Трое

– Хренов? Какой он судья, – что ты?

– Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду… всё судил… Приходил оттуда злой, голодный… Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит… гляди-ка!

Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.

– Застегнись, – угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:

– А плечи-то как исколотил! И всю как есть… живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал…

– Да за что? – спросил Лунёв.

– Говорит – ты меня не любишь? И щиплет…

– Может, ты… не девушка уж была, как за него вышла?

– Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я… никто меня не трогал никогда… Да и теперь я… к тому неспособна… больно мне и противно… тошнит всегда…

– Молчи, Маша, – тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.

Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:

– Застегнись…

– Мне тебя не стыдно, – беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.

Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:

– Перестань, Гаврюшка…

– Это – мальчик? – спросила Маша. – Он – что?

– Плачет…

– Боится?

– Н-нет… жалеет, должно быть.

– Кого?

– Тебя…

– Ишь какой, – равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал – жалко ему Машу или не жалко?

– Что ты будешь делать? – спросил он после долгого молчания.

– Не знаю, – ответила она и вздохнула. – Что мне делать?..

– Жаловаться надо, – решительно сказал Лунёв.

– Он и ту жену тоже так… – заговорила Маша. – За косу к кровати привязывал и щипал… всё так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…

Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:

– Ты не кричи, пожалуйста! Услышат…

Его слова только пугали её. Он понял это.

– Ну ладно, – сказал он, снова усаживаясь на стул. – Я сам возьмусь за это… Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели… а я в магазин уйду…

– Мне бы лечь… устала я…

Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:

– Смешная я какая… ровно пьяная…

Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:

– Посиди со мной! Я боюсь одна… мерещится мне что-то…

Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.

В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:

Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды…

– Вот я уж и засыпаю, – бормотала Маша. – Хорошо как у тебя… поют… хорошо они поют.

– Н-да, распевают… – угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. – С одних шкуры дерут, а другие воют…

И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь…

«Р-раз и-и-и-и…» – Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно…

Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, – она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:

– Кто это?

– Я… окно закрыл…

– Господи Исусе!.. Ты уходишь?

– Нет, не бойся…

Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице – всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:

– Сейчас… ох!.. сейчас…

Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция…

«Нужно через Кирика действовать…»

– Просим, просим! – вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:

Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю…

Лунёв почти с отчаянием замотал головой… Это пение, весёлые крики, смех – мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь – долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и – улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:

«Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит… и никому о муках его не известно…»

– Браво! Бра-во-о! – разнеслось по улице.

Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.

– Василий… Василич… – бормотала Маша.

Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели – то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели… Неужто они и тоской забавляются?

А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её… Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:

– И-лья, И-лья!..

А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить…

– Илья! Встань, пожалуйста…

Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.

– Слушай, Илья!..

Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:

– Что?

– Попалась!.. – тряхнув головой, сказал Павел.

– Что такое? Где она? – спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:

– По-осадили в тюрьму…

– За что? – громким шёпотом спросил Илья.

Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.

– Говорят… у какого-то купца… украла бумажник…

Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.

– Помощника частного… по роже ударила…

– Н-ну, конечно, – сурово усмехнувшись, сказал Илья. – Коли уж в острог, так – обеими ногами…

Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:

– Меня бы вот в острог…

Павел взглянул на неё, потом на Илью.

– Не узнаёшь? – спросил Илья. – Машу, Перфишки дочь, помнишь?

– А-а, – равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.

– Илья! – угрюмо сказал Грачёв. – А что, если это она для меня постаралась?

Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.

– Я знал, – медленно говорил он, – что эта история добром не кончится.

– Не слушала меня, – убитым голосом сказал Павел.

– Во-от! – насмешливо воскликнул Лунёв. – В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?

– Я её любил…

– А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?

Лунёв начал горячиться. Все эти истории – Павлова, Машина – возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища…

– Всякому хочется жить чисто, весело… ей тоже… А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток… Думаешь, так и следует?

– А как мне надо поступать? – спросил Павел кротко и тихо.

Этот вопрос несколько охладил Лунёва. Он невольно задумался.

Из магазина выглянул Гаврик.

– Отпирать магазин?

– Ну его к чёрту! – с раздражением крикнул Лунёв. – Какая тут торговля?

– Мешаю я тебе? – сказал Павел.

Он сидел на стуле согнувшись, положив локти на колени и глядя в пол. На виске у него напряжённо билась какая-то жилка, туго налившаяся кровью.

– Ты? – воскликнул Лунёв, посмотрев на него. – Ты мне не мешаешь… и Маша не мешает… Тут – что-то всем нам мешает… тебе, мне, Маше… Глупость или что – не знаю… только жить по-человечески нет никакой возможности! Я не хочу видеть никакого горя, никаких безобразий… грехов и всякой мерзости… не хочу! А сам…

Он замолчал и побледнел.

– Ты всё про себя… – заметил Павел.

– А ты – про кого? – насмешливо спросил Илья. – Всяк человек своей язвой язвлён, своим голосом и стонет… Я не про себя, а про всех… потому все меня беспокоят…

– Уйду, – сказал Грачёв и тяжело поднялся со стула.

– Эх! – крикнул Илья. – Пойми ты, а не обижайся…

– Меня, брат, как кирпичом по голове ударило… Верку жаль… Что делать?

– Ничего не поделаешь! – решительно сказал Илья. – О ней пиши – пропала! Засудят её…

Грачёв опять сел на стул.

– А ежели я объявлю, что она для меня это? – спросил он.

– Ты – принц? Скажи, тогда и тебя в тюрьму сунут… Вот что… надо нам привести себя в порядок. Маша, мы уйдём в магазин, а ты встань, приберись… чаю нам налей…

Маша вздрогнула и, приподняв голову с подушки, спросила Илью:

– Домой идти мне?..

– Дом у человека там… где его хоть не мучают…

Когда они вошли в магазин, Павел сумрачно спросил:

– Зачем она у тебя? Дохлая какая…

Лунёв кратко рассказал ему, в чём дело. К его удивлению, история Маши как бы оживила Грачёва.

– Ишь, старый чёрт! – обругал он лавочника и даже улыбнулся.

Илья стоял рядом с ним и осматривал свой магазин, говоря:

– Ты недавно сказал, что меня вся эта музыка не успокоит…

Он повёл по магазину широким жестом и с неприятной усмешкой кивнул головой.

– Верно! Не успокаивает… Какой мне выигрыш в том, что я, на одном месте стоя, торгую? Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда хочешь… Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься… А теперь торчу здесь изо дня в день и – больше ничего…

– Вот бы тебе Веру в приказчицы взять, – сказал Павел.

Илья взглянул на него и замолчал.

– Идите! – позвала их Маша.

За чаем они все трое почти не разговаривали. На улице светило солнце, по тротуару шлёпали босые ноги ребятишек, мимо окон проходили продавцы овощей.

Всё говорило о весне, о хороших, тёплых и ясных днях, а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое слово, самовар пищал, отражая солнце…

– Сидим, как на поминках, – сказал Илья.

– По Верке, – добавил Грачёв. – Сижу и думаю: «А ну, как это я её в тюрьму вогнал?»

– И даже очень это может быть, – безжалостно подтвердил Илья.

Грачёв с укором посмотрел на товарища.

– Злой ты…

– А с чего это мне быть доброму? – закричал Илья. – Кто меня по головке гладил?.. Был, может быть, один человек, который меня любил… Да и то распутная баба!

От прилива жгучего раздражения лицо у него, покраснело, глаза налились кровью; он вскочил со стула в порыве злобы, охваченный желанием кричать, ругаться, бить кулаками о стол и стены.

Но Маша, испуганная им, громко и жалобно заплакала, как дитя.

– Я уйду… пустите меня, – говорила она сквозь слёзы дрожащим голосом и болтала головой, точно желая спрятать её куда-то.

Лунёв замолчал. Он видел, что и Павел смотрел на него неприязненно.

– Ну, чего плакать? – сердито сказал он. – Ведь не на тебя я закричал… И некуда тебе идти… Я вот – уйду… Мне нужно… А Павел посидит с тобой… Гаврило! Если придёт Татьяна Власьевна… это кто ещё?

В дверь со двора постучали. Гаврик вопросительно взглянул на хозяина.

– Отпирай! – сказал Илья.

На пороге двери явилась сестра Гаврика. Несколько секунд она стояла неподвижно, прямая, высоко закинув голову и оглядывая всех прищуренными глазами. Потом на её некрасивом, сухом лице явилась гримаса отвращения, и, не ответив на поклон Ильи, она сказала брату:

– Гаврик, выйди на минутку ко мне…

Илья вспыхнул. От обиды кровь с такой силой бросилась ему в лицо, что глазам стало горячо.

– А вы, барышня, кланяйтесь, когда вам кланяются, – сдержанно и внушительно сказал он.

Она ещё выше подняла голову, брови у неё сдвинулись. Плотно сжав губы, она смерила Илью глазами и не сказала ни слова. Гаврик тоже сердито взглянул на хозяина.

– Вы не к пьяным пришли, не к жуликам, – продолжал Лунёв, вздрагивая от напряжения, – вас встречают уважительно… и, как барышня образованная, вы должны ответить тем же…

– Не фордыбачь, Сонька, – вдруг сказал Гаврик примиряющим голосом и, подойдя к ней, встал рядом, взяв её за руку.

Наступило неловкое молчание. Илья и девушка смотрели друг на друга с вызовом и чего-то ждали. Маша тихонько отошла в угол. Павел тупо мигал глазами.

– Ну, говори, Сонька, – нетерпеливо сказал Гаврик. – Ты думаешь, они тебя обидеть хотят? – спросил он. И, неожиданно улыбнувшись, добавил: – Они – чудаки!

Сестра дёрнула его за руку и спросила Лунёва сухо и резко:

– Что вам от меня угодно?

– Ничего, только…

Но тут в голове его родилась хорошая, светлая мысль. Он шагнул к девушке и, как мог вежливо, заговорил:

– Позвольте вам предложить… видите ли, нас здесь – трое… люди тёмные, невежи… вы – человек образованный.

Он торопился изложить свою мысль и не мог. Его смущал прямой, строгий взгляд её глаз;, они как будто отталкивали его от себя. Илья опустил глаза и смущённо, с досадой пробормотал:

– Я не умею сразу это сказать… если время у вас есть… пройдите, присядьте…

И отступил перед нею.

– Постой тут, Гаврик, – сказала девушка и, оставив брата у двери, прошла в комнату. Лунёв толкнул к ней табурет. Она села. Павел ушёл в магазин, Маша пугливо жалась в углу около печи, а Лунёв неподвижно стоял в двух шагах пред девушкой и всё не мог начать разговора.

– Ну-с? – сказала она.

– Вот… в чём дело, – тяжело вздохнув, заговорил Илья. – Видите – девушка, – не девушка, а замужняя… за стариком… Он её – тиранит… вся избитая, исщипанная убежала она… пришла ко мне… Вы, может, что худое думаете? Ничего нет…

Путаясь в словах, он сбивчиво говорил и двоился между желанием рассказать историю Маши и выложить пред девушкой свои мысли по поводу этой истории. Ему особенно хотелось передать слушательнице именно свои мысли. Она смотрела на него, и взгляд её становился мягче.

– Я понимаю, – остановила она его речь. – Вы не знаете, как поступить? Прежде всего надо к доктору… пусть он осмотрит… У меня есть знакомый доктор, – хотите, я её свезу? Гаврик, взгляни, сколько время? Одиннадцатый? Хорошо, это часы приема… Гаврик, позови извозчика… А вы – познакомьте меня с нею…

Но Илья не тронулся с места. Он не ожидал, что эта серьёзная, строгая девушка умеет говорить таким мягким голосом. Его изумило и лицо её: всегда гордое, теперь оно стало только озабоченным, и, хотя ноздри на нём раздулись ещё шире, в нём было что-то очень хорошее, простое, раньше не виданное Ильей. Он рассматривал девушку и молча, смущённо улыбался.

А она уже отвернулась от него, подошла к Маше и тихо говорила с нею:

– Вы не плачьте, голубчик, не бойтесь… Доктор – славный человек, он вас осмотрит и выдаст бумагу такую… только и всего! Я вас привезу сюда… Ну, милая, не плачьте же…

Она положила свои руки на плечи Маши и хотела привлечь её к себе.

– Ой… больно, – тихонько застонала Маша.

– Что тут у вас?

Лунёв слушал и всё улыбался.

– Это… чёрт знает что такое! – возмущённо вскрикнула девушка, отходя от Маши. Лицо у неё побледнело, в глазах сверкал ужас, негодование.

– Как она избита… о!

– Вот как живём! – воскликнул Лунёв, снова вспыхивая. – Видели? А то ещё могу другого показать, – вон стоит! Позвольте познакомить: товарищ мой Павел Савельич Грачёв…

Павел протянул руку девушке, не глядя на неё.

– Медведева, Софья Никоновна, – сказала она, разглядывая унылое лицо Павла. – А вас зовут – Илья Яковлевич? – обратилась она к Лунёву.

– Точно так, – оживлённо подтвердил Илья, крепко стиснув её руку, и, не выпуская руки, продолжал: – Вот что… уж коли вы такая… то есть если вы взялись за одно, – не побрезгуйте и другим! Тут тоже петля.

Она внимательно и серьёзно смотрела на его красивое, взволнованное лицо, потихоньку пытаясь освободить свою руку из его пальцев. Но он рассказывал ей о Вере, о Павле, рассказывал горячо, с, увлечением. И сильно встряхивал её руку и говорил:

– Сочинял стихи, да какие ещё! Но в этом деле – весь сгорел… И она тоже… вы думаете, если она… такая, то тут и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!

– Как? – переспросила девушка.

– То есть ежели и плох человек – есть в нём своё хорошее, ежели и хорош – имеет в себе плохое… Души у нас у всех одинаково пёстрые… у всех!

– Это вы хорошо говорите! – одобрила его девушка, с важным видом качнув головой. – Но, пожалуйста, пустите мою руку – больно!

Илья стал просить у неё прощения. А она уже не слушала его, убедительно поучая Павла:

– Это стыдно, так нельзя! Нужно действовать! Нужно искать ей защитника, адвоката, понимаете? Я вам найду, слышите? И ничего ей не будет, потому что оправдают… Даю вам честное слово!

Лицо её раскраснелось, волосы на висках растрепались, и глаза горели.

Маша, стоя рядом с нею, смотрела на неё с доверчивым любопытством ребёнка. А Лунёв поглядывал на Машу и Павла победоносно, с важностью, чувствуя какую-то гордость от присутствия этой девушки в его комнате.

– Если вы в самом деле можете помочь, – дрогнувшим голосом заговорил Павел, – помогите!

– Вы приходите ко мне в семь часов, хорошо? Вот Гаврик скажет где…

– Я приду… Слов у меня для благодарности нет…

– Оставим это. Люди должны помогать друг другу.

– Помогут они! – с иронией вскричал Илья.

Девушка быстро обернулась к нему. Но Гаврик, видимо, чувствуя себя в этой сумятице единственным солидным и здравомыслящим человеком, дёрнул сестру за руку и сказал:

– Да уезжай ты!

– Маша, одевайтесь!

– Мне не во что, – робко заявила Маша.

– Ах… Ну всё равно! Идёмте… Вы придёте, Грачёв, да? До свидания, Илья Яковлевич!

Товарищи почтительно и молча пожали ей руку, и она пошла, ведя за руку Машу. Но у двери снова обернулась и, высоко вскинув голову, сказала Илье:

– Я забыла… Я не поздоровалась с вами… Это – свинство, я извиняюсь! слышите?

Лицо её вспыхнуло румянцем, глаза конфузливо опустились. Илья смотрел на неё, и в сердце у него играла музыка.

– Извиняюсь… Мне показалось, у вас тут… кутёж…

Она остановилась, как бы проглотив какое-то слово.

– А когда вы… упрекнули меня, я думала – это говорит хозяин… и – ошиблась! Очень рада! Это было чувство человеческого достоинства.

Она вдруг вся засветилась хорошей, ясной улыбкой и сердечно, с наслаждением, как бы смакуя слова, выговорила:

– Я – очень рада, всё вышло так… ужасно хорошо! Ужасно хорошо!

И исчезла, улыбаясь, точно маленькая серая тучка, освещённая лучами утренней зари. Товарищи смотрели вслед ей. Рожи у обоих были торжественные, хотя немножко смешные. Потом Лунёв оглянул комнату и сказал, толкнув Пашку:

– Чисто?

Тот тихонько засмеялся.

– Н-ну… фигура! – легко вздыхая, продолжал Лунёв. – Как она… а?

– Как ветром всё смела!..

– Вот – видал? – с торжеством говорил Илья, взбивая жестом руки свои курчавые волосы. – Извинялась как, а? Вот что значит настоящий образованный человек, который всякого может уважать… но никому сам первый не поклонится! Понимаешь?

– Личность хорошая, – улыбаясь, подтвердил Грачёв.

– Звездой сверкнула!

– Н-да. И сразу всё разобрала – кому куда и как…

Лунёв возбуждённо смеялся. Он был рад, что гордая девушка оказалась такой простой, бойкой, и был доволен собою за то, что сумел достойно держаться перед нею.

Гаврик вертелся около них и скучал.

– Гаврилка! – поймав его за плечо, сказал Илья. – Сестра у тебя – молодчина!

– Она добрая! – сказал мальчик снисходительно. – Торговать сегодня будем? А то – пусть будет вроде праздника… я бы в поле пошёл тогда!

– Нет сегодня торговли! Павел, идём, брат, и мы с тобой гулять!

– Я пойду в полицию, – сказал Грачёв, снова хмурясь, – может, свидание дадут…

– А я – гулять!

Бодрый и радостный, он не спеша шёл по улице, думая о девушке и сравнивая её с людьми, которые ему встречались до сей поры. В памяти его звучали слова её извинения пред ним, он представлял себе её лицо, выражавшее каждой чертою своей непреклонное стремление к чему-то…

«А как она сначала-то обрывала меня?» – с улыбкой вспомнил он и крепко задумался, почему она, не зная его, ни слова не сказав с ним по душе, начала относиться к нему так гордо, сердито?

Вокруг него кипела жизнь. Шли гимназисты и смеялись, ехали телеги с товарами, катились пролётки, ковылял нищий, громко стукая деревянной ногой по камням тротуара. Двое арестантов в сопровождении конвойного несли на рычаге ушат с чем-то, лениво шла, высунув язык, маленькая собака… Грохот, треск, крики, топот ног – всё сливалось в живой, возбуждающий гул. В воздухе носилась тёплая пыль и щекотала ноздри. В небе, чистом и глубоком, горело солнце, обливая всё на земле жарким блеском. Лунёв смотрел на всё с удовольствием, какого не испытывал давно уже, всё было какое-то особенное, интересное. Вот быстро идёт куда-то красивая девушка с бойким, румяным лицом и смотрит на Илью так ясно и хорошо, точно хочет сказать ему:

«Какой ты славный!..»

Лунёв улыбнулся ей.

Мальчик из магазина бежит с медным чайником в руках, льёт холодную воду, обрызгивая ею ноги встречных, крышка чайника весело гремит. Жарко, душно, шумно на улице, и густая зелень старых лип городского кладбища манит к себе, в тишину и прохладную тень. Окружённая белой каменной оградой пышная растительность старого кладбища могучей волной поднимается к небу, вершина волны увенчана, как пеной, зелёным кружевом листьев. Там, высоко, каждый лист чётко рисуется в синеве небес, и, тихо вздрагивая, он как будто тает…

Вступив в ограду кладбища, Лунёв медленно пошёл по широкой аллее, вдыхая глубоко душистый запах лип. Между деревьев, под тенью их ветвей, стояли памятники из мрамора и гранита, неуклюжие, тяжёлые, плесень покрывала их бока. Кое-где в таинственном полумраке тускло блестели золочёные кресты, полустёртые временем буквы надписей. Кусты жимолости, акации, боярышника и бузины росли в оградах, скрывая ветвями могилы. Кое-где в густых волнах зелени мелькал серый деревянный крест, тонкие ветки обнимали его со всех сторон. Белые стволы молодых берёз просвечивали бархатом своим сквозь сеть густой листвы; милые и скромные, они как будто нарочно прятались в тени – затем, чтоб быть виднее. За решётками оград, на зелёных холмах, пестрели цветы, в тишине жужжала оса, две белые бабочки играли в воздухе, бесшумно носились какие-то мошки… И всюду из земли мощно пробивались к свету травы и кусты, скрывая собою печальные могилы, вся зелень кладбища была исполнена напряжённого стремления расти, развиваться, поглощать свет и воздух, претворять соки жирной земли в краски, запахи, в красоту, ласкающую сердце и глаза. Жизнь везде побеждает, жизнь всё победит!..