никому не хотел смерти. Наряжал елку, посыпал разноцветными шариками праздничные куличи, покупал маме открытки с цветами и… Мне некому было желать смерти, будто не я подумал, будто подсказал кто-то извне. Мороз пробежал по коже. Я оглянулся по сторонам. Я был один, без Веры. Десятками равнодушных глаз смотрели на меня многоэтажные дома. Взглянул на мрачное небо, а оно мне каплями по лицу.