Трое

Ему казалось, что когда-то, незаметно для него, вера в справедливость бога пошатнулась в нём, что она не так уже крепка, как прежде: что-то разъело её, как ржавчина железо. В его груди было что-то несоединимое, как вода и огонь. И с новой силой в нём возникло озлобление против своего прошлого, всех людей и порядков жизни.

Автономовы обращались с ним всё ласковее. Кирик покровительственно хлопал его по плечу, шутил с ним и осанисто говорил:

– Ты пустяками занимаешься, братец! Такой скромный, серьёзный парень должен развернуться шире. Если у человека способности частного пристава, – не подобает ему служить околоточным…

Татьяна Власьевна стала внимательно и подробно расспрашивать Илью о том, как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь…

Однажды вечером, когда он, охваченный скукой, сидел в своей комнате у открытого окна и, глядя в тёмный сад, вспоминал Олимпиаду, Татьяна Власьевна вышла в кухню и позвала его пить чай. Он пошёл неохотно: ему жаль было отвлекаться от своих дум и не хотелось ни о чём говорить. Хмуро, молча он сел за чайный стол и, взглянув на хозяев, увидал, что лица у них торжественны, озабочены чем-то. Сладко курлыкал самовар, какая-то птичка, проснувшись, металась в клетке. Пахло печёным луком и одеколоном. Кирик повернулся на стуле и, забарабанив пальцами по краю подноса, запел:

– Бум, бум, тру-ту-ту! тру-ту-ту!..

– Илья Яковлевич! – внушительно заговорила женщина. – Мы с мужем обдумали одно дело и хотим поговорить с вами серьёзно…

– Хо, хо, хо! – захохотал околоточный, крепко потирая свои красные руки. Илья вздрогнул, удивлённо взглянув на него.

– Мы обдумали! – широко улыбаясь, воскликнул Кирик и, подмигнув Илье на жену, добавил: – Гениальная башка!

– Мы скопили немножко денег, Илья Яковлевич.

– Мы скопили! Хо, хо! Милая моя!..

– Перестань! – строго сказала Татьяна Власьевна, Лицо у неё стало сухое и ещё более заострилось.

– Мы скопили рублей около тысячи, – говорила она вполголоса, наклонясь к Илье и впиваясь острыми глазками в его глаза. – Деньги эти лежат в банке и дают нам четыре процента…

– А этого мало! – вскричал Кирик, стукнув по столу. – Мы хотим…

Жена остановила его строгим взглядом.

– Нам, конечно, вполне достаточно такого процента, Но мы хотим помочь вам выйти на дорогу…

Сказав несколько комплиментов Илье, продолжала:

– Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более, смотря по тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок – до предъявления, не иначе, – наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку – пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?

Илья слушал её тонкий, сухой голос и крепко тёр себе лоб. Несколько раз в течение её речи он поглядывал в угол, где блестела золочёная риза иконы с венчальными свечами по бокам её. Он не удивлялся, но ему было как-то неловко, даже боязно. Это предложение, осуществляя его давнюю мечту, ошеломило его, обрадовало. Растерянно улыбаясь, он смотрел на маленькую женщину и думал:

«Вот она, судьба…»

А она говорила ему тоном матери:

– Подумайте об этом хорошенько; рассмотрите дело со всех сторон. Можете ли вы взяться за него, хватит ли сил, уменья? И потом скажите нам, – кроме труда, что ещё можете вложить вы в дело? Наших денег – мало… не так ли?

– Я могу, – медленно заговорил Илья, – вложить рублей тысячу. Мне дядя даст… Может быть, и больше…

– Ур-ра! – крикнул Кирик Автономов.

– Значит – вы согласны? – спросила Татьяна Власьевна.

– Ну ещё бы! – закричал околоточный и, сунув руку в карман, заговорил громко и возбуждённо: – А теперь – пьём шампанское! Шампанское, чёрт побери мою душу! Илья, беги, братец, в погребок, тащи шампань! На – мы тебя угощаем. Спрашивай донского шампанского в девять гривен и скажи, что это мне, Автономову, – тогда за шестьдесят пять отдадут… Живо-о!

Илья с улыбкой поглядел на сияющие лица супругов и ушёл.

Он думал: вот – судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он будет жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.

Он принёс из погребка настоящего шампанского, заплатив за бутылку семь рублей.

– Ого-о! – воскликнул Автономов. – Это шикозно, братец! В этом есть идея, да-а!

Татьяна Власьевна отнеслась иначе. Она укоризненно покачала головой и, рассмотрев бутылку, с укором сказала:

– Рублей пять? Ай, как это непрактично!

Лунёв, счастливый и умилённый, стоял пред ней и улыбался.

– Настоящее! – сказал он, полный радости. – В первый раз в жизни моей настоящего хлебну! Какая жизнь была у меня? Вся – фальшивая… грязь, грубость, теснота… обиды для сердца… Разве этим можно человеку жить?

Он коснулся наболевшего места в душе своей и продолжал:

– Я с малых лет настоящего искал, а жил… как щепа в ручье… бросало меня из стороны в сторону… и всё вокруг меня было мутное, грязное, беспокойное. Пристать не к чему… И вот – бросило меня к вам. Вижу – первый раз в жизни! – живут люди тихо, чисто, в любви…

Он посмотрел на них с ясной улыбкой и поклонился им.

– Спасибо вам! У вас я душу облегчил… ей-богу! Вы мне даёте помощь на всю жизнь! Теперь я пойду! Теперь я знаю, как жить!

Татьяна Власьевна смотрела на него взглядом кошки на птицу, увлечённую своим пением. В глазах у неё сверкал зелёный огонёк, губы вздрагивали. Кирик возился с бутылкой, сжимая её коленями и наклоняясь над ней. Шея у него налилась кровью, уши двигались…

Пробка хлопнула, ударилась в потолок и упала на стол. Задребезжал стакан, задетый ею…

Кирик, чмокая губами, разлил вино в стаканы и скомандовал:

– Берите!

А когда его жена и Лунёв взяли стаканы, он поднял высоко над головой свой стакан и крикнул:

– За преуспеяние фирмы «Татьяна Автономова и Лунёв» – ур-ра-а!

Несколько дней Лунёв обсуждал с Татьяной Власьевной подробности затеянного предприятия. Она всё знала и обо всём говорила с такой уверенностью, как будто всю жизнь вела торговлю галантерейным товаром. Илья с улыбкой слушал её, молчал и удивлялся. Ему хотелось скорее начать дело, и он соглашался на все предложения Автономовой, не вникая в них.

Оказалось, что Татьяна Власьевна имеет в виду и помещение. Оно было как раз таково, о каком мечтал Илья: на чистой улице маленькая лавочка с комнатой для торговца. Всё удавалось, всё, до мелочей, и Лунёв ликовал.

Бодрый и радостный явился он в больницу к товарищам; там его встретил Павел, тоже весёлый.

– Завтра выписываюсь! – возбуждённо объявил он Илье, прежде чем поздоровался с ним. – От Верки письмо получил… Ругается… Чертёнок!

Глаза у него сияли, на щеках горел румянец, он не мог спокойно стоять на месте, шаркал туфлями по полу, размахивал руками.

– Смотри! – сказал ему Илья. – Берегись теперь…

– Я? Кончено? Вопрос: мамзель Вера, – желаете вы венчаться? Пожалуйте! Нет? Нож в сердце!

По лицу и телу Павла пробежала судорога.

– Ну-ну!.. – усмехаясь, сказал Илья. – Тоже – нож!..

– Нет уж!.. Будет! Я без неё жить не могу… Пакостей довольно с неё… должна быть сыта… я – по горло сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…

Лунёв всмотрелся в лицо товарища, и вдруг в голове его блеснула простая, ясная мысль. Он покраснел, а потом улыбнулся…

– Пашутка! Знаешь, я своё счастье нашёл!

И он кратко рассказал товарищу, в чём дело. Павел выслушал его и вздохнул, сказав:

– Да-а, везёт тебе…

– Так повезло, что мне пред тобой теперь даже стыдно… право! По совести говорю.

– И на том спасибо! – усмехнулся Павел.

– Знаешь что? – тихо заговорил Илья. – Я ведь это не хвастаясь, а серьёзно говорю, что стыдно мне…

Павел молча взглянул на него и вновь задумчиво опустил голову.

– И я хочу тебе сказать… в горе вместе жили, давай и радость поделим.

– Мм… – промычал Павел. – Я слышал, что радость, как бабу, делить нельзя…

– Можно! Ты разузнай, что надо для водопроводной мастерской, какие инструменты, материал и всё… и сколько стоит… А я тебе дам денег…

– Н-н-ну-у? – протянул Павел недоверчиво. Лунёв горячо и крепко схватил его руку и сжал её.

– Чудак! Дам!

Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения. Тот всё покачивал головой, мычал и говорил:

– Не бывает так…

Лунёв, наконец, убедил его. Тогда он, в свою очередь, обнял его и сказал дрогнувшим, глухим голосом:

– Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только… вот что: мастерскую я не хочу, – ну их к чёрту, мастерские! Знаю я их… Ты денег – дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче – меньше денег возьму, – и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую…

– Это ерунда! – сказал Илья. – Лучше хозяином быть…

– Какой я хозяин? – весело воскликнул Павел. – Нет, хозяйство и всё эдакое… не по душе мне… Козла свиньёй не нарядишь…

Лунёв неясно понимал отношение Павла к хозяйству, но оно чем-то нравилось ему. Он ласково, весело говорил:

– А – верно, – похож ты на козла: такой же сухопарый. Знаешь – ты на сапожника Перфишку похож, – право! Так ты завтра приходи и возьми денег на первое время, пока без места будешь… А я – к Якову схожу теперь… Ты как с Яковом-то?

– Да всё – так как-то… не наладимся!.. – усмехнулся Грачёв.

– Несчастный он… – задумчиво сказал Илья.

– Ну, этого всем много дадено!.. – ответил Павел, пожав плечами. – Мне всё думается, что он не в своём уме… Пошехонец какой-то…

Когда Илья отошёл от него, он, стоя среди коридора, крикнул ему:

– Спасибо, брат!

Илья улыбнулся и кивнул ему головой.

Якова он застал грустным и убитым. Лежа на койке лицом к потолку, он смотрел широко открытыми глазами вверх и не заметил, как подошёл к нему Илья.

– Никиту-то Егорыча унесли в другую палату, – уныло сказал он Илье.

– Ну, и – хорошо! – одобрительно заметил Лунёв. – А то – больно он страшен…

Яков укоризненно взглянул на него и закашлялся.

– Поправляешься?

– Да-а! – со вздохом ответил Яков. – И похворать не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это – на мою голову…

Илье хотелось порадовать товарища своей радостью, но что-то мешало ему говорить.

Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.

– Эх, умереть бы! – говорил он скрипящим голосом. – Лежу вот и думаю: интересно умереть! – Голос у него упал, зазвучал тише. – Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… – Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. – Машутку-то не видал?..

– Н-нет. Как-то всё в ум не входит…

– В сердце не вошло…

Лунёв сконфуженно замолчал.

Яков вздохнул и беспокойно заворочал головой по подушке.

– Вот Никита Егорыч не хочет, а умрёт… Мне фельдшер сказал… умрёт! А я хочу – не умирается… Выздоровлю – опять в трактир… Бесполезный всему…

Губы его медленно растянулись в грустную улыбку. Он как-то особенно поглядел на товарища и заговорил снова:

– Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное…

Илья почувствовал в словах Якова что-то неприязненное, сухое и нахмурился.

– А я – как стекло в камнях: повернусь, и – трещина…

– Любишь ты жаловаться! – неопределённо сказал Лунёв.

– А ты? – спросил Яков.

Илья отвернулся и промолчал. Потом, чувствуя, что Яков не собирается говорить, он задумчиво молвил:

– Всем тяжко. Взять хотя бы Павла…

– Не люблю я его, – сказал Яков, сморщив лицо.

– За что?

– Так… Не люблю…

– Эх!.. надо мне идти…

Яков молча протянул ему руку и вдруг жалобно, голосом нищего, попросил:

– Узнай ты про Машутку, а? Христа ради!..

– Ладно! – сказал Илья.

Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает, как устроилась Машутка.

Он шёл по направлению к трактиру Филимонова, а в душе его одна за другой возникали мечты о будущем. Оно улыбалось ему, и, охваченный думами о нём, он незаметно для себя прошёл мимо трактира, а когда увидал это, то уже не захотел воротиться назад. Он вышел за город: широко развернулось поле, ограждённое вдали тёмной стеной леса. Заходило солнце, на молодой зелени дёрна лежал розоватый отблеск. Илья шёл, подняв голову кверху, и смотрел в небо, в даль, где красноватые облака, неподвижно стоя над землей, пылали в солнечных лучах. Ему было приятно идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в душе его новую мечту. Он представлял себя богатым, властным, разоряющим Петруху Филимонова. Он разорил уже его, и вот Петруха стоит и плачется, а он, Илья Лунёв, говорит ему:

«Пожалеть тебя? А ты – жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив не был, никто радости не видал. Гнилой твой дом – тюрьма для людей».

Петруха дрожит и стонет в страхе перед ним, – жалкий, подобно нищему. А Илья громит его:

«Сожгу твой дом, потому что он – беда для всех. А ты – ходи по миру, проси жалости у обиженных тобой; до смерти ходи и сдохни с голоду, как собака!..»

Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее… И один среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел…

Но вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором…

«Кабы я не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо жить…» – вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: «Что купец? Он – несчастие моё, а не грех…»

Раздался шум: небольшая собака шмыгнула из-под ног Ильи и с тихим визгом скрылась. Он вздрогнул: пред ним как будто ожила часть ночной тьмы и, застонав, исчезла.

«Всё равно, – думалось ему, – и без купца покоя в сердце не было бы. Сколько обид видел я и себе, и другим! Коли оцарапано сердце, то уж всегда будет болеть…»

Он медленно шагал по краю оврага, ноги его вязли в сору, под ними потрескивали щепки, шуршала бумага. Вот перед ним кусок не засорённой земли узким мысом врезался в овраг; он пошёл по этому мысу и, дойдя до острого конца его, сел там, свесив ноги с обрыва. Воздух здесь был свежее, и, посмотрев вдоль оврага, Илья, увидал вдали стальное пятно реки. На воде, неподвижной, как лёд, тихо вздрагивали огни невидимых судов, один из них двигался в воздухе, точно красная птица. А ещё один, зелёный, зловещий, горел неподвижно, без лучей… У ног Ильи широкая пасть оврага была наполнена густой тьмой, и овраг был – как река, в которой безмолвно текли волны чёрного воздуха. Грусть окутывала сердце Лунёва; он смотрел в овраг и думал: «Было мне хорошо сейчас… улыбнулось, и – нет…» Вспомнилось, как неприязненно говорил с ним сегодня Яков, – стало ещё грустнее от этого… В овраге что-то зашумело: должно быть, ком земли оторвался. Илья вытянул шею и посмотрел вниз, во тьму… Ночная сырость пахнула в лицо его… Он взглянул в небо. Там несмело разгорались звёзды, а из-за леса медленно поднимался большой красноватый шар луны, точно огромный глаз. И, как незадолго перед тем летучая мышь носилась в сумраке, – в душе Ильи быстро замелькали тёмные мысли и воспоминания: они являлись и исчезали без ответа, и всё гуще становилась тьма в душе.

Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.

Он поздно пришёл домой и, в раздумье стоя пред дверью, стеснялся позвонить. В окнах не было огня, – значит, хозяева спали. Ему было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь… Но всё же нужно войти в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая в белое.

– Затворяйте скорее! – сказала она каким-то незнакомым Илье голосом. – Холодно… я раздета… мужа нет…

– Простите, – пробормотал Лунёв.

– Как вы поздно! Откуда это, а?

Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, – и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом:

– Ты куда шляешься по ночам? Зачем? Это есть для тебя ближе… милый!.. красавец!.. силач!..

Илья, как во сне, ловил её острые поцелуи и пошатывался от судорожных движений гибкого тела. А она, вцепившись в грудь ему, как кошка, всё целовала его. Он схватил её крепкими руками, понёс к себе в комнату и шёл с нею легко, как по воздуху…

Наутро Илья проснулся со страхом в душе.

«Как я теперь Кирику-то в глаза глядеть буду?» – подумал он. Кроме страха пред околоточным, он чувствовал и стыд пред ним.

«Хоть бы зол я был на этого человека или не нравился бы он мне… А то так просто… ни за что обидел я его», – с тревогой думал он, и в душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.

«И чего она бросилась на меня, как голодная?» – с тяжёлым недоумением спрашивал он себя и тут же почувствовал в сердце приятное щекотание самолюбия. На него обратила внимание настоящая женщина – чистая, образованная, мужняя жена.

«Значит, есть во мне что-то особое, – родилась в нём самодовольная мысль. – Стыдно – стыдно… но ведь я не каменный!.. Не гнать же было мне её…»

Он был молод: ему вспоминались ласки этой женщины, какие-то особенные, ещё незнакомые ему ласки. И он был практик: ему невольно думалось, что эта связь может дать ему множество различных удобств. А вслед за этими мыслями на него тёмной тучей надвигались другие:

«Опять я в угол затискался… Хотел я этого? Уважал ведь бабёнку… никогда дурной мысли о ней не было у меня… ан вышло вон что…»

А потом всю смуту в его душе, все противоречия покрывала собою радостная дума о том, что теперь настоящая, чистая жизнь скоро начнется для него. И снова вторгалась острая мысль:

«А всё лучше бы без этого…»

Он нарочно не вставал с постели до поры, пока Автономов не ушёл на службу, и слышал, как околоточный, вкусно причмокивая губами, говорил жене:

– Ты на обед сострой пельмешки, Таня. Побольше свининки положи и, знаешь, поджарь их чуточку. Чтобы они, мамочка, смотрели на меня из тарелки эдакими поросятками розовыми… мм-а! И, голубчик, перчику побольше!

– Ну-ну, иди! Точно я не знаю твоих вкусов… – ласково говорила ему жена.

– Голубчик, Татьянчик, позволь поцелуйчик!

Услыхав звук поцелуя, Лунёв вздрогнул. Ему было и неприятно и смешно.

– Чик! чик! чик! – проговорил Автономов, целуя жену. А она смеялась. Заперев дверь за мужем, она тотчас же вскочила в комнату Ильи и прыгнула к нему на кровать, весело крикнув:

– Целуй скорей, – мне некогда!

Илья угрюмо сказал ей:

– Да ведь вы сейчас мужа целовали…

– Что-о? «Вы»? Да он ревнивый!.. – с удовольствием воскликнула женщина и, со смехом вскочив с кровати, стала занавешивать окно, говоря: – Ревнивый – это хорошо! Ревнивые любят страстно…

– Я это не от ревности.

– Молчать! – шаловливо скомандовала она, закрывая ему рот рукой…

Потом, когда они нацеловались, Илья, с улыбкой глядя на неё, не утерпев, сказал:

– Ну и храбрая ты – настоящая сорви-голова. Под носом у мужа эдакую штуку затеять!..

Её зеленоватые глаза задорно блеснули, и она воскликнула:

– Очень даже обыкновенно, и совсем ничего нет особенного! Ты думаешь – много есть женщин, которые интрижек не заводят? Только одни некрасивые да больные… А хорошенькой женщине всегда хочется роман разыграть…

Целое утро она просвещала Илью, весело рассказывая ему разные истории о том, как женщины обманывают мужей. В переднике и красной кофточке, с засученными рукавами, ловкая и лёгонькая, она птичкой порхала по кухне, приготовляя мужу пельмени, и её звонкий голос почти непрерывно лился в комнату Ильи.

– Ты думаешь – муж! – так этого достаточно для женщины? Муж может очень не нравиться, если даже любишь его. И потом – он ведь тоже никогда не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет… И женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно – муж, муж, муж! Пошалить с другим мужчиной – забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный… И это даже глупо всегда пить просто квас…

Илья слушал, пил чай, и ему казалось, что чай горьковат. В речах этой женщины было что-то неприятно взвизгивающее, новое для него. Он невольно вспомнил Олимпиаду, её густой голос, спокойные жесты, её горячие слова, в которых звучала сила, трогавшая за сердце. Конечно, Олимпиада была женщина необразованная, простая. Оттого, должно быть, она и в бесстыдстве своём была проще… Слушая Татьяну, Илья принуждённо смеялся. Ему было невесело, и смеялся он потому, что не знал, о чём и как говорить с этой женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал:

– Не ждал я, что в вашей чистой жизни такие порядки…

– Порядки, милый мой, везде одни. Порядки делают люди, а люди все одного хотят – хорошо жить: спокойно, сытно и удобно, а для этого нужно иметь деньги. Деньги достаются по наследству или по счастью. Кто имеет выигрышные билеты, тот может надеяться на счастье. Красивая женщина имеет выигрышный билет от природы – свою красоту. Красотой можно много взять – о! А кто не имеет богатых родственников, выигрышных билетов и красоты, должен трудиться. Трудиться всю жизнь – это обидно… А вот я тружусь, хотя у меня есть два билета. Но я решила заложить их для тебя на магазин… Два билета – мало! Стряпать пельмени и целовать околоточного в угрях – скучно!.. Вот я и захотела целовать тебя…

Она взглянула на Илью и шаловливо спросила:

– Тебе это не противно?.. Почему ты смотришь так сердито?

Подошла к нему, положила руки на плечи его и с любопытством заглядывала в лицо ему.

– Я не сержусь, – сказал Илья.

Она расхохоталась, вскрикивая сквозь смех:

– Да? Ах… какой ты добрый!..

– Я вот думаю, – медленно выговаривая слова, продолжал Илья, – говоришь ты как будто и верно… но как-то нехорошо…

– Ого-о, какой… ёж! Что нехорошо? Ну-ка, объясни?

Но он ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять – откуда оно?..