Гостьи

Дома мама такое не разрешает. Говорит вредно. Пугает байками о происхождении продуктов, из которого тот самый «мясной» бульончик делают. Мне байки не страшны, я ем и мне вкусно. Но ем редко, только когда мамы дома нет, втихаря. Следом заварил и съел еще порцию. Вкусно, как не пугай!

Запил свой шикарный обед кофе. Пил медленно, расслаблено, глядя в окно. Слово «одиночество» следовало бы заменить. И с чего это у него общий корень со словом «один»? Ведь одному быть так приятно, а одиноким больно. Когда один – это значит, делай все для себя, все что ты любишь, все что ты хочешь. А когда одиноко тебя все ранит: и любимая музыка, и любимые книги, и все остальное любимое, а нелюбимое тем более. Я не одинок, потому что есть где-то там мама и Алиска, а побыть вот так одному, не стыдясь своей лени и безделья – безумно приятно! Правда, ходят тут иногда старушки всякие… Блин! Зачем я вспомнил про старушку? Теперь опять не спокойно, опять волнуюсь за деньги…

А может он здесь и не жил? – вдруг подумал я. Не живут так люди. Жил где-то в другом месте, а сюда девушек водил? Сколько ему было лет? Наверное, как маме, лет сорок или около того. А может у него семья была, детишки, большой дом, а сюда приходил, чтобы одному побыть, как я сейчас? Хотя мама говорила:

…Детей от первой жены, по-моему, не было.

«В России врач – больше чем просто врач», – сказал мне Валентин Максимович, выдавая зарплату новыми деньгами за позапрошлый месяц. В пересчете на тенге выходили копейки, хлеб и вода. Шел по больничному коридору, пациентов много, а большинство кабинетов пустует. Все хотели есть, врачи не исключение. Шел и думал, врач – больше, чем врач, писатель – больше, чем писатель, и женщина больше, чем женщина. Последние заключил, вспоминая, как Аня отважно оббивала пороги инстанций, чтобы приватизировать нашу комнату в общежитии. И что в России всё такое большое? Да и не в России мы теперь вовсе. Надо было сказать об этом Валентину Максимовичу.

«Надо уезжать из Казахстана», – говорили кругом. И многие уезжали. Кто куда: Израиль, Германия, Штаты, большинство в Россию. И Аня говорила вместе со всеми: «Надо уезжать», и я в который раз отвечал: «Надо». Но мы продолжали сидеть на своем диване, лелеять свое чудо. Мы снова держались за руки. А за окном вершились судьбы с невероятной быстротой. Люди меняли профессии, богатели, нищали, спивались. На те свершения в обычном ходе жизни понадобились бы десятилетия. А теперь всё было быстро. За стенами соседи всё делили квадратные метры, ругались. Что-то всё время падало, грохотало. А мы сидели на своем диване. «Нам бы дом», – говорила Аня, – «Чтобы тихо. Чтобы только мы». Но мы оба знали, что теперь не только мы, и от этого было волнительно.

Уезжали многие, многие не рождались. «Если бы ты видел, сколько их приходит! И все избавляются. Я бы никогда…» – с горячностью говорила Аня, и гладила свой заметно округлившийся живот.

По выходным ходил за Аней в роддом, чтобы ее осторожную, начинающую быть неуклюжей, забирать домой. Проспал однажды. И уже в кровати всё понял. А потом и позвонили. Шел за ней с дырой в груди, думал, о ней, опустевшей. Это все нервы, пока комнату приватизировала, и, конечно, еда. Я ведь отдавал ей лучший кусочек, а часто и единственный. Но кусочков ей раздобревшей, наверное, было мало. Да и сама Аня виновата! Небось, загадала – «Хочу забеременеть» и забеременела. Ведь есть миллион других вариантов! Тщетно пытался разозлиться я, и, идя сквозь ветер, перечислял весь миллион. И ветер виноват, что щиплет глаза, и Аня, и ее дотошный к словам исполнитель, страна виновата, время, и, наверное, я…

В роддом Аня больше не вернулась. Делала на дому инъекции, капельницы, ей приносили за то деньги, какие-то продукты. «Вот бы нам дом», – опять говорила Аня, но не мечтательно, а устало, подавлено. Ей нужна была земля, чтобы она могла нас прокормить, и высокий забор, чтобы не видеть соседей, не отвечать на их любопытных, сочувствующие взгляды.

Потом мама привезла Рому. Это был длинненький, худенький малыш, с большой головой, похожий на меня. Так на долго запоздавший брат.

Мама говорит:

– У отца ноги отказали. Я торговать пошла. Пусть у тебя побудет.

Аня чистила картошку. Слушала, но глаз не поднимала.

Рома обрывал листики с Аниного лимонного дерева, росшего в кадке в углу комнаты. «О-у», – протягивал он.

– Завод закрыли? – спросил я, украдкой поглядывая на жену.

– Давно уже, – ответила мама.

Она тоже ждала Аню. Воспротивится или нет?

– Что с квартирой? – спросил я, имея в виду ту, что обещали вместо погоревшего дома, и в виду скорого рождения вот этого малыша.

Мама лишь хмыкнула, отмахнулась.

Ну, да, думаю, суверенное государство, кто теперь что даст?

Аня по-прежнему молчала. Тогда я кивнул маме, и она ушла. Тихо, тихо, чтобы Рома не заметил.

Но он заметил, побежал к двери, не успел, заплакал. Я побоялся подойти к плачущему ребенку, а Аня нет. Она попыталась взять его на руки, он вывернулся, лег на пол, заревел еще истошнее. Она сидела рядом с ним, хмурилась. На меня не глядела.

Роме было два с половиной. Он не говорил, много плакал и все складывал рядками: пуговицы, камешки, башмаки, пожухлые листочки с лимонного дерева. Мы с Аней не говорили о нем, мы для него жили. Жили по-прежнему трудно, нуждаясь, но с другим акцентом. Теперь в дом своей мечты рядом с огородом Аня селила корову – толстую, с набухшим выменем. Молоко нужно было каждый день. Это превратилось в смысл существования. Приходя с работы, я говорил ей с порога: «Принес». Она облегчено кивала, аккуратно принимая из моих рук литровую банку, будто та хрустальная. Значит, я где-то занял, где мне еще занимают. Один раз даже на половину моей месячной зарплаты Аня купила у соседки коробку концентрированного молока в жестяных банках. Та приносила его с работы, с молокозавода. Говорит, буду разбавлять водой, и варить кашу. Мы с Аней даже пару раз сами попили чай с этим молоком. И по сей день ничего вкуснее в жизни не пробовал… Ну может только тот шоколад из коробки.

5

Стук в дверь. Я выпрямился на стуле. Не буду открывать. Но это был очень странный стук – не настойчивый, не громкий, с длинными паузами между редкими ударами. Стучавшийся будто и не надеялся, что ему откроют.

Подкрался к двери, посмотрел в глазок. Что толку от этого глазка, когда в нем только силуэт и видно? Оконные стекла в подъезде грязнючии, оттого полумрак. А человек стоит, не уходит. Даже не разобрать женщина или мужчина. Может, показания счетчика нужны? Тогда – конечно, пожалуйста. А если продать мне чего хотят – нет, спасибо, денег нет. Вы знаете, что Бог вас любит? Простите, до свидания.

Открыл.

Это была однозначно женщина. Конечно, глупо и очень опасно строить предположения о женском возрасте, но на такой случай у меня есть эталон. Все женщины – или старше моей мамы, или такие же, или чуть моложе. Все же остальные представительницы прекрасного пола: девочки, девушки или бабушки. А если женщина, то неприметно, мерею по маме. Так вот это была примерно «такая же».

Коротко стриженные волосы, джинсы, серая блузка, кожаная сумка, в очках.

Видно, и впрямь не ожидала, что откроют. Растерялась на секунду, а потом собралась, выпрямила спину и так деловито:

– Я войду?

– А Алексея нет.

Ухмыляется, но невесело.

– Да знаю, сама провожала.

И сделала шаг вперед. Прямо на меня. Будто знает, что я отступлю, позволю ей войти. И я отступил, на несколько шагов назад.

Женщина сняла туфли, но и без них оказалась достаточно высокой. Худощавая, прямая как струна, плечи пожалуй слегка широковаты, от чего бедра кажутся не по-женски пышными и покатыми, а узенькими как у подростка. Проходя мимо меня в комнату, сказала:

– Фу-у, чем здесь пахнет?

Конечно, имела виду мой обед.

Я закрыл входную дверь и медленно, неуверенно последовал за ней. На пороге комнаты замер как истукан, пригвожденный ее взглядом. Гостья вальяжно восседала на стуле у письменного стола, сумочка стояла тут же у ее ног.

– Удивительное сходство, – сказала она, продолжая безцеремонно разглядывать меня, – Меня Женя зовут.

Я кивнул, мол, понятно, запомню.

– Ну, ты садись, – мотнула головой в сторону дивана, – ведь ты меня не прогонишь? – голос у нее был хрипловатый, приятный, а говорила она тихо, и чтобы разобрать, волей-неволей приходилось смотреть на ее тонкие губы, накрашенные красным.

Я продолжал стоять на пороге. Что ей ответить, непонятной такой? Может и нагрубить надо, она ведь в моем доме, а ведет себя хозяйкой. Ну ты, Пашка, как всегда. Когда уже характер твой прорежется? Стоишь, как баран сморишь на нее, молчишь.

Она резко встала и подошла ко мне, почти вплотную. Она была на голову выше.

– Пропустишь? – это был шепот над моим лицом, запах помады, духов, чего-то такого.

Я суетливо отпрянул в сторону, сел на диван, и как школьник положил руки на колени.

Женя вернулась с пепельницей в руках. Поставила ее на стол и открыла окно. Достала из сумочки сигареты, закурила. Сидела ко мне боком, дым выпускала в окно. Кто же она такая, что он позволял ей в этом храме чистоты курить?!

– Сегодня женщина приходила, – неожиданно для себя заговорил я, видимо от волнения что-то в уме помутилось, – убирала. У меня денег нет ей платить. Мне услуги вообще ничьи не нужны, у меня денег нет.

Говорил я нервно, самому не понравилось. Она повернула ко мне лицо, прищурилась. Долго на меня смотрела, будто о своем думала, а мне так тихо сказала:

– Она не за деньгами приходила.

У меня прям мороз по коже. Что же она по мою душу приходила, что ли? Вот дурак, ужастиков пересмотрел, наверное. И уже смеясь над собой, думаю – ни косы ведь, ни черного плаща не помню.

– А зачем? – глупо спросил я.

А она продолжала смотреть на меня, нет, сквозь меня. Вопрос мой услышала, но будто ответить на него забыла.

Женщина! Женя, или как вас там, разве можно так долго смотреть на незнакомого человека?!

Вконец сконфузившись под ее взглядом, спросил единственное, что пришло в голову:

– Вы были другом Алексея?

«Другом» так коряво прозвучало, но сказать «подругой» показалось мне слишком фамильярно. Да и спросил я вообще, чтобы как-то вывести ее из этого странного и, по-моему, достаточно неприличного состояния задумчивости.

Фуф, теперь она смотрит на сигарету.

– Друг… – хмыкнула, – Наверное, друг, если этому не придавать слишком большого значения…

Ничего не понял. Но переспрашивать не стал. Буду действовать решительно, объясню, что ее пребывание здесь это странно, бессмысленно, и вообще ей пора уходить. Начал так:

– Но Алексей умер…

– Вижу, что нет – посмотрела на меня, как-то загадочно, и снова отвернулась к окну.

Имеет виду, что я его продолжение. Ну, уж нет! Если они и правда были друзьями, то уж должна знать, что я к нему не имею никакого отношения. Намекает на внешнее сходство, так разве это аргумент? Физиология, законы природы, и все такое.

– Я не такой как он.

– Так ты и не знаешь, каким он был.

Тьфу, я знаю о нем самое главное! Что его не существует. Позвонили и сказали маме, что умер человек, которого и так не существовало. Оставил квартиру, ну за это спасибо, только я боялся, что она с призраками, а она с женщинами, одна убирает, другая смотрит на меня, да что же это такое?!

– Да мне и дела нет до него… – пожал я плечами и впервые почувствовал себя уверено, это потому, что смог разозлиться, у меня всегда так.

Что же она теперь начнет рассказывать, каким замечательным человеком он был, и что непростые жизненные обстоятельства заставили его бросить женщину с его ребенком на руках?

Но она безразлично пожала плечами. Типа: «Ну нет дела, так нет».

Будто бы и разговор иссяк, но одна затяжка, и говорит, как не мне, а просто в окно:

– Ты и не должен быть как он. Ты же не слепок. Ты сублимация всех тех, кто был до тебя, просто из них твои папа и мама оказались крайними. И из этих двоих я знала только твоего отца. А представляешь, сколько их было от появления человека на земле и до тебя? Отцы отцов, матери матерей… Ты похож на них на всех, и не похож ни на кого в отдельности. Так что глупо думать, что ты можешь быть чьей-то копией. Конечно, ты сам по себе.

Ничего не изменилось в ее лице, просто рот перестал двигаться, взгляд – так же в окно…

– Он тоже так думал? – зло спросил я, сам того не ожидая. Что я сам по себе – добавил уже про себя.

Я не на Алексея злюсь, бросил так бросил, наверное, это просто защитная реакция. Под очарование этой женщины подпадать никак не хотел. Конечно, не так уж она очаровательна, но этот голос, который почти что шепот, который будто обволакивает, затягивает. Так говорят, когда устали, с хрипотцой, через силу. Так иногда пытается говорить мама, когда приходит с работы, и хочет продемонстрировать мне свою усталость, чтобы я сделал какую-то работу по дому за нее. Например, помыл посуду или пропылесосил. Но эта женщина будто всегда так говорила, она казалась искренней.

– Не знаю, – спокойно ответила она, – он много, что думал, не все говорил. Хотя если уж начинал…

– А вы просто слушали? – насмешливо и опять же зло, спросил я. Но знал, что могу себе позволить эту насмешку, только пока она не смотрит на меня.

– Иногда слушала, иногда нет… Знаешь ли, старики бывают болтливы…

Старики?

Женя улыбалась. Опять же не мне. Странная такая улыбка – напряженная, не веселая совсем, губы сжаты, только что по форме улыбки растянуты.

– Мне уходить нужно, – сказал я, продолжая с интересом наблюдать за ее лицом.

Она перестала улыбаться. Вспомнила, наконец, что я здесь. Ужасно неприличная женщина. Что-то есть общее у них с утреней старушкой, эта тоже будто немного не в себе.

–Да, – просто ответила она.

И продолжила сидеть. Положила в пепельницу прогоревшую впустую сигарету и следом закурила следующую. Я, конечно, не Алексей, но не идет этой квартирке (моей квартирке) этот запашок.

Она-то в окно смотрит, небось, на ржавые качели, а мне что делать? Я достал телефон. Попробовал почитать, открыл книгу, но смысл слов до меня не доходил. Может Алиске написать? Нет, нет, не соображу сейчас, что написать. Да и только начни, вопросами засыплет, а что мне ей сказать? Пришла какая-то странная женщина, уже вторая, кстати, за сегодня, сидит, курит, не уходит. Глазами-то в телефоне, а сам себя ругаю, как могу. Уж эту-то точно нужно прогнать, это не несчастная старушка! Когда ты отвердеешь, Паша?

Женя тем временем достала из сумки желтую тетрадь. Открыла на середине и погрузилась в чтение. Я пару раз мельком взглянул на нее. Похоже, что ее вообще не смущает абсурдность всей ситуации.

– Я за кофе, ты будешь?

Я машинально покачал головой – «нет, не буду», а сам весь сжался внутри. И она уже с кухни:

– А машина где?

– Кончилась, – шепотом сказал я. То есть, для нее – я промолчал. Вернулась она со стаканом воды в руке, села на прежнее место.

Так и сидели, потом она взглянула на наручные часы. Убрала тетрадь обратно в сумку и встала.

– Уходите? – смущаясь, спросил я, смотря на нее снизу вверх.

Улыбнулась мне, но так – только из приличия и только губами. А потом ладонью коснулась моей щеки. Даже не коснулась, а будто бы хотела, но вовремя одумалась.

И не прощаясь, ушла. Я не провожал, так и остался сидеть на диване. Долго сидел, задумчивый, смущенный. Вот бы разозлиться еще раз, думал я. Тогда бы я позвонил Роману, потребовал от него объяснений или немедленного визита. Позвонил бы маме, обвинил бы ее в ужасном выборе мужчины для создания совместного ребенка, и Алиске… На Алиску думаю гнева бы уже не хватило, ей достались бы только жалобы, стенания.

В этот день я уже не выходил из квартиры. Доел купленную лапшу, допил кофе, смотрел с телефона кино, футбол, опять кино. Женя не шла из головы. Зачем мне «Женя»? Куда более подобающе бы было «Евгения как-нибудь там». Моя мама никогда бы не позволила себе оказаться в такой нелепой ситуации.

Ага, друг она ему, как же. Что я похож на маленького мальчика, и вещей таких не понимаю? Друг…

…В девяностые переехал из Казахстана в Россию.

Втайне от Ани я ласкал малыша. Раскрывал перед ним анатомический атлас, он тыкал в картинки пальчиком, я называл, рассказывал, а сам им любовался. Любил сидеть с ним на полу, так чтобы нависать над ним сзади, чтобы и картинку видеть, и в белобрысый затылочек целовать.

Ласкала ли его Аня? Только если тайком, так же как я. Но она, моя до ужаса чистоплотная Аня, позволяла ему выкидывать из шкафа одежду, доставать из полок кастрюли, да и все, до чего он мог дотянуться, раскидывать это по полу. Однажды, даже мужественно смотрела, как он высыпает на ковер драгоценную крупу, возится в ней руками. Позволяла, не бранила. А еще кормила, гуляла, укладывала спать, уже не говоря о постоянной стирке… Однажды Рома назвал ее мамой. Мы сделали вид, что не услышали, не поняли, не разобрали. Спрятали друг от друга глаза.

Я спрашивал себя – а возможно ли вообще любить ребенка, который на тебя не похож?

Одна медсестра в поликлинике прознала, что у меня ребенок, принесла на работу пакет с игрушками. Высыпали дома на полу содержимое пакета, и детей стало трое. Мы строили башенки из кубиков, катали грузовичок, укладывали спать пластмассового козленочка, не переставая крутилась юла…

Прихожу однажды домой, а дома лишь Аня. На четвереньках моет пол, свисающие волосы закрывают ее лицо. «Алла Сергеевна приходила. Садик дали», – говорит она.

Забрала, значит.

Хорошо, что у нас была кладовка, мы могли спрятать в неё игрушки. Но это дурацкое лимонное дерево стояло в своем углу почти голое, с оборванными листочками, и в маленькой комнате было почти невозможно не смотреть на него. Думаю, Аня тоже бы с удовольствием отнесла его на помойку. Но мы оба терпели, молчали. Дерево продолжало стоять…

Решиться уехать стало легко. Просто собрались и поехали. Комнату купила у нас соседка. Теперь у нее была полноценная квартира, а у нас немного денег с собой. За цену не торговались, других желающих не искали, ни с кем не советовались, не прощались. Почему-то торопились. У Ани были какие-то родственники в Липецке, туда и поехали. Ехать-то было все равно куда.

Уже в поезде, через сутки езды, я обнял Аню. Она прижалась лицо к моей груди, по-детски обхватила меня руками. «Она перестанет крутиться», – думал я, обращаясь к Ане, – «Та юла, когда-нибудь перестанет».

Решили родственников долго не обременять. Я спросил Аню: «Комнату купим?». Но с неё было достаточно общежитий, и она настояла: «Дом». Денег было очень, очень мало. Анины родственники посоветовали ехать в деревню. Даже указали конкретную, у них там были какие-то знакомые. Домов продавалось много. Большинство стояли заколоченными, и нужно было выспрашивать у соседей, как связаться с хозяевами.

Один такой дом мы приглядели. Аня говорит: «Огород большой». А я смотрю на покосившийся деревянный нужник во дворе и вспоминаю детство.

Когда по нашей просьбе в деревню приехала хозяйка дома, отворила его, и мы вошли внутрь, детства стало больше. Оно запахами обступило меня. Я обернулся на хозяйку – с виду приличная женщина. Она поняла, говорит: «Папа мой здесь жил, я его в город забрала».

Дом был маленький, грязный, противный, по цене доступный. Отдали деньги, перевезли вещи. Я подремонтировал что смог, используя, то что нашел здесь же, в пределах завалившегося забора. Аня драила, чистила, скоблила. Настелила скатёрок, раскатала палас. Но запах предыдущих хозяев не хотел выветриваться, в нем и жили.

Ты ли это, моя чистоплотная до брезгливости, Аня? Ты загадывала дом, огород. У тебя все есть. Только корова нам больше не нужна.

Нам в деревне обрадовались. Я стал долгожданным и единственном врачом в местном медпункте. А еще медбратом, фельдшером, душеприказчиком. Днем сидел в маленьком кабинете при здании местной администрации, а по вечерам меня находили дома пациенты, их родственники, соседи. Знал всех жителей в лицо, и во все прочие части тела, у кого, где болело.

Я часто там думал о потолке. Просто думал, без лишнего философствования, думал – «Вот он мой потолок».

6

На следующее утро в половине восьмого разбудил меня стук в дверь. Проснулся, лежу, не шевелюсь. Понятно, что не Роман приехал собственной персоной. Старушка пришла. У нее же ключ есть, почему им не открывает? Значит, понимает, что я ей не рад, что не нужна она мне, и все равно пришла! Отвернулся к стенке. Тишина – звонок. Тишина – звонок. Бли-ин. Встал, пошел к двери. Ну не могу я так – стоит там со своим несчастным видом, небось, и носочки мои чистые принесла. Да не из-за них же она шла такую рань сюда, ей деньги нужны. Ну, Пашка, мой друг мягкотелый, поплатишься ты своими денежками за отсутствие характера.

И вот моя утренняя гостья уже убирает пачки от лапши, натирает полы, протирает окна.

– Да не надо, – начал, было я, про окна, – вы же вчера мыли.

А она мне ни слова и продолжает.

Я вывалил все содержимое своего рюкзака на неприбранный после сна диван. Положил в него обратно лишь портмоне, телефон и документы.

– Закройте дверь, когда будете уходить, – попросил я старушку.

Присел во дворе на ржавые качели, жду Романа. Нет чтобы самому явиться, он звонит:

– Здрасте, – испугано говорю я первый, предчувствуя неладное.

– Доброе утро, Павел. Слушайте, – сказал он после небольшой паузы, – мне очень неудобно, но сегодня никак… Давайте я вечером заеду, все расскажу, чтобы вы не думали, что я из-за пустяка не могу до вас доехать второй день.

– Хорошо, – только и сказал я.

И гудки. И еще один день впереди. Я не грущу, не злюсь, даже самому удивительно.

Я пошел в уже знакомый мне супермаркет. По дороге думал, чем разнообразить свое самостоятельное питание. Задача не из легких, учитывая, что из приборов для приготовления пищи у меня только чайник. Купил пюре в баночке, которое можно залить кипятком. Оно набухнет, и будет отдаленно напоминать картофельное. Еще плавленый сырок, хлеб, паштет, кофе. Но это на вечер, а сейчас съем чего-нибудь в городе.

Я бы мог пойти в кафе, потом в краеведческий музей, купить магнитик, сфотографироваться с памятником герою или основателю города, и отправить фото родным. Но я купил шаурму и пошел к Ленину и голубям. Пристроился рядом с ними на лавке. А что? Мы уже, можно считать, старые знакомые. Не такие, конечно, как вождь с голубями, но все же… Да, наверное, только лучшим друзьям позволено гадить тебе на голову. Ну что с них взять, божии птички. Поешьте лучше лавашика, я вам помельчу. Что-то вас слишком много, я так сам голодным останусь.

Достал из пакета хлеб, накрошил себе под ноги. А их все больше и больше становится. Я по осени всегда езжу на набережную уточек кормить. Скармливаю им целую буханку. Найду самую красивую уточку, с необычным окрасом или наоборот, самую дохленькую, ущербную, и кидаю ей прицельно. Да ну вас, оглоеды! Полбулки вам скормил.

Встал и пошел прочь.

Из развлечений впереди только визит Романа, а так опять кино, опять безделье, главное успевай телефон заряжать. Если сегодня снова явится Женя, с содроганием подумал, я не открою. Ей точно не открою. Со старушкой совесть не позволила, а на этой женщине потренирую свой новый характер. Да, мне точно нужен новый характер. Новая жизнь – новый характер.

Пришел в квартиру, а там, как и следовало ожидать – чистота. И вещи из моего рюкзака переехали в шкаф, пополнили собой ряды идеальных стопочек. Что же я буду бороться с трудолюбивой старушкой? И я оставил ее чистоту в покое. Купленное съестное убрал в холодильник, пакет – на полку, рюкзак – в шкаф.

День подходил к концу. Фильм про очередное спасение мира тоже. Может, такого отдыха мне и не хватало после сессии? – думал я, бестолково пялясь в маленький экранчик. Может, нам с Алиской надо проверить свои чувства? Ей-то, наверное, важно убедиться, что у нас любовь, прежде чем подарить мне себя? Да и врозь с мамой тоже полезно пожить. Может, она сейчас сидит и ест быстрорастворимую лапшу, запивает газировкой, и все это под любимый фильм?

Звонок в дверь. Ставлю на паузу фильм, смотрю на время – полдевятого. Вот и Роман. Что-то припозднился, хотя говорил же – «дела».

Открываю. Передо мной девушка – невысокая, но ладно сложенная, с длинными черными волосами, в коротких шортах. Красавица, одним словом. Стою, хватаю ртом воздух.

– Привет! – улыбается она мне, как старому знакомому, и проходит мимо меня в квартиру.

Я закрываю дверь на ключ, а она скидывает шлепки.

Худенькая, шустрая, прошмыгнула в комнату. Я неуверенно за ней. Стоит посреди комнаты оглядывается.

– Я не поняла. Вы вдвоем что ли? Алексей знает, что я так не буду. Сам он где? В магаз вышел? – затараторила она.