Трое

Лунёву было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов. В нём тоже всё было тихо, спокойно, – он отдыхал душой и ни о чём не думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.

Он свернул с аллеи влево на узкую тропу и пошёл по ней, читая надписи на крестах и памятниках. Его тесно обступили ограды могил, всё богатые, вычурные ограды, кованые и литые.

«Под сим крестом покоится прах раба божия Вонифантия», – прочитал он и улыбнулся: имя показалось ему смешным. Над прахом Вонифантия был поставлен огромный камень из серого гранита. А рядом с ним в другой ограде покоился Пётр Бабушкин, двадцати восьми лет…

«Молодой», – подумал Илья.

На скромном белом мраморе в виде колонны он прочитал:

Одним цветком земля беднее стала…

Одной звездой – богаче небеса!

Лунёв задумался над этим двустишием, чувствуя в нём что-то трогательное. Но вдруг его как будто толкнуло чем-то прямо в сердце, и он, пошатнувшись, крепко закрыл глаза. Но и закрытыми глазами он ясно видел надпись, поразившую его. Блестящие золотые буквы с коричневого камня как бы врезались в его мозг:

«Здесь покоится тело второй гильдии купца Василия Гавриловича Полуэктова».

Через несколько секунд он уже испугался своего испуга и, быстро открыв глаза, подозрительно начал всматриваться в кусты вокруг себя… Никого не было видно, только где-то далеко служили панихиду. В тишине расплывался тенорок церковнослужителя, возглашавший:

– По-омоли-имси-а-а…

Густой, как бы чем-то недовольный голос отвечал:

– По-ми-луй!

И чуть слышно доносилось звяканье кадила.

Прислонясь спиной к стволу клёна, Лунёв смотрел на могилу убитого им человека. Он прижал свою фуражку затылком к дереву, и она поднялась у него со лба. Брови его нахмурились, верхняя губа вздрагивала, обнажая зубы. Руки он засунул в карманы пиджака, а ногами упёрся в землю.

Памятник Полуэктова изображал гробницу, на крыше была высечена развёрнутая книга, череп и кости голеней, положенные крестом. Рядом, в этой же ограде, помещалась другая гробница, поменьше; надпись гласила, что под нею покоится раба божия Евпраксия Полуэктова, двадцати двух лет.

«Первая жена», – подумал Лунёв. Он подумал это какой-то маленькой частицей мозга, которая оставалась свободной от напряжённой работы его памяти. Он весь был охвачен воспоминаниями о Полуэктове, – о первой встрече с ним, о том, как он душил его, а старик мочил слюной своей его руки. Но, вызывая всё это в памяти, Лунёв не чувствовал ни страха, ни раскаяния, – он смотрел на гробницу с ненавистью, с обидой в душе, с болью. И безмолвно, с жарким негодованием в сердце, с глубокой уверенностью в правде своих слов, он говорил купцу:

«Из-за тебя, проклятый, всю свою жизнь изломал я, из-за тебя!.. Старый демон ты! Как буду жить?.. Навсегда я об тебя испачкался…»

Ему хотелось громко, во всю силу кричать, он едва мог сдерживать в себе это бешеное желание. Пред ним стояло маленькое, ехидное лицо Полуэктова, сердитая лысая голова Строганого с рыжими бровями, самодовольная рожа Петрухи, глупый Кирик, седой Хренов, курносый, с маленькими глазками, – целая вереница знакомых. В ушах у него шумело, и казалось ему, что все эти люди окружают, теснят его, лезут на него непоколебимо прямо.

Он оттолкнулся от дерева, – фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..

Домой идти ему не хотелось, – на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки:

– Эхма, люди добры, пожалейте ваши ручки, не ломайте мои рёбры…

Лунёв встал в открытой двери; сквозь тучу пыли и табачного дыма он видел Якова за буфетом. Гладко причёсанный, в куцем сюртуке с короткими рукавами, Яков суетился, насыпая в чайники чай, отсчитывал куски сахару, наливал водку, шумно двигал ящиком конторки. Половые подбегали к нему и кричали, бросая на буфет марки:

– Полбутылки! Пару пива! Поджарку за гривенник!

«Наловчился!» – с каким-то злорадством подумал Лунёв, видя, как быстро мелькают в воздухе красные руки товарища.

– Эх! – с удовольствием воскликнул Яков, когда Лунёв подошёл к буфету, и тотчас беспокойно оглянулся на дверь сзади себя. Лоб у него был мокр от пота, щёки жёлтые, с красными пятнами на них. Он схватил руку Ильи и тряс её, кашляя сухим кашлем.

– Как живёшь? – спросил Лунёв, заставив себя улыбнуться. – Впрягли?

– Что поделаешь?

Плечи у Якова опустились, он как будто стал ниже ростом.

– Да-авно мы не видались! – говорил он, глядя в лицо Ильи добрыми и грустными глазами. – Поговорить бы… отца, кстати, нет… Вот что: ты проходи-ка сюда… а я мачеху попрошу поторговать…

Он приотворил дверь в комнату отца и почтительно крикнул:

– Мамаша!.. Пожалуйте на минутку…

Илья прошёл в ту комнату, где когда-то жил с дядей, и пристально осмотрел её: в ней только обои почернели да вместо двух кроватей стояла одна и над ней висела полка с книгами. На том месте, где спал Илья, помещался какой-то высокий неуклюжий ящик.

– Ну, вот я освободился на часок! – радостно объявил Яков, входя и запирая дверь на крючок. – Чаю хочешь? Хорошо… Ива-ан, – чаю! – Он крикнул, закашлялся и кашлял долго, упираясь рукой в стену, наклонив голову и так выгибая спину, точно хотел извергнуть из груди своей что-то.

– Здорово ты бухаешь! – сказал Лунёв.

– Чахну… Рад же я, что опять вижу тебя… Вон ты стал какой… важный… Ну, каково живёшь?

– Я – что? – не сразу ответил Лунёв. – Живу… ты, вот, интересно знать…

Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость – какое-то бессодержательное чувство.

– Я, брат… терплю мою жизнь кое-как… – вполголоса сказал Яков.

– Высосал из тебя отец кровь-то…

Н-на что тебе рупь?

А ты даром приголубь!

– отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.

– Что это за ящик? – спросил Илья.

– Это? Это – фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня… «Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть… А то-де никакой от тебя пользы нет…» Это он ловко рассчитал – теперь в каждом трактире орган есть, а у нас нет. И мне приятно играть-то…

– Экий он подлец! – сказал Лунёв, усмехаясь.

– Нет, что же? Пускай его… Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек…

Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:

– Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих… Вот и принесёшь ты ему пользу…

Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.

А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:

Посты строго соблюдал,Каждый день недоедал.В пустом брюхе кишки ныли,Зато чистенькие были…

– И-эх-ты… Святость! – И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.

– Как ты с названным братом живёшь? – спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:

– Он с нами не живёт: начальство не велит ему… Дескать – трактир… Он… барином держится…

Яков понизил голос и с грустью продолжал:

– Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня… Говорит – редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его: оставь! Не согласился…

Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:

– Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!

– Читаю я теперь, брат, одну историю, – говорил Яков, – называется «Юлия, или подземелье замка Мадзини»… Очень интересно!.. А ты как по этой части?

– Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то… – угрюмо ответил Лунёв.

Яков участливо взглянул на него и спросил:

– Али тоже что-нибудь неладно?

Лунёв думал – рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:

– Ты вот всё того, Илья… ершишься, злобишься… Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!

Лунёв пил чай и молчал.

– И ведь «коемуждо воздастся по делом его» – это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо говорить – мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и – хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся – ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…

Илье стало скучно слушать, – он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:

– Ты теперь чего ждёшь?

– Откуда? – широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.

– Ну из… от… впереди – чего ждёшь? – резко повторил Илья свой вопрос.

Яков молча опустил голову и задумался.

– Ну? – вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.

– Что мне ждать? – тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. – Ждать… нечего! Помру… вот и всё.

Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:

– Голубые сны вижу я… Понимаешь – всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы – всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять – есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны – это перед смертью.

– Прощай! – сказал Лунёв, вставая со стула.

– Куда ты? Посиди!

– Нет, прощай!

Яков тоже встал.

– Ну… иди!..

Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.

– А Машутка-то? Тоже… слышь, пло-охо живёт… – грустно сказал Яков.

– Да…

– Видно, всем нам – одна судьба… Тебе тоже – тяжело, а?

Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей – всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, – рука Якова слабо опустилась.

– Ну, Яша, прости…

– Бог простит! Заходи?

Илья вышел, не ответив.

На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни – теперь уже основа души – росла и крепла в нём.

Ночью ему не спалось. В комнате, несмотря на открытое окно, было душно… Он вышел на двор и лёг на землю под вязом, у забора. Лёжа на спине, он смотрел в ясное небо и чем пристальнее смотрел, тем больше видел в нём звёзд. Млечный путь серебристой тканью разостлался по небу от края до края, – смотреть на него сквозь ветви дерева было приятно и грустно. В небе, где нет никого, сверкают звёзды, а земля… чем украшена? Илья прищуривал глаза – тогда казалось, что ветви поднимаются выше и выше. На голубом, усеянном яркими звёздами бархате небес чёрные узоры листвы были похожи на чьи-то руки, простёртые к небу в попытке достичь его высот. Илье вспоминались голубые сны товарища, и пред ним вставал образ Якова, тоже весь голубой, лёгкий, прозрачный, с яркими и добрыми, как звёзды, глазами… Вот: жил человек, и его замучили за то, что он смирно жил… А мучители живут, как хотят…

Сестра Гаврика стала ходить в лавочку Лунёва почти каждый день. Она являлась постоянно озабоченная чем-то, здороваясь с Ильёй, крепко встряхивала его руку и, перекинувшись с ним несколькими словами, исчезала, оставляя после себя что-то новое в мыслях Ильи. Однажды она спросила его:

– Вам нравится торговать?

– Не так, чтобы – очень, – пожимая плечами, ответил Лунёв. – Однако надо чем-нибудь жить…

Она внимательно посмотрела в его лицо серьёзными глазами своими, её лицо как-то ещё больше выдвинулось вперёд.

– А вы не пробовали жить каким-нибудь трудом? – спросила девушка.

Илья не понял её вопроса:

– Как вы сказали?

– Вы работали когда-нибудь?

– Всегда. Всю жизнь. Вот – торгую… – с недоумением ответил Лунёв.

Она улыбнулась, – и в улыбке её было что-то обидное.

– Вы думаете – торговля труд? Вы думаете – это всё равно? – быстро спросила она.

– А как же?

Глядя на её лицо, Лунёв чувствовал, что она говорит серьёзно, не шутит.

– О нет, – снисходительно улыбаясь, продолжала девушка. – Труд – это когда человек создаёт что-нибудь затратой своей силы… когда он делает… тесёмки, ленты, стулья, шкафы… понимаете?

Лунёв молча кивнул головой и покраснел: ему было стыдно сказать, что он не понимает.

– А торговля – какой же труд? Она ничего не даёт людям! – с убеждением сказала девушка, пытливо разглядывая лицо Ильи.

– Конечно, – медленно и осторожно заговорил он, – это вы верно… Торговать не очень трудно… кто привык… Но только и торговля даёт… не давала бы барыша, зачем и торговать?

Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, – до истории с Машей, – сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил всё, что сказал ей, и не нашёл ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?

Он не мог понять, отчего у неё такое сердитое, задорное лицо, когда она добрая и умеет не только жалеть людей, но даже помогать им. Павел ходил к ней в дом и с восторгом нахваливал её и все порядки в её доме.

– Придёшь это к ним… «А, здравствуйте!» Обедают – садись обедать, чай пьют – пей чай! Простота! Народищу всякого – уйма! Весело, – поют, кричат, спорят про книжки. Книжек – как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный – адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…

– Меня вот, небойсь, не позовёт… – сумрачно сказал Лунёв. – Гордячка…

– Она? – воскликнул Павел. – Я тебе говорю – простота! Ты зову не жди, а вали прямо… Придёшь и – кончено! У них всё равно как в трактире, – ей-богу! Свободно… Я тебе говорю – что я против их? Но с двух раз – свой человек… Интересно! Играючи живут…

– Ну, а Машутка как? – спросил Илья.

– Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит – здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей – как дров в печи, и все так и пылают…

– А она, сама-то? – допрашивал Лунёв.

О ней Павел рассказывал, как в детстве об арестантах, научивших его грамоте. Он весь напрягался и внушительно сообщал, пересыпая речь междометиями:

– Она, брат, ого-го! Она всем командует, а чуть кто не так сказал, или что – она фрр!.. Как кошка…

– Это мне известно… – сказал Илья и усмехнулся. Он завидовал Павлу: ему очень хотелось побывать у строгой гимназистки, но самолюбие не позволяло ему действовать прямо.

Стоя за прилавком, он упорно думал:

«Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей – какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она – бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету… Значит, очень добрая… А со мной говорит эдак… Чем я хуже Павла?»

Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.

– Мой друг, – суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, – тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе… Мало и ниток чёрных номер пятидесятый… Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, – комиссионер у меня был… Я послала сюда. Приходил он?

– Нет, – кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя:

«Блудня… гадина…»

Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:

– Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…

Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:

– Ускакала пигалица…

– Так нельзя говорить про хозяйку, – внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.

– Какая она хозяйка? – протестовал Гаврик. – Придёт, натрещит и ускачет… Хозяин – вы.

– И она… – слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.

– А она – пигалица… – не уступал Гаврик.

– Вы не учите мальчика, – говорила Автономова Илье, – и вообще… я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то… без увлечения, без любви к делу…

Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал:

«Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут…»

Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.

«Вот ещё удовольствие, – с досадой подумал Илья. – Наверно, со мной захочет жить…»

Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:

– Там – вода есть?

– Сейчас подам! – сказал Илья.

– Я сама…

Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред «Ступенями человеческой жизни». Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:

– Какая пошлость…

Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла…

Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, – рвёт, пачкает.

– Ну-ну, – строптиво сказал Гаврик, – поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..

– Что он – очень шалит? – спросила гимназистка Илью.

– Не больше, сколько умеет… – любезно ответил Лунёв.

– Я – совсем смирный, – отрекомендовался мальчик.

– Язычок у него длинноват, – сказал Илья.

– Слышишь? – спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.

– Ну и слышу, – сердито отозвался тот.

– Это ничего… – снисходительно заговорил Илья. – Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…

Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.

– Что я вас хочу спросить, – сказал он и немножко смутился.

– Что?

Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:

– Вы, понял я, торговцев не любите?

– Да!..

– За что?

– Они живут чужим трудом… – отчётливо объяснила девушка.

Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…

– Это – неправда-с, – громко объявил Лунёв, помолчав.

Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.

– Сколько стоит вам вон та лента? – сухо и строго спросила она.

– Эта?.. Семнадцать копеек аршин…

– Почём продаёте?

– Двадцать…

– Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?

– Нет! – откровенно сознался Лунёв.

Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.

– Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, – говорила она, отступив от прилавка к двери. – Но – представьте себе, что вы – рабочий, вы делаете всё это…

Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, – сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.

– Торгаш стоит между рабочим и покупателем… он ничего не делает, но увеличивает цену вещи… торговля – узаконенное воровство.

Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, – он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»

– Всё это – не так-с! – громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. – Нет… я не согласен!

В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.

– Возражайте! – спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.

Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.

– И возражу! – не сдерживаясь больше, крикнул он. – Я… всей жизнью возражу!! Я… может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл…

– Тем хуже… Но это не возражение… – сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.

– Ну, что же вы? – хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: – Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!

– Нельзя? – глухо переспросил Лунёв.

– Да, нельзя! Что вы можете возражать?

Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.

– До свиданья!

И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.

– Это пустяки! Неверно-с! – крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.

Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, – лицо у него было важное, победоносное.

– Что смотришь? – сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.

– Ничего! – ответил мальчик.

– То-то!.. – угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: – Иди… гуляй!

Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.