Солянка, родная

Солянка, родная

Максим Городничев

Дизайнер обложки Ден Батуев

© Максим Городничев, 2025

© Ден Батуев, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-9970-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Олег Семеныч шел по ночному Покровскому бульвару, доходные дома оставались позади, сменялись новыми. Шуршал дождь, и пахло то ли бинтами раскисшими, то ли просфорой. Семеныч поежился, расправил складки одежды. На нем был стандартный дорожный костюм – пиджак, брюки, ботинки, и твидовый бушлат с ватными плечами. Все немарочное, по выкройкам лохматой давности.

Семеныч глядел на свои варикозные ноги, с трудом печатал шаги. Вокруг ни транспорта, ни загулявшихся подростков, ни голубей спящих. Да, убийство, но что тебе одна жизнь, Москва? Чего притихла? Вот обвисшие провода, как струны расстроенной гитары, молчат. И трубы водостока туш не играют.

Полковник вздохнул. Почему его, старого мента в чинах, вызывают на место, как опера? Носом хотят потыкать в Солянку кровавую? Так Хитровка всегда в юшке купалась, еще с царских времен. Резали при царе, теперь режут под носом у чекистов, а нам ловить. А почему нам-то? Пусть сами ловят, бляха.

Место убийства стерегли двое сержантов, перекрывших Солянку. Разбили пикет аккурат перед Домом с атлантами. Красно-синий свет окрашивал выхлопные газы, бликовал на маслянистой поверхности асфальта. В пяти шагах от патрульного мерседеса лежало тело, торчало ниже колен из-под пленки.

Подойдя, Семеныч обмахнул сержантов удостоверением:

– Группа по раскрытию убийств…

Сейчас группа состояла из него одного, Марат должен подъехать с минуты на минуту.

Патрульные козырнули, закурили, поблескивая мокрыми от дождя кокардами, с интересом смотрели на полкана. Тот, не найдя куда руки пристроить, тоже закурил. Папироса затрещала, и дым, смешиваясь с паром, взвился над его сутуловатой фигурой. Ну точно, паровоз, пропыхтел легкие. Скоро спишут и свинцом накроют.

Полкан ощутил приступ любви к родному «сапожищу». Он в два затяга сжег табак, брезгливо пощурился на жертву. Если яремную вену вскрыли и сцедили кровь, наш клиент. Но заглядывать под пленку не хотелось, Марат приедет, и пусть смотрит. Наш-не наш, лотерея. Вместо гадания на трупе Семеныч вспомнил, как накануне принял лекарство от нервов, благо нашлось подходящее заведение. Лекарство состояло в двух стопках под сальный бутерброд, и в третьей, выпитой наспех, под расчет. Стало уютнее. Но тут сержанты откашлялись:

– Товарищ полковник, может, прибрать тело? А то зябко, бля.

И правда подморозило. Неощутимо сначала, но все сильнее – с каждой минутой. Кусало щеки.

– Ладно, грузите, и на вскрытие, в центральную. Я позже подъеду.

Патрульные приступили к исполнению, вопросов не задавали, понимая, что для откровения им звезд не хватит.

– Вообще-то постойте… – полкан наклонился и под вышедший уже хмель осмотрел карманы жертвы. Ни паспорта, ни прописки, только значок комсомольский и пара вшей в любовном спазме. А потом у Семеныча внутри шевельнулось что-то, и его мозолистая пятерня отняла полиэтилен от лица убитого.

Фонари светили грязными кляксами, всего пара и горела, ни зги не видно, или глаза подводят? Полковник склонился ниже, разглядывая привычное уже: лоскуты кожи с синими прожилками на полшеи, и ни капли крови. Наш клиент, приехали.

– Третий жмур сцеженный за месяц. Оформили его?

– Так точно!

– Увозите.

Зазвонил колокол, а вскоре и Марат появился. Был он гоголеватый мужчина средних лет, приехавший не то чтобы в бричке, скорее на авто, из одежды – рубашка белая, брюки на семейники. А вот носом сморкливым своим выдавался. Огладив усы, затем исследовав щеки и подбородок, удостоверяясь, что дневное бритье не требует правки, он вылез в ноябрь, скрипнув пружинами своего БМВ.

– Почему так долго? – полковник вырвал коллегу из секундного анабиоза, – я за тебя углы обивать буду?

– Виноват, Олег Семеныч, – сказал Марат, козырнув. – Машину завести не мог, хотя вчера из сервиса забрал.

Полкан окинул капитана взглядом, у того из-под кожанки выбивался помятый край рубахи, и лицо несобранное. Кадры, бляха.

– Отремонтировал бэху свою? – спросил шеф сквозь внезапный зевок, – в морг щас поедем, жмура смотреть.

– Наш клиент? – Марат сразу подобрался.

– Похоже, наш, – дозевнул Семеныч, – не уверен еще, но в горле у него второй рот, это факт.

Залезли в авто, пружины скрипнули под центнером полканова огузка. В салоне пахло еловым освежителем и кожей. И еще бабой какой-то. У Семеныча тут же расслабились яйца, и линия плеч преломилась. Защелкал поворотник. Капитан вырулил на проезжую часть, набирая скорость. Слева проплыл Дом с атлантами постройки XIX века.

На Старой площади оказался затор – асфальт штопали крестиком. Пока объезжали азиатскую речь и скулеж катков, Семеныч задремал, разомлел в теплом салоне. Марат что-то говорил, швырялся домостроевскими фразами про коммунизм, когда «каждой твари по паре кирзовых сапог», а полкан о жене думал, о детях. Но почему-то больше о жене. Вспоминал вечер, когда почти решился позвонить ей. Сидел на кухне перед телефоном, опрокидывал в себя стопку, пил водку как воду, угощал подворотничок. И не пьянел совсем – тяжелел душевно. Хотел набрать номер, но рука не поднималась. Сейчас нет, а тогда поднялась. Он все прокручивал в голове, как это было. И было ли? Год уже прошел. Полкан явился глубокой ночью, работа задержала, но и Таня не спала, ждала его. Густые волосы с проседью, острый взгляд, неряшливость в одежде – во всем ее облике было что-то от ведьмы. И слова гневные от порога Семеныча в грудь толкнули. Да, гости приходили, начальник с супругой, да, обещал… Из головы вылетело! Ментовская работа не сахар.

– Олег, я не хочу сидеть по ночам и бояться, что тебя бандиты зарежут. – Танин голос надломился на слове «зарежут», и в сердце у него екнуло. – Я устала, Олежа, не могу больше.

На губах полкана обозначилась виноватая улыбка. Это было машинальное сокращение лицевых мышц, привычная реакция на отповедь жены. Таня не могла смириться с поражением, она ждала, что Олег снимет погоны, искренне в это верила. Только полкан не мог стать другим человеком.

– Тань, я нужен району, городу. Главный топоним русского мира, понимаешь? Если тут порядка не будет, нигде не будет. И уважения не будет, ну, ко всем нам.

– Городу?! Он для тебя важнее?! – закричала жена с восклицательными знаками. – Романтик вшивый! И служба твоя ничего не стоит!

Семеныч что-то рявкнул, вырвал из женских рук завязанную на бантик картонку, подскочил к балкону, и не ознакомившись с содержимым, выкинул подарок со второго этажа. Рыхлый снег, как повидавший жизнь антиквар, принял театральные билеты наравне с окурками.

– Импотент! – сорвалась в визг Таня от балконной двери.

– Ебырь я, – сказал ей Семеныч, нервно огладив рукава пиджака. Когда полы разошлись, стали видны подтяжки – синяя полоса, красная и снова синяя. Реакция жены последовала звонкой пощечиной через порог. Ну и он влепил, с оттягом, опрокинув Таню на подлинный иранский ковер с долгой вязью… Нет, звонить не стоит. Полкан выпил еще стопку, потом ударился виском о боковое стекло авто.

– Олег Семеныч, не спите, на месте почти.

– Морг?

– Он самый, как за хлебом сюда ездим.

Семеныч сплюнул невидимую пылинку:

– Паркуйся ближе, неохота стынуть опять.

Капитан притормозил у арки одного из подъездов, прямо под знаком «остановка запрещена». Подошвы застучали по лестнице. Марат на ходу запихнул вылезшую рубашку в деловые брюки, сильно мятые, попытался взбодрить эбеновую шевелюру на голове, а Семеныч только харкнул на конструктивистскую пастораль под ногами.

За казенными дверями институт по изучению анатомии выглядел солидно. Холл напоминал приемную патриарха – всюду банкетки для в ногах неверных, а освещение литургическое.

Семеныч потоптался, пообвыкся чувствами: кофейные автоматы жужжат, на головах и на ногах – бахилы шуршат. Вот в проход пятится поломойка, нюхает задом воздух, им же щупает направление. Странно, в Москве не считают денег на техническую начинку, что не отменяет неумытого голема с задранным линолеумом по углам. А здесь уют создали.

На стене висела доска объявлений, а за стеной прятался спуск в анатомический театр. Опера, двигая врозь коленками, посыпали по ступеням навстречу холоду и ознобу в пломбах.

– Швецову доложили о нашем визите? – спросил Марат. – В прошлый раз он был недоволен, что без приглашения заявились.

– Пусть привыкает по виду трупов определять, когда приедем, – фальшивой улыбкой Семеныч свернул обсуждение.

Швецов единолично царствовал в морге. С ним мало кто уживался, видя, что мужик ревнив до трупов. Мертвых уважает, а живых в грош не ставит. Есть над чем задуматься.

Лаборант выдал белые халаты, милиционеры накинули тряпье поверх курток и толкнули железную в резиновой юбке дверь, оказавшись в обширном помещении. Справа стена, по библиотечному сегментированная полками с табличками. Слева ряд старомодных шкафчиков. Там же, в углу, сиротливо ютился стол, явно списанный и побывавший в более веселом месте.

Семеныч глянул в зеркальце на стене. Из-под русых волос давно прошедшей молодости пробился невзрачный белый мох. Не только на висках и баках, как год тому, теперь и челку снегом замело. А макушка голая, будто гнездо. Кожа там совсем расслабилась, зато щеки сплошь в пегих проколах. Неправильные волосы, сползли с головы на лицо. Мда, старик почти, дошедший до последней своей запятой.

Полковник заелозил рукавом по зеркалу, пытаясь стереть с амальгамы отражение незнакомца. И опять тень жены за плечом, и снова сомнения… Может, поздно дергаться? Забыла его уже, поди… Эх, в его-то возрасте биться над вопросами, которые волнуют юнцов с гладкими подбородками! В сущности, в своих отношениях с женщинами он так и не преодолел этот рубеж. На восьмое марта в подарок неизменно цветы, чулки капроновые, и щеки красные. Срам какой. Хуй забудешь такого соколика.

– Доброй ночи, – сказал Марат громко.

Семеныч вдруг тоже заметил вялое – в очках – движение.

– Здравствуйте, господин Сулейманов, – патологоанатом приветствовал капитана, появившись из-за лотков. – И Олег Семенович здесь? Вы по работе, или так, чайку попить? Могу заварку ошпарить. У меня и чайник в носочке вязаном готов.

Швецов был неопрятный и мелкий. Неудачный лаймово-зеленый пиджак, сальные волосы, курносый нос, датская оптика в пол-лица, окончательно его портившая.

– Сегодняшнего видели уже? Экспертное бы заключение, – сказал полковник.

– Ах, это, – Швецов поправил очки непроизвольным сморщиванием носа, – что тут скажешь… в пионеры не годится.

– Давайте без шуточек.

Швецов зыркнул исподлобья. «Укусит», – подумал Семеныч.

– Ну пойдемте.

Криминалист сместился к железной двери во второй зал, и опера вслед за ним проникли в новое помещение морга, еще более темное.

– Мертвецы не имеют права на солнечный свет, – буркнул Марат, патологоанатом услышал.

– Адвокатов мясу не положено, учтите.

Второй зал оказался посолиднее: с прозекторскими столами и бесконечной мозаикой морозильных камер. Швецов, с врачебной небрезгливостью шедший впереди, обнаружил искомый номер. Дверца распахнулась, он выкатил носилки.

– Ух, магия! Как кино из кассетника доставать.

Семеныч откашлялся. Меж тем док снял очки, моргнул босоглазо и вновь обулся.

– Смотрите, смотрите.

На провонявших нафталином носилках лежала голая, холодная, ничья плоть. Губы искривлены, глазные впадины запечатаны левкасом – чтобы душа не упорхнула, горло небрежным жестом перехвачено. В цвете кожи, пронизанной переплетением сосудов, читалась вялая синева.

– Уфф, – выдавил Марат, не в силах превозмочь внезапную неловкость. И даже полковник, человек загрубелый, умеющий видеть в жертве не более чем объект расследования, сулящего пипифаксную бюрократию, дрогнул от мистического предчувствия. Перед глазами его, прорвав барьер, непрошено возникла Таня. Рассеянная, сосредоточенная, испытывающая оргазм, собирающая чемоданы.

– Я тут набросал, – Швецов протянул полкану залащенный от сальной хватки лист. – В рай без справки не возьмут, пособим человеку.

Медик почесал в паху. Он перетекал глазами в глаза офицера, читал его лицом. Жутким канцелярским росчерком, что надежнее любых печатей, в бумаге сообщалось следующее: мужчина сорока-сорока двух лет, убит посредством вскрытия яремной вены, сосудов гортани и щитовидки, с последующим сцеживанием всего объема крови. В ране обнаружена глюкоза, мочевая кислота и собачьи гормоны. На основе сравнительного анализа выявлено, что тело схоже с двумя подобными телами, поступившими за истекший календарный месяц…

Полкан дочитал сочинение. Гербовая клякса на документе тоже была, в самом низу листа. И подписано минут десять назад: «Ш» – вилы торчком, «В» с двумя петельками, «Е» – вилы упавшие, и «Ц» восклицательная. «ШВЕЦ».

– Спасибо за аналитику, – Семеныч поскреб увядший одуванчик на голове. – Не будем задерживать тогда, пойдем.

– Так скоро? – Швецов сделал обиженное лицо. – Может, чайку? Могу заварку ошпарить… Чайник в носочке…

– По ночам не пьем. – Марат улыбнулся. – Да и работать надо.

– Работать так работать, – не стал настаивать криминалист. – Вы, главное, заходите.

– Как только… – буркнул полкан, подталкивая капитана к выходу.

Время приближалось к семи. По рельсам громыхали первые трамваи, появлялись собачники, выгуливающие своих питомцев, тянулись к остановкам одинокие прохожие: согбенные спины, капли дождя на ворсинках пальто, в глазах отражение уличных фонарей, которые скорее слепят, чем светят.

Старенький седан Марата нырнул в переулок, шмыгнул мимо заколоченных ларьков и дохлых афиш. На истертой временем бумаге еще различимы слова: «БЕРЕГИСЬ АВТОМОБИЛЯ». Вот и об истертый капот Марата скреблось. Похолодало, и вместо дождя теперь урожай рисового зерна.

Милицейский участок появился из-за угла скромный и неприметный, вклинившийся меж церковкой и типографией. Находился он в Хитровском переулке, на перепутье с Малым Трехсвятительским – месте усадебном, бородатом, для страны знаковом. С наслоениями, с судьбами. Интересно, в общем.

Марат заглушил мотор, зевнул в подмышку.

– Приехали.

Семеныч выполз в промозглую хмарь, трусы поправил.

В кабинете на третьем этаже было рогато пустыми вешалками. Полкан включил кондиционер, выставив на обогрев, утопил зад в кожаном кресле, распространившись основательно, до двери почти. Завозился, кряхтя, так-сяк повернулся, не умея впихнуть под стол огромные свои коленки. И захотелось вдруг Семенычу отбыть в давешнее воскресенье и прожить его еще раз. Поваляться на диване в окружении пятен кофейных и портвейных, покурить грязно, с пеплом на ковре, позорным похмельем помаяться, а к ночи воскреснуть. Лучше уж так, чем… На столе дремали папки, четыре буквы на прессшпане складывались в намоленную комбинацию: «ДЕЛО». Библия подсудимого, язвы причиняющая. И он, Семеныч, язв сиих причина. Воскреснуть… Рука заученно потянулась к бутылке…

Глоток, единым духом, на пару лафитничков сразу. Семеныч повертел щеками, выдохнул длинно, а кондиционер благословил:

– Не согрешишь – не покаешься.

Полкан зыркнул на стол, заваленный бумагами по новому делу, и ни одной зацепки там. Моча палец о нижнюю губу, офицер полистал страницы: какие-то были с датами, другие бездатыми. Так, отписки и описи, клопы сутяжные и ярлыки синие. И ни шагу в сторону убийцы. «До пенсии моей не могли подождать?» Но жизнь не ждет, и бьет больно, как он, Семеныч.

В дверь постучались, полкан нахмурился для вида, а потом понял, что кроме Марата сюда никто не сунется, и расслабился, осел в кресле. Зашел и впрямь Марат, успевший привести себя в порядок. Умылся и рубашку в портки как следует заправил.

– Олег Семеныч, – сказал капитан с порога, – нам бурду эту мокрую вдвоем не потянуть, будем коллег привлекать. Округа там соседние, Лубянку тряхнем.

Полкан пожевал губу, вздохнул.

– Марик, ты у нас единственный дознаватель по району. Помнишь?

– Ага.

– И ты помнишь, что за прошедший год в твоих облавах никто кроме ОМОНа участия не принимал?

– Так точно.

– Ну а какого хрена у тебя остались иллюзии на этот счет?

– Не знаю, – Марат почесал затылок. Он унюхал запах виски чуть раньше, чем по блеску глаз полкана понял, что тот поддал «наградного». – Дело большое, я его не потяну. А тут еще бытовуха…

– Бытовуху я спрятал, – Семеныч погладил ящик стола, – смело работай по вчерашнему трупу. И помощь, кстати, будет. Пополнение у нас, лейтенант необстрелянный. Я его «Солянкой на крови» угощу, пусть попробует.

Глава 2

Родион проснулся, едва стукнуло три пополуночи. Лежал, глядя, как за окном сыплет белое зерно, вдыхал струйки сквозняка, слушал шумы города, думал о работе. Первый день все-таки. И сразу убойный отдел, оружие, значок. Вдруг не получится? А у оперов и чай в граненых стаканах с купейными подстаканниками, и пепельницы бронзовые, и фулл-хаус из ориентировок. Нет, спать решительно невозможно…

Родион поднялся, уборная поплыла навстречу, старая, как и весь дом. И сама ванна была как заношенный чугунный башмак. С ее поверхности давно сползла эмаль, обнажив желтые стенки. Кто-то из соседей смыл воду в унитазе, слышно не было, но в раковине начало ворчать и булькать, верный признак опорожнения поблизости. Дом сей – завзятый сплетник.

В зеркале отразилось лицо вчерашнего пацана. Русые волосы ежиком, чуть длиннее на челке, скулы сильные и подбородок волевой. Родион подставил амальгаме свой монетный профиль, а потом склонился над раковиной, и от неловкого движения гармошку ребер пронзила боль. Воскресная драка напомнила о себе. Иммигранты зажали девчонку в переулке, он заступился. Одного обезвредил, зато остальные уже его бока измочалили. Хотя все не так плохо вышло. Как сказал бы мудрый Федька из соседнего подъезда: лучше синяк под сердцем, чем цветы на могиле. И девчонка цела. Москва стоит обедни.

Лейтенант повернул кран, умылся, вернулся в постель – в деревянном нутре жалобно и гулко скрипнуло.

Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить давешний сон, ничего в голову не лезло. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а хорошие сны улетают, не успеешь счастье пощупать. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери. А ведь недавно квартира людьми полнилась, все детство он здесь с родителями прожил. Предки театр Моссовета любили, и часто после спектакля за полночь возвращались. А он не засыпал, ждал. И вот замок щелкал, Родион жмурился, из-под век наблюдая, как мать осторожно входит в комнату. Каблуки цок-цок по полу. И отец следом, чуть шаркая, на плечах и попе – фрачная пара. И тогда Родион спал сладко, а утром просыпался под шипение на сковороде. Мать готовила излишне творчески – котлеты издыхали паром, превращаясь в мясные галеты, а молоко пенным парашютом высаживалось на плиту. Отец похихикивал, размешивая российский сахарок в индийском чае. В одну из таких ночей вместо отца явился человек с трагическим взглядом актера, вятским говорком и похоронкой в конверте – майор Чагин погиб при исполнении. «Тут эта, убили, извиняйте». Уголовный розыск, одним словом. А через полгода и мать, не сумев оправиться, за мужем последовала, оставив сына наедине с родиной. Сперва она от всего отстранилась, впала в сдержанность. Сын хлопотал вокруг: ма, не грусти… Да, а я вот тут простыни зашить… Давай в парке погуляем… Да-да… носочки еще, подай… И вот удар… Она прожила немощной и безмолвной, запертой в своей голове, несколько месяцев. Родион ухаживал за ней, обмывал, кормил с ложечки, – влажная эластичная кожа не реагировала на прикосновения, и лишь глотательный рефлекс продлевал ее жизнь. Потом и он пропал.

В квартире было холодно, батареи чуть грели. Вот бы махнуть куда потеплее, или сюда – лето. Впрочем, Родион знал, что ветхозаветные чудеса уже случились, и что Данайцы, вручив дары, легли в строку. А посему, через пару часов в портки и в отдел, устраиваться блюстителем закона.

Над ухом звякнул будильник. Чагин спрятал голову под подушку, но злой аппарат легко преодолевал гагачью гузку. Потер веки тогда, обнаруживая утро, треснул суставом, поскоблил эмаль зубным пастырем, отпустил кариес. ОРТ вещал прогноз погоды. Ведущий активно жестикулировал, объясняя, какой ад накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрировал округлое лицо, взял крупно улыбку, блестящую из-под нафабренных усов. На этом прогноз закончился.

– Истина глаголет усами твоими, – вздохнул Родион.

Одежда лениво вползла на тело. Белая рубашка – сегодня, черные брюки и лаковые ботинки – как обычно. Многоношенная куртка «Коламбия», подрезанная у фарцовщика на углу Ильинки и Никольского, довершила образ.

Лейтенант вдохнул запах раритетного дерева, вышел за дверь, прочел помадное сообщение: «Я Рапунцель Продаю любовь!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.

На улице полно людей – и все спешили. Командировочные волокли портпледы, дамы на ходу красились. Лишь ископаемое позднесоветского слоя Витторий, затянутый в горчичного тона свитер, не изменял утренней традиции. Сидел на лавке, пыхтел папиросой, хранил в глазах похмельную скорбь. Когда Родион шел мимо, бомж покачал головой, и, закинув ногу на ногу, выставил напоказ пейотль обнаженной голени. Меж тем рука его достала из кармана поллитровую «Жигули», откупорила бутылку, с трудом поддев крышку зажигалкой. От натуги бродяга напоминал киношного персонажа, разрывающего пасть чудовищу. Жестянка упала и покатилась по асфальту. Кадык бомжа дергался, кипящая медь в бутылке убывала, а дух свободы ширился.

К остановке подкатил автобус. Родион запрыгнул в салон, потер озябшие руки. Вокруг полно молчаливых людей, каждый о своем думал. Зато вместе катились по просыпающемуся городу. Автобус, затертый в выхлопное стадо, едва полз, а вскоре и вовсе завяз в пробке, и вчерашний студент попал в отдел с опозданием. Он вбежал на КПП, оказавшись перед скособоченной П-образной стойкой. В блиндаже регистратуры, стиснув в ладони телефонную трубку, сидела изобильная дама с завивкой по моде пятидесятых. Ее шея томилась в «Бутырке» воротничка, масштабный бюст – во «Владимирском централе» лифчика. Рядом, приняв салонную позу, поцокивала шпильками ладная девушка. Талия ее наперсточная, взгляд с ремня в подол срывался.

– Да, Андрей Михайлович, безусловно, – произнесла телефонистка, касаясь губами микрофона. Все ее естество излучало искренний интерес. Еще секунда – и лицо тетки скукожилось, как елдак на морозе.

– Здрасьте, – Родион откашлялся смущенно.

– Думаю, пора вешать трубку, – сказала девушка регистраторше, беззастенчиво разглядывая незнакомца. Однако, сделав неутешительные выводы, девушка поставила крест на парне, а ямочки улыбки на ее щеках разгладились.

Женщина в кресле тряхнула зобом:

– Что вам?

– Чагин Родион, – представился лейтенант, и добавил веса отчеством: – Сергеич. На прием к Озерову.

Он протянул документ, тетка срисовала данные. Девушка с чулочным шорохом потерла одной ногой другую, и сердце лейтенанта зачастило. Он представил, как в одночасье становится генералом, и Барби склоняется к его многозвездному паху.

– Третий этаж, налево. Там подписано.

«Да, на такой и жениться, и карапузов – не грех…».

– Молодой человек! – тетка зыркнула на него из-под усталых бровей. – Не спим!

– Так точно, – лейтенант забрал документ.

Она глянула на мальчишку внимательнее: печаль в глазах, а улыбка – широкая. Хмыкнула.

Холл на первом этаже оказался небольшим, даже тесным, зато вверх убегала делившаяся на два рукава лестница. Отыскав на стене доску объявлений, Родион почитал прикнопленные бумаги: розыск – скептические лица пропавших, реклама – кондитерская отрыжка на буханочный рубль, номера горячих линий – тут занято. Помявшись для порядка, он затопал по лестнице.

Третий этаж пересекал коридор, по левую руку – ряд кабинетов. На первом же медная табличка гласила: «Озеров О. С.».

Родион постучал, в костяшках неприятно заныло. Ответа не последовало, и он потянул за ручку.

– Разрешите? Чагин.

Дверь причмокнула за его спиной. Внутри тесновато. За неприбранным столом сидел огромный мужик в кителе полковника, нависал над кабинетом и душой и телом. Рядом – офицер помоложе. Места чуть занимал, и то вертикально.