Гостьи

Аня прислала мне письмо. Писала, что у нее все хорошо, что в квартиру наведывается, держит ее в чистоте. Писала подробно про огород и деревенских соседей – кто умер, кто родился, кто женился (а я уже и людей этих не помнил). И в конце длинного письма: «Рома закончил школу. Будет поступать в Липецке. Бегаю с документами».

Попутчица отдала как-то ребенка на вечер маме, чтобы мы побыли вдвоем. Она приготовила вкусный ужин, побрила ноги, надела красивое платье. Я пытался говорить с ней как раньше, а она все торопилась. Торопилась есть, говорить, любить. Торопилась к своему ребенку. Я говорил о здоровом индивидуализме. Говорил не просто так, я об этом много думал последнее время. Говорил, что люди сбиваются в стаи, разбиваются на пары от слабости. Человек боится быть один, но еще больше боится остаться один. Особенно женщина. Я спросил ее об этом. Но она слушала не внимательно. Она была занята ужином, потом молнией на моих штанах. Она торопилась.

8

Воскресенье не казалось мне уже столь тягостным. Еще со вчерашнего вечера я придумал себе отличное развлечение – закажу пиццу и пересмотрю все части «Трансформеров». Деньги можно уже так тщательно не экономить, скоро все равно домой. Да ведь у меня сегодня, можно сказать, выходной. А с завтрашнего дня все начнется, закрутится, завертится – документы, здравствуйте–проходите, так дешево, потому что срочно. Потом опять документы, деньги в банк, билет на поезд. Хм, сказали бы мне еще месяц назад, что так меня завертит.

Проснулся поздно. Решил из квартиры сегодня не выходить. Я дома частенько такое практикую. Если бы не универ, может месяцами не выходил бы. Ну еще и мама, конечно, «свежий воздух» и все такое. А теперь еще и Алиска – пойдем туда, пойдем сюда. А здесь ничего и никого. Только я, Оптимус и пицца. Даже мысль мелькнула – может не продавать квартирку-то? Так хорошо мне здесь одному.

А вечером робкий стук в дверь. Женя так не стучит, а у старушки есть ключ. Я с замиранием сердца открываю дверь. О да, – Ангелина. Только бы не услышала, как громко бьется мое сердце.

– Привет, – я ей первый, не смело так.

– Можно войду? – глазки опустила, скромная.

Я посторонился, жестом пригласил войти.

Развязнее! – командую я себе.

Ангелина вошла. Теперь она двигалась медленно, осторожно. Разулась и нерешительно направилась в комнату. Я за ней.

– Присаживайся, – говорю.

Вот так, на «ты», по-хозяйски, молодец я!

Зачем она пришла? – мучил меня вопрос. Но еще сильнее мучил другой – тот, который и сформулировать не мог, потому что все было слишком гипотетически, слишком нереально. Не верю я вселенной, которая вот так просто может ниспослать мне такую девушку. И Геле не верю, что мог я ей приглянуться. И себе не верю, что решусь, даже если вселенная и Геля все же сошли с ума и приготовили мне такой подарок.

Ангелина не села, а прошла к окну. В комнате полумрак. Ее силуэт на фоне окна. Из приличия бы свет включить, а я залюбовался.

– Я захотела прийти сюда в последний раз. Хоть его здесь и нет…

Я еле сдержался, чтобы не натараторить ей что-то типа: да ты приходи, когда хочешь, я всегда здесь, всегда тебе рад. Если надо и ключик у старушки заберу, тебе отдам…

А она так же тихо, пискляво:

– Он мне деньги и просто так давал, когда я просила.

Деньги? Кто? О Боже, опять этот Алексей!

– Любил он тебя что ли? – нехотя спросил я, чтобы не обидеть ее молчанием.

– Нет. Просто добрый был.

– А-а, – тупо отозвался я.

Она долго молчала. Я даже пошаркал ногами о палас, чтобы напомнить, что я здесь. И видимо сработало.

– Лучше бы он не умирал, – по-детски всхлипнула она, – я бы его навещала. Просто так.

Отвернулась всем телом к окну. Плачет. Тихо так, рот ладонью, небось, прикрывает.

Пропало все очарование момента. Сейчас и свет включить можно, вселенная передумала. Но Гелю жалко. Наверное, она стесняется своих слез. Ну еще не все потеряно, Паш! Вот сейчас, подойди, обними, погладь по голове. Она нежная, тонкая, трепещущая, будет плакать на твоем плече.

– Может вино? – внезапно охрипшим голосом спросил я ее.

– Воды.

Я принес стакан воды. Она сделала пару глотков и поставила его на подоконник.

– Он в нашем институте преподавал. Давно, когда я там еще не училась. На замену преподу нашему один раз вышел, когда я на первом курсе была. Его все так слушали… Он так говорил…

Опять плачет.

– Еще попей, – говорю ей.

Она послушалась.

– Он мне один раз куклу подарил. Я обиделась на него. Сказала: «Лучше бы вина купил». Я вино вообще не люблю, быстро пьянею… Он стал для меня все время вино покупать…

Сделала еще глоток, у самой руки трясутся.

– Я куклу домой отвезла. Сестра сказала, что она дорогая, коллекционная там какая-то, ручной работы. Красивая…

Я забрал из ее рук пустой стакан, спрашиваю:

– Еще?

–У-у, – отрицательно замотала она головой. – Он мне не разрешал часто приходить. А когда болел, вообще не разрешал…

И опять в слезы, отвернулась к окну.

Потоптался еще немного на месте и ушел на кухню. Включил там свет, поставил чайник. Хлопнула дверь. Геля ушла. Пусть идет, она не ко мне приходила. И Женя тоже вчера приходила не ко мне. И гладила она не мое лицо.

Приятный день был испорчен. Хоть спать ложись, чтобы скорее наступило завтра.

Наболтал себе приторного чая. Включил в комнате свет. Пусто у окна. А как ему шел тот силуэт. Сел на диван. На маленьком экране телефона ждал меня замерший очередной американский герой.

Гулять пойду.

Сейчас бы на набережную. Там огни отражаются в воде, и нет ни гор, ни неба, ни моря, лишь светящиеся разными огнями нечто. Смотри на это хоть каждый день и не привыкнешь. К морю вообще привыкнуть нельзя. Оно каждый раз разное.

На площади в Липецке я нашел фонтан. Смешно и грустно найти фонтан, когда искал море. Музыка в наушниках придала драматичности моменту. Я одинок, у меня разбито сердце. В песне примерно о том же, только что рифмовано.

Сидел на лавке, мысленно обращался к Алиске. Говорил, что хочу любить ее, но не могу. И так же мысленно, нехотя, подавался на ее уговоры все равно быть вместе. Но перспектива близости с Алиской уже не казалась столь заманчивой. Теперь это будет только ради нее, только чтобы не обидеть. Мои несбывшиеся надежды сделали меня как будто взрослее, выше этих отношений. Я вернусь, но это буду уже другой я.

Так еще бы долго беседовал с Алиской, но начал накрапывать дождь. Конечно, это уже новый уровень драматизма, но я его не потяну. Лучше домой. Поспешил.

Подходя к дому, увидел свет в окне своей квартиры. Это не воры. Воры – слишком банально.

Дверь была не заперта, я вошел. На кухне за столом сидела старушка. Подперла голову рукой и уставилась невидящим взглядом в окно, в котором была и она и эта кухня, а теперь еще и я.

– Добрый вечер, – говорю я ей.

Оглядел кухню. Нет, не прибрано, все так, как я оставил.

Не ответила. Смотрит на меня в окне, глаз не сводит. И я ей так медленно, спокойно, совсем по-взрослому:

– Вы больше не приходите. Я квартиру завтра на продажу выставляю. Думаю, продастся быстро.

Плачет старушка, слезы по щекам текут. Что она себе другой работы не найдет? Да такой работы сколько хочешь! Наверное…

Что они все плачут-то? Сам себе удивляясь, я сел за стол рядом с ней. Смотрел на мокрое, морщинистое лицо.

– Не плачьте.

Конечно, простовато это для взрослого человека. Но учитывая, что я стал им несколько часов назад… И я попробовал еще так:

– Вас как зовут?

Старушка, наконец, посмотрела на меня настоящего. Ее губы скривились, и этот ее взгляд… Раньше, когда я еще не был взрослым, умел ли я увидеть боль в чужих глазах? Это что моя новая способность? Наверное, если бы я теперь увидел Женю, я бы многое понял, и голос ее объяснил, и взгляд, и руки по моему лицу.

– Анна Сергеевна, – сказала она охрипшим голосом.

– Я уверен у вас все будет хорошо, Анна Сергеевна.

Она зажмурилась, сжала губы и медленно разжала дрожащий кулак, лежавший на столе. Из него выпал ключ.

Она с трудом встала из-за стола. Пошатываясь, направилась к выходу.

Не в себе старушка, но и она больше уже не придет. Она тоже «приходила сюда в последний раз, хоть его тут и нет».

Это была беспокойная ночь. Я долго не мог уснуть. Завтра будет важный день. Главное нужно не потерять это ощущение взрослости. По-моему, оно ужасно мне идет. Как я сегодня? «Я уверен у вас все будет хорошо, Анна Сергеевна». Прям, молодец! Надо было и Геле сказать что-нибудь наподобие: «Мы все когда-нибудь умрем, Ангелина». И обнять ее. Надо было обнять.

…Потом он уехал обратно.

Новороссийск. Загоревший, обдутый ветрами, удрученный дождливой зимой, я не смог полюбить этот город. Что же это за хандра? Может, я скучаю по городу детства? Или Липецк успел стать мне родным? Нет, нет, все не то. Может, я скучаю по Ане? Хочу увидеть Рому, который теперь живет у нее, и каждый день ездит на электричке в училище? Нет, того Ромы нет. Он, как и мы, остался в Алма-Ате. Просто мне вдруг стало всего много. И я затосковал по своей квартире, в которой было пусто даже, когда я был в ней. Скажет ли мне попутчица: «Ты езжай», как сказала когда-то Аня? Аня, наверное, одна такая.

Я сказал попутчице, что нужно съездить Липецк, проведать свою квартиру. Она заплакала недослушав. Мы вместе собрали вещи, и я отвез ее к маме. Она и сама, бедная, притомилась, тяжелый я стал, угрюмый. Ей еще веселиться, мечтать, улыбаться, а мне бы в свою берлогу. Я ранил ее напоследок – не попрощался с малышом.

Ехал и врал себе, что еду к Ане, к своей вечной жене. Что пусть Рома вырос, но он как я, он мне брат, товарищ. Узнаю, где учится, может согласится перевестись в Мед, ведь не зря же он так любил мой медицинский атлас. Не поздно. Еще не поздно стать частью семьи или создать ее, хотя бы попытаться… Иначе зачем же я оставил попутчицу?

Квартира встретила меня желанной тишиной и прохладой. Я поставил у порога чемодан и прошел в комнату. Сел на свой диван. Где ж силы-то взять? Даже с дивана встать их нет, даже не нашлось их, чтобы с соседом на лестничной площадке поздороваться. Когда так устал, тяжелей всего даются слова. Тяжелей самых тяжелых мыслей. Аня-то понятно, примет меня безо всяких слов, объяснений, извинений. Тихо обрадуется мне. Может и Рома примет, может и он обрадуется. Ну а мне, где взять силы, чтобы им обрадоваться?

Устал я. Еще там, у моря, все в тягость стало. Всего много, все шумно, все суетно. Мне одного себя-то много, а тут попутчица, а тут ребенок. Ребенок это вообще уже было через край.

Даже здесь казалось всего много. В поисках пустоты я выкинул из дома все лишние вещи: избавился от телевизора, огромного архива, старых фотографий и прочих безделушек. Обрился наголо. Отказался от приготовления пищи. Ибо запахи страшнее вещей, от них так просто не избавиться. Оставил только кофе и вино. Может и их не следовало. Но я слаб. Я вырвал добрую часть листов из этой желтой тетради, лишь бы в ней стало больше пустоты.

А вот с книгами оказалось сложнее. Были и те, что я не читал, а хранил; из тех, что дарили практически не одну не открыл; были чужие, что брал почитать и не вернул; были те, что читал да не понравились; были и любимые, и дорогие… Если уж и к ним подойти с позиции одержимости пустой, то перебрав, стоило оставить с дюжину. Но рука не поднялась. Я пробовал, правда.

Пришла Аня, открыла дверь своим ключом. С порога поняла, что я дома. Тихо, медленно, как кошка, прошла в комнату. Молча приняла изменения в моем жилище, во мне.

Да и ты изменилась, Аня. Я мог, пользуясь знаниями, накопленными за долгую медицинскую практику, объяснить каждую твою морщинку. Но нечем было объяснить, как они, вовсе ненужные твоему лицу, мне оказались дороги. А глаза твои не изменились – нежные, мягкие. Ты никогда по-другому не смотрела на меня. Стоишь, улыбаешься мне, сдерживаешь слезы. Я вернулся, пусть и не к тебе, но вернулся.

Мы пили чай с песочным печеньем, говорили о Юге, и она осталась на ночь. В последний раз спала со мной в одной постели. Больше не было магии. Остались тела, движения, но совсем не осталось нас.

9

Встал рано. Это не сложно, когда волнуешься о предстоящем даже во сне. Конечно, было опасение, что Роман может опять не приехать, но моя решимость была сильнее всяких опасений. Я тщательно привел себя в порядок – принял душ, долго чистил зубы, надел чистые носки. Выпил только кофе, чтобы от меня ничем больше не пахло. Стою у окна, волнуюсь.

Подъехала машина. Это Роман. Сердце бешено заколотилось. Он не стал подниматься, позвонил, я в трубку сразу:

– Я уже выхожу.

А он мне:

– Хорошо, не забудьте документы.

Задело меня, конечно. Может и нужно было что-то колкое сказать в ответ, но я ведь и впрямь был уже у порога, готовый выходить, а мой рюкзак с документами оставался лежать на диване. Я вернулся за ним, не разуваясь. На секунду замер на пороге. Сказал вслух: «Вернусь твоим хозяином». И подавив в себе желание сбежать вниз по лестнице, ровным, размеренным шагом спустился к машине.

Роман вышел он мне навстречу.

– Доброе утро.

– Здрасте.

– Ну, все взяли? Поехали?

Веселый такой, улыбается мне.

Я кивнул. Решил с ним не любезничать. Ведет себя, как ни в чем не бывало. А он все-таки не единожды нарушил свое слово.

Сели в машину, тронулись.

Еду, молчу, ну вроде с важным видом.

– Не заскучали? – спрашивает и снова улыбается.

– Все в порядке.

– Жена у меня в роддоме. Роды сложные. Пришлось помотаться. Вы не сердитесь?

Я, конечно, опешил. Нужно, наверное, поздравить, просить все ли в порядке. Или нет, улыбается, значит точно в порядке. Лучше узнать девочка или мальчик. Но как такое спросишь?

– Нет, – отвечаю.

Нотариусом оказалась строгого вида женщина, в очках, прям училка. Я по привычке начал ее боятся. Потом думаю – брось Пашка, мы же не в школе. И плечи так расправил, но робость не прошла.

Она нам:

– Доброе утро.

Роман ей в ответ. Я молчу.

Она предложила присесть, указала на стулья. Мы сели.

– Наследство? – уточнила.

Но думаю, это формальность. Думаю, она нас ждала. Уж очень на вид она собранная.

– Завещание, – уточнил Роман.

Роман подал ей через стол документы. Сигнализировал мне, чтобы я сделал тоже самое со своими. Я снял со спины рюкзак, который мне очень мешал сидеть на стуле. От волнения молнии не слушались, но я их победил и трясущейся рукой подал собранную мамой папку.

Она разложила документы на столе, изучает. А я прошу себя расслабиться: привыкай, Пашка, дела делать, а то стыдно… Убрал напряженный взгляд с нотариуса, огляделся. Все чистенько, новенько. Ламинат, покрытые кремовой эмульсией стены, на них календарь, сертификаты в рамочках, в углу диспенсер с водой, кактус у монитора, за спиной женщины на тумбочке стакан.

– А вы кем приходитесь Гончарову Алексею Васильевичу?

Я молниеносно перевожу растерянный взгляд со стакана обратно на нотариуса, и уже было открыл рот, силясь сказать «сын», но ответил Роман:

– Брат.

Я хотел возразить, но вовремя разобрался в ситуации. Спрашивали не меня. Она спросила Романа, а он ответил: «Брат».

Брат значит…

Он Алексею брат.

И дальше она говорила исключительно с Романом. Что-то уточняла, заносила данные в компьютер. Мне и обидно и облегчение такое, а то сидел бы сейчас заикался, смущался.

Родственник он мне, думаю, и украдкой рассматриваю его лицо, и даже нахожу что-то схожее. Интересно это все, конечно, но родство меня не радует. Потому что оно не радует его. Конечно, я не об объятьях на вокзале, или упаси Боже, слезах, нет, конечно. И даже не о разговоре по душам, что, мол, вот так получилось и не виделись, и друг о друге не знали. И даже этого мне не надо. Я бы просто предпочел не знать. Сказал бы этой мадам в красивых очках заранее, и все шито-крыто. А узнать так, как-то унизительно, что ли. Вроде бы и не скрывает, но и не говорит. Он как Алексей. Он меня знать не хочет.

– Здесь подпишите – тычет наманекюренным ноготком в бумажку нотариус.

Роман дал ручку. Прочитать, наверное, нужно. Но читать не стал, уже не хочу делать дела. Уже не интересно и как-то неважно. И надо же, руки перестали дрожать. Расслабленный, спокойный, я удивляюсь: оказывается, чтобы повзрослеть всего-то и нужно, что раз неудачно влюбиться, да раз почувствовать себя ненужным. Но если бы Геля хоть пальчиком меня поманила, я бы, конечно, к ее ногам, а на Романа даже смотреть не могу, это не обида, это отвращение что ли…

Подписал.

– С настоящего момента вы являетесь фактическим собственником унаследованной недвижимости, в данном случае квартиры, то есть получаете право пользования – проживания, уплаты налогов, оплаты коммунальных услуг. По прошествии полугода после получения свидетельства о праве на наследство, постановки на кадастровый учет и регистрации права собственности можете распоряжаться наследством – продавать, дарить, – скороговоркой протараторила нотариус.

– Не понял, – очнулся я.

– Свидетельство о праве на наследство вы получите через 6 месяцев со дня смерти наследодателя.

– То есть как? А продать? – даже позабыл стесняться своей непонятливости.

– Через полгода, – проговорила каждое слово отдельно.

Получилось так – Через. Пол. Года.

Нотариус вернула бумажки и сухо попрощалась. На улице, уже за дверью Роман меня поздравил, протянул мне руку. Я ее пожал.

В машине он спросил о моих планах. Я сказал «посмотрим». Наверное, сказал недружелюбно. Больше он ничего не спрашивал.

Это он мне дядя? А по дороге к нотариусу он рассказал мне о том, что у меня родился двоюродный брат? Или сестренка? Он ведь не уточнил. Хотя нет, он просто сказал, что у НЕГО родился ребенок.

Еще одно рукопожатие, и я в своей квартире. Бросил на диван рюкзак. Документы в порядке, можно звонить маме. «Здравствуй мама. Я хочу домой». А внутри камень. Много камней – один в груди, другой в животе, третий в горле. Сесть мне мешают, да и стоять с ними тяжело, а двигаться больно. Долго так стоял, пока они уменьшались. Такие маленькие стали, а я им говорю – живите во мне. Может, из этих камней строятся несокрушимые стены?

Наконец позволил себе подумать о «делах».

Могу проживать, платить налоги, что там еще? А, платить коммуналку.

Жить здесь один, не подгоняемый и не упрекаемый никем. В тишине и спокойствии, где нет ничего лишнего, даже запахов. Куда приходят нужные женщины, и одна из них это Геля…

А продавать? Через. Пол. Года.

Собрал свои вещи, забрал из ведра пакет с мусором, закрыл дверь на ключ.

…Больше о нем ничего до этого дня не слышала.

Я теряю себя. Мысли всё ходят по кругу, повторяются, прячутся…

Я с трудом держу в себе врача. Это единственное за что я по-настоящему борюсь. Открываю медицинский справочник и читаю подряд, словно мантру.

Отоларинголог мой давно уволился, а ведь только ему я позволял приложить к себе холодную головку стетоскопа.

Отдышка мучительна. Научаюсь пережидать боль.

В прошлый раз испугался. Испугался настолько, что позвонил Ане. Страх смерти оказался сильнее страха, что она не приедет. Потом, когда Аня уже сидела у моей постели, подумал – вот дурак, и чего боялся? Только и лишился бы, что вот этой тонкой руки в своей.

В столовой, что на цокольном этаже многоэтажного дома, в котором я живу, даже в обеденное время немноголюдно. Наверное, там плохо кормят. Я там постоянный клиент. Меня даже мухи знают. Уже много лет существует она, и я в ней за столиком у окошка, с тех самых пор как выкинул плиту из своей кухни. Всю прошлую зиму Аня носила оттуда еду в пластиковых контейнерах. Две порции, три раза в день. Я почти не вставал с постели. Ту зиму Аня провела со мной. Ухаживала, кормила, убирала, вязала что-то бесконечное. Делала из моей квартиры музей, расставляя все симметрично по полочкам. Я не противился, лишь бы рядом была.

К весне стало легче. От затяжной болезни осталась лишь апатия, и запоры от лежачего образа жизни. «Не могу я в четырех стенах», – сказала Аня и собралась уезжать. Душно ей у меня, стены давят.

Видел издали Романа. Он приехал за Аней на машине. Будто я в молодости. Или воображаю?

Небытия не боюсь. Меня пугает лишь бесконечность. Все созданное человеком имеет начало и имеет конец. А сам человек – бесконечен. Почему я не рукотворен, почему не могу оставить после себя лишь то, что способно разрушиться, исчезнуть? Вещи – труха, рукописи горят – им хорошо, а мне продолжаться в ком-то. Не заслужил я того. Аня заслужила. Она будет продолжаться в Роме, будет жить в нем, пусть и не похож он на нее лицом.

Она бы и во мне продолжалась, но я решил первым…

Купил билет. Поезд приедет за мной через пару часов. В привокзальном магазинчике взял бутылку воды, орешки, семечки. Устрою маме сюрприз.

Пока сидел в зале ожидания говорил с Алисой. Говорил – давай не будем торопиться. Давай попробуем полюбить друг друга, а то смотри, как я быстро про тебя расхотел мечтать. А через.пол.года. приедем сюда вместе. И не потому, что я не могу довести сам дельце до конца или боюсь влюбиться в свое одиночество, а потому что, если мы все-таки любим, то мы везде вместе.

Лицо Гели еще мелькает в лицах окружающих. Но я его забуду, как и все другие увиденные здесь. Не увезу с собой ни одного.

За окном вагона просто темно, и лица: мое, попутчиков. Пора спать. В плацкартном вагоне притушили свет. И я в окне стал другим. Пропали мои волосы – их темнота слилась с оконной, чуть расплылись черты лица. И не я это уже. Там кто-то лысый, кто-то постарше. Тот, кого я так и не увидел, не коснулся, не понял. Смотрит на меня, молчит, и пропадать не хочет.

А мама всё рассказывает под стук колес:

– Да, я не так много о нем знаю. Родился он в Казахстане. Врачом был. Жена у него вроде была, до меня. Детей от первой жены, по-моему, не было. В девяностые переехал из Казахстана в Россию. В Липецк. Мы познакомились в поезде. Пожили немного. (Пауза). Потом ты родился. Потом он уехал. …Больше о нем ничего до этого дня не слышала.

– А зачем фамилию мне его оставила?

Мама пожимает плечами.