Достигаев и другие

Звонцов. О чём он?

Варвара. Это тебя не касается. Почему ты не позвал меня на совещание по продовольствию?

Звонцов (сухо). Не нашёл.

Варвара. А – искал?

Звонцов. Поручил Мокроусову, но, очевидно, этот болван…

Варвара (зловеще). Пытаешься действовать самостоятельно? Андрей, твоё выступление было неудачно. Очень. Пойми: большевики – это уже не «ослы слева», и знамя их не «красная тряпка», как сказал о них и о знамени Милюков, нет, это уже знамя анархии…

Звонцов. Ты страшно горячишься. И – говори тише, кругом – люди. И почему нужно говорить сейчас? Начинается заседание.

Варвара. Слушай: мы между двух анархий, красной и чёрной.

Звонцов. Ну да, да! Я понимаю это, знаю…

Варвара. Нет! Ты не понимаешь ни трудности нашей позиции, ни выгод её…

Звонцов. Ах, боже мой! Как ты любишь учить! Но я именно так и говорил о большевиках.

Варвара (страстно). Нет, не так! Надо было резче. Надо бить по черепам каменными словами. Твоё ликование по поводу неудачи большевиков в Петрограде – неуместно и бестактно. Лозунг «Вся власть Советам» – вот чем ты должен действовать на толстую кожу…

Звонцов. Ты ужасно настроена!

Варвара. Красивые речи твои…

Звонцов. Удивляюсь! Чего ты боишься?

Варвара (шипит в лицо ему). Ты – глуп! В тебе нет классового чувства…

Звонцов. Позволь! Чёрт возьми! Что я – наёмник твой? И – при чём здесь классовое чувство? Я – не марксист… Какая дичь!

(Быстро идёт в зал, Варвара изнеможенно садится на стул, бьёт кулаком по столу, Елизавета идёт навстречу Звонцову из зала.)

Елизавета. Дрюдрюшечка, солёненький мой, как люблю тебя!

Звонцов (сердито). Позволь… В чём дело?

Варвара. Ведёшь ты себя, Лиза…

Елизавета. Ай! Ты – здесь? Да, Варя, я плохо веду себя. «Жизнь молодая проходит бесследно», и – очень скучно всё! Но ты – не бойся. Я Андрея не отобью у тебя, я его люблю… патриотически… нет, как это?

Звонцов (хмуро). Платонически. Пусти меня!

Елизавета. Вот именно – протонически! И – комически. Андрюша, после всей этой чепухи – можно танцы, а?

Варвара. Ты с ума сошла!

Елизавета. Милые губернаторы! Вы всё можете! Давайте устроим…

Звонцов (строго). Это невозможно. (Освободился, ушёл.)

Елизавета. Выскользнул… Ну… устроим маленький пляс у Жанны. Варя, приглашаю! Бог мой, какое лицо! Что ты, милая? Что с тобой?

Варвара. Уйди, Елизавета!

Елизавета. Дать воды?

Варвара. У-уйди…

(Елизавета бежит в буфет. Варвара несколько секунд стоит, закрыв глаза. Мелания и Павлин – из зала. Варвара скрывается в дверь направо.)

Мелания. Жарко. Тошно. Надоело всё, обрыдло, ух! Сильную бы руку на всех вас…

Павлин (вздохнув). «Векую шаташася языцы».

Мелания. Говорил с Прокопием?

Павлин. Беседовал. Натура весьма разнузданная и чрезмерно пристрастен к винопитию…

Мелания (нетерпеливо). Для дела-то годится?

Павлин. Ничем не следует пренебрегать ради просвещения заблудившихся, но…

Мелания. Ты – прямо скажи: стихи-то подходящи?

Павлин. Стихи вполне пригодны, но – для слепцов, а он… зрячий…

Мелания. Ты бы, отец Павлин, позвал бы к себе старика-то Иосифа, почитал бы стихиры-то его да и настроил бы, поучил, как лучше, умнее! Душевная-то муть снизу поднимается, там, внизу, и успокаивать её, а болтовнёй этой здесь, празднословием – чего добьёмся? Сам видишь: в купечестве нет согласия. Вон как шумят в буфете-то…

Павлин (прислушиваясь). Губин бушует, кажется. Извините – удаляюсь.

(Открыл дверь в зал, оттуда вырывается патетический крик: «Могучая душа народа…» Из дверей буфета вываливаются, пошатываясь, Губин, Троеруков, Лисогонов, все выпивши, но – не очень. Мокроусов, за ним старичок-официант с подносом, на подносе стаканы, ваза печенья.)

Губин. Чу, орут: душа, души… Душат друг друга речами. И все – врут. Дерьмо! А поп огорчился коньяком – даже до слёз. Плачет, старый чёрт! Я у него гусей перестрелял.

Троеруков. Сядем здесь под портретом…

Губин. Не желаю. Тут всякая сволочь ходит.

Лисогонов. Скажите, Лексей Матвеич…

Губин. И не скажу. Больно ты любознателен, поди-ка, всё ещё баб щупаешь, а?

(Троеруков хохочет. Мокроусов открыл дверь направо, официант прошёл туда.)

Лисогонов. Лексей Матвеич – вопрос: помиримся с немцами или ещё воевать будем?

Троеруков (печально). Царя – нет. Как воевать?

Губин. Воевать – не в чем. Сапог нет. Васька Достигаев с Перфишкой Нестрашным поставили сапоги солдатам на лыковых подошвах.

(Ушли в гостиную направо. Мелания – крестится, глядя в потолок. Из зала выходят Нестрашный, Целованьев, затем – Достигаев.)

Нестрашный. Наслушался. Хватит с меня. Мать Мелания, ты тоже не стерпела?

Мелания. Я отсюда речи слышу, душно там. Что делается, Порфирий Петрович, а?

Нестрашный. Об этом – не здесь говорить. Ты бы заглянула ко мне. Завтра?

Мелания. Можно. Послал господь на нас саранчу эту…

Нестрашный. Надо скорее Учредительное собрать.

Мелания. На что оно тебе?

Нестрашный. Мужик придёт. Он без хозяина жить не может.

Мелания. Мужик! Мужик тоже бунтовать научен. Тоже орёт, мужик-то.

Нестрашный. А мы ему глотку землёй засыпем. Дать ему немножко землицы, он и…

Достигаев. Допустим, Перфиша, что глотки мы заткнули, живот мужику набили туго, а – что делать с теми, у кого мозги взболтаны? Вот вопрос.

Нестрашный. Это ты, фабрикант, опять про рабочих поёшь?

Достигаев. Вот именно! Я – фабрикант, ты – судовладелец, кое в каких делах мы компаньоны, а видно всё-таки, что медведи – плохие соседи.

Нестрашный. Перестань… Все знают, что ты прибаутками богат.

Мелания. В шестом-седьмом годах показано вам, как надо с рабочими-то… Забыли?

Нестрашный. Достигаев, кроме себя, ничего не помнит…

Достигаев (с усмешкой). Никак это невозможно – о себе забыть. Даже святые – не забывали. Нет-нет да и напомнят богу, что место им – в раю.

Мелания. Заболтал, занёсся! Научился кощунству-то у Егора Булычова, еретика…

Достигаев (отходя). Ну, пойду, помолчу, язык поточу.

Нестрашный. Иезуит. Ходит, нюхает, примеряется, кого кому выгодней продать. Эх, много такого… жулья в нашем кругу!

Мелания. Сильную руку, Порфирий, надобно, железную руку! А они – вон как…

(Выходит Губин, за ним Троеруков, Лисогонов.)

Троеруков. Не ходи…

Губин. Идём, я хочу речь сказать. Я им скажу, болванам…

(Увидал Нестрашного, смотрит на него молча. Тот стоит, спрятав руки с палкой за спину, прислонясь спиною к стене. Несколько секунд все молчат, и слышен глухой голос в зале: «Могучие, нетронутые, почвенные силы сословия, которое…»)

Губин (как бы отрезвев). А-а-а… Порфирий? Давно не встречались! Что, брат? Вышиб меня из градских голов, а теперь и тебя вышибли? Да и кто вышиб, а?

Мелания. Лексей Матвеич, время ли старые обиды вспоминать?

Губин. Молчи, тётка! Что, пёс, смотришь на меня? Боишься?

Нестрашный. Я дураков не боюсь, а на разбойников сила найдётся…

Губин. Не боишься? Врёшь!.. Помнишь, как Егор Булычов по морде тебя…

Нестрашный. Поди прочь, пьяница… (Замахнулся палкой.)

Мелания. Одумайтесь…

Губин (орёт). Ну, ладно! Давай мириться, Перфишка! Сукин сын ты… ну, всё равно! Давай руку. (Вырвал палку у Нестрашного.)

(Выскочил Мокроусов. Из двери буфета выглядывают люди, из зала вышел какой-то человек и строго: «Господа, тише!» Троеруков, сидя у стола, самозабвенно любуется портретом. Нестрашный хотел уйти в зал, – Губин схватил его за ворот.)

Губин. Не хочешь мириться? Почему, а? Что я – хуже тебя? Я, Лексей Губин, мужик самой чистой крови-плоти, настоящая Россия…

Нестрашный. Пусти, собака…

Губин. Я тебе башку причешу!

Мокроусов (хватая Губина за руку). Позвольте… Что же вы делаете!

Мелания (людям в дверях буфета). Разнимите их, не видите, что ли?

Губин (оттолкнув Мокроусова). Куда лезешь? На кого руку поднимаешь, а?

(Нестрашный пробует вырваться из руки Губина – безуспешно. На шум из зала, из буфета выходят люди, в их числе – Достигаев с какими-то бумагами в руке. Из зала поспешно проходит Бетлинг под руку с Жанной, она испугана.)

Елизавета (как всегда, весёлая, подбежала к мужу, спрашивает). Неужели дерутся?

(Он машет на неё бумагами. Мокроусов ударил кастетом Губина снизу по локтевому сгибу.)

Губин (охнув, выпустил Нестрашного, орёт). Это – кто меня? Кто, дьяволы? Губина? Бить? (Его хватают за руки, окружают, ведут в буфет, он рычит.) Подожгу… Жить не дам…

(Из зала сквозь толпу появляется Ольга Чугунова, древняя старуха, в тёмных очках, её ведут под руки сын Софрон, лет за 50, и другой, Константин, приблизительно такого же возраста. Оба в длинных, ниже колен, сюртуках, в нагольных сапогах. На публику эти мрачные фигуры действуют подавляюще.)

Мелания. Здравствуй, Ольга Николаевна!

Чугунова. А? Кто это? Мелания, кажись? Стойте, дети! Куда пошёл, Софрон?

Софрон. Кресло вам, маменька.

Чугунова. Константин подаст, я тебе не приказывала. Что, мать Мелания, а? Делается-то – что? Гляди-ко ты: нотарусы да адвокаты купечеству смирненько служили, а теперь даже и не в ровни лезут, а командовать хотят нашим-то сословием, а? Воеводами себя объявляют… Что молчишь? Ты у нас бойкая была, ты – умная, хозяйственная… Не чужая нам плоть-кость…

Мелания (хрипло). Что я скажу?

Елизавета(мужу). Какая противная старушка-то…

Мелания (очень громко). Говорила я, говорю…

Достигаев. Её, старушку эту, весь город боится.

Чугунова. Кричи! Криком кричи! В колокола ударить надо. Крестный ход вокруг города надо…

Елизавета. Глупости какие! Идём?

Достигаев (берёт её под руку). Пошли… Ох, Лизок! Взглядов нет, взглядов!

Чугунова. Всё кричите… Всем миром надо кричать.

М-елания. А где он – мир? Нет – мира…

Занавес 

Действие второе

В доме Булычова. Поздний вечер. Столовая. На столе – самовар. Глафира шьёт рубаху. Таисья перелистывает комплект «Нивы» в переплёте.

Таисья. Это в сам-деле есть такой город Александрия, или только картинка придумана?

Глафира. Город есть.

Таисья. Столица?

Глафира. Не знаю.

Таисья. А у нас – две столицы-то?

Глафира. Две.

Таисья. Богатые мы. (Вздохнув.) А – какие сволочи!

Глафира (усмехаясь). Сердитая ты девица…

Таисья. Я-то? Я – такая… ух! Я бы всех людей спугала, перепутала сплетнями да выдумками так, чтоб все они изгрызли, истерзали друг друга.

Глафира. Это зачем же надо?

Таисья. Так уж… Надо!.. Картинки-то вот выдумывают хорошие, а живут, как псы собачьи.

Глафира. Не все люди – одинаковы, не все на твою игуменью похожи.

Таисья. Для меня – одинаковы.

Глафира. Тебе, Таисья, учиться надо, надо книги читать.

Таисья. Не люблю я читать.

Глафира. Есть книжки очень хорошие, про хозяев, про рабочих.

Таисья. Я – не рабочая, да и хозяйкой не буду, – кто меня замуж возьмёт? А девицы – не хозяйствуют. Читать меня – боем учили. И розгами секли, и по щекам, и за волосы драли. Начиталась. Псалтырь, часослов, жития… Евангелье – интересно, только я в чудеса не верю. И Христос не нравится, нагляделась я на блаженных, надоели! (Пауза.) Ты что скупо говоришь со мной? Боишься, что я твои речи игуменье перенесу?

Глафира. Я не боязлива. Я – мало знаю, оттого и молчу. Ты бы вот с Донатом поговорила.

Таисья. Какой интерес, со стариком-то…

Донат (с топором в руке, с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке – что?

Глафира. Дверь скрипит. Звонцовым спать мешает.

Донат. Фонарь давай. В кухне Пропотей торчит, чего он?

Глафира. Игуменью ждёт.

Донат. Ты бы угостила его чаем, поесть дала бы, голодный, поди-ка…

Глафира. Видеть его дикую рожу не могу.

Донат. Ты не гляди на рожу-то, а поесть – дай. Ты – послушай меня, не зря прошу! Позову его, ладно?

Глафира. Твоё дело.

(Донат ушёл.)

Таисья. Вот, говоришь, Донат – хороший, а он – с обманщиком водится, с жуликом.

Глафира (режет хлеб). Донату от этого плохо не будет.

Тятин (одет солдатом, голова гладко острижена, на плечах старенькая шинель). Шура – дома?

Глафира. У себя. Калмыкова там…

Тятин (берёт кусок хлеба). Картинки смотришь, Тая?

Таисья (смущённо улыбается, но говорит грубо, задорно). Чего только нет в книге этой, а, поди-ка, выдумано всё для забавы?

Тятин. А вот горы, Альпы, тоже, по-твоему, выдуманы?

Таисья. Ну, уж горы-то, сразу видно – придуманы. Вон – снег показан на них, значит – зима, а внизу – деревья в цвету, да и люди по-летнему одеты. Это – дурачок делал.

Тятин. Дурачка этого зовут– природа, а вы, церковники, дали ему имя – бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша, пошли его ко мне, на чердак.

Таисья (глядя вслед ему, вздохнув). С виду – тихий, а на словах – озорник. Бога дураком назвал – даже страшно слушать!

Глафира. Нравится он тебе?

Таисья. Ничего. Хороший. С волосами-то красивее был. Хороший и без волос. И говорит обо всём очень понятно. (Вздохнула.) Только всё не так говорит.

Глафира. Разговаривай с ним почаще, он тебя добру научит.

Таисья. Ну, я не дура, знаю, чему парни девок учат. У нас, в прошлом году, две послушницы научились – забеременели.

Глафира. И тебе, девушка, этого не миновать. Любовь людям в корень дана.

Таисья. Про любовь-то в песнях вон как горько плачут. Побаловал да убежал, это не любовь, а собачья забава.

Глафира. Характерец у тебя есть, ума бы немножко.

Таисья. Ума с меня хватит.

(Донат и Пропотей – в деревенской сермяге, в лаптях, подстригся, неотличим от простого мужика, угрюмо озирается.)

Донат. Садись.

Таисья. Преобразился как! Фокусник.

Пропотей. При девке этой не стану говорить, она игуменье – наушница.

Таисья (озлилась). Я – не девка, жулик! И – не уйду! Выслушаю всё и скажу игуменье, скажу! Она тебе задаст…

Донат. Ты, девушка, будь умницей, – уйди! И ты, Глаха…

Глафира (строго). Идём, Таисья.

Таисья. А я – не хочу. Мне велено за всеми присматривать, всё слушать. Выгоните меня, – я ей скажу: выгнали, значит – секреты были против неё.

Донат (ласково). Милая! Чихать нам на твою игуменью. Ты – сообрази: люди – царя прогнали, не побоялись, а ты их игуменьей стращаешь, дурочка! Иди-ко…

Глафира. Не дури. Ты – что? Для игуменьи живёшь?

Таисья. А – для кого? Ну, скажи? Вот и сама не знаешь.

(Лаптев в дверях.)

Пропотей. Мала змея, а – ядовита.

Донат. А вот и Яша! Ну – попал в свою минуту! Вот, человек этот…

Лаптев. Как будто я его знаю…

Пропотей. Знать меня – не диво. Я, как пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь…

Донат. Это – Пропотей…

Лаптев. Блаженный? Та-ак… Ловко, дядя, ты ерунду сочиняешь!..

Пропотей. Это – не я. Это – один попик из пригорода, пьяница. Осипом звать. Гусевод – знаменитый…

Лаптев. Ну, наверно, и сам сочинял?..

Пропотей. Сначала – сам, да не больно грамотен я. С голоса учился… стихам-то. В ночлежках, в монастырях…

Донат. А чем раньше занимался, до блаженства?

Лаптев. До дурачества?

Пропотей. Коновалом был. И отец у меня – коновал. Его во втором году харьковский губернатор засёк… выпороть велел, у отца на пятый день после того – жила в кишках лопнула, кровью истек. Я-то ещё раньше, года за три, во святые приспособился. Вот что… не знаю, как вас назвать?

Донат. Люди.

Лаптев. Граждане.

Пропотей. Вы – беды мне не сделаете?

Донат. Ты – не сомневайся, рассказывай!

Пропотей. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: «Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут». Ну… Оказалось – верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и – жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг – беда! Когда брюхо полно, так всё – всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки… совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою… извините!

Лаптев. Ничего! Дуй, словеса знакомые.

Пропотей. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.

Лаптев. Так.

Донат. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.

Пропотей. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я – битый козырь, на мне уж не сыграешь, они – хотят сыграть. Вот я к тебе… к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал…

Лаптев. А они – как? Нравятся?

Пропотей. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.

Лаптев. Это – едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?

Донат. Дело у него есть. Ну-ка прочитай…

Пропотей (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).

Люди смятённые,Дьяволовы пленные,На вечные муки осуждённые!Выслушайте слово,От чистого сердца,От божьего разума сошедшее к вам…

Это – вроде как запевка будет, а дальше – другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)

На три города господь прогневался:Он Содом, Гоморру – огнём пожёг,А на Питер-град он змею послал,А и та ли змея лютая,Она хитрая, кровожадная,Прозывается революция,Сатане она – родная дочь,А и жрёт она в сутки по ста голов,Ох, и по ста голов человеческих,Всё народа православного…

Лаптев. Ну – будет!

Пропотей. Тут ещё много.

Лаптев. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.

Пропотей. Об этом я и беспокоюсь… Вы-то как? От вас что мне будет?

Лаптев. Посмотрим. Это зависит от тебя.

Пропотей. Да ведь я – что же?

Лаптев. Дай-ка бумажку-то. (Взял Донату.) Тятин – был?

Донат. Он здесь.

Ксения (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да… как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат – что же это?

Лаптев. Не кричите, мамаша. В чём дело?

Ксения. Да что вы таскаете в дом разных… эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И – неизвестно кто, и неведомо – зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил… забыл ты?

Пропотей (ворчит). Уморил… Я многих купцов стращал – не умирали.

Ксения. И – не ворчи, не смей… Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)

Пропотей. А кто врать учил? Сестра твоя учила.

Донат. Чего делать, Яша?

Лаптев. Иди в кухню… нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.

(Донат и Пропотей ушли.)

Ксения. Поп всенощну – бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой – дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!

Лаптев. Вот что, мамаша…

Ксения. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.

Лаптев. Тятин – он может разбойников воспитывать! Это – любимое его дело.

Ксения. То-то вот!

Лаптев. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы – добрая душа…

Ксения. Глупая, оттого и добрая. Умные-то – вон они как, Звонцовы-то…

Лаптев. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его…

Ксения. Да – возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё…

Лаптев. Вы всё это Глафире сдайте – ладно? Звонцовы-то где?

Ксения. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она…

Лаптев. Та-ак! Ну, я – иду…

Ксения. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя – слышал? С архереем поссорилась. Говорят – выгнал он её, ногами топал…

Лаптев. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?

Ксения. Уж – не знаю.

Лаптев. Страшные дела! До свиданья…