Вразумление красным и комфорт проживания

С осени 1939 года началась большая война, а в1941 году она пришла в СССР. Тема поиска Креста затаилась в ожидании благоприятных условий, то есть вторжения Японии в СССР, чего не случилось.

Извещенный о прибытии к нему группы со спецзаданием, садист и предатель Шпильман ждал ее до самой своей смерти. Он не знал, зачем они прибудут, и уж точно не представлял, что сам находится так близко от объекта их интереса. Отнесли его в красном гробу на сельское кладбище, упокоился под красной фанерной звездой орденоносец. А Крест смотрел на восток и телом своим защищал свой народ от иноплеменных, и не было им ни побед, ни удач.

***

Январь 1989 года. Опубликовано постановление ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов». 15-18 мая советский лидер Горбачев посетил Китай (первый визит советского руководителя в Китай с 60-х годов), а в первых числах июня в Пекине на площади Тяньаньмэнь тысячи студентов расстреляли и подавили танками, а потом еще и убивали согласно судебным решениям. Красный зверь был бодр и силен. Но опять же, был человек на пути этого зверя – молодой человек, вставший на пути танковой колонны и сумевший сдержать ее на целых полчаса. Этот снимок тогда облетел весь мир.

В город с японских портовых помоек потекла река подержанных автомобилей. Наши порты стали одеваться в красочное убранство авточудес разных цветов и оттенков. У серых подъездов хрущевок заблестели соцветиями разные марки и модели самого передового в мире автопрома. В город потекли покупатели, а с ними и деньги. Много денег стало попадать таможенникам и авторегистраторам разных мастей и рангов. Шкура города набухла и пришла в движение. Паутина из авто и сопряженных с ними товаров, б/у бытовая техника и всего того, что там было ненужного, но еще технологически живого, налипало на глаза, и создавалось впечатление о приходе той жизни, которую видели только в кино. Я поменял свой хмурый «Жигуль» на черный рогатый «Краун». Диплом был написан и одобрен, печатали его поздними вечерними часами с красивой грудастой секретаршей «Народного контроля». Прямо в служебных помещениях на всем казенном. Особо прекрасно получалось в конце страниц выделять сноски на работы классиков марксизма-ленинизма. И после активного дипломописания ехали в ресторан, где старая уже морячка-повариха великолепно готовила трепанг. Скоблянка была всегда горячая, как этот город из камней и бескозырок, где к ночи всегда начинался прилив.

25 июля 1989 года, вторник. Утро хмурое, обещают дожди, сегодня у меня день защиты диплома по полному курсу университета, а я какой-то спокойный и вообще-то равнодушный. Надеюсь, что сегодня из всех защищающихся заочников я не буду самый старый. А заочники по этой специальности – это как правило, или уже ответственные работники, или стремящиеся к ответственности. Приехал пораньше, зашел в ту же дверь, в которую заходил когда-то с надеждой, что мне тут раскроют тайны бытия. Коридоры пустые, у студентов летние каникулы. Аудитория прежняя, на стенах те же призывы. Все еще жива подборка членов Политбюро в холле, правда, не обновленная. Я не был ни ответственным работником, ни стремящимся, и вообще в анкете записал, что «без определенного рода занятий», то есть тунеядец (сложное слово церковнославянского происхождения, аналогично устроено исконное существительное дармоед). Но газеты-то уже писали о работе над текстами закона «О занятости населения», то есть государство готовилось признать безработицу. А газеты-то здесь читали, это всегда было первым руководством – как думать и как говорить сегодня. Вообще, мне думается, что анкеты в экзаменационной комиссии и были главным посылом, нужен соискателю диплом или нет. Да я и еще на заочном оказался не по причине ухода в декретный отпуск.

У кафедры человек пять народу – четыре женщины и мужчина с галстуком председателя месткома. Все расположились на стульях вдоль стен с пачкой учебников и конспектов на коленях. Обстановка крайне возбужденная. Комиссия знакомилась с дипломами и анкетами. Заглянул в щель – пять человек, на манеже рулят все те же: два кафедральных профессора из «правильных», один доцент, не очень «правильный», это знакомые лица. И двое неизвестных мужчин с хмурыми лицами. Председатель, конечно, бессменная завкафедрой СССР, в красном в обтяжку платье, которое на ее субтильной фигуре выглядело полуразвернутым флагом. Прихромал мой руководитель, с тем же разговором: быть сдержанным и не поддаваться на провокации. Любил он эти сталинские призывы, видно, в силу профессии, а может, знал что-то. Первая дама пошла, минут через пятнадцать она вдруг выскочила, уже растрепанная и громким шепотом начала выспрашивать, как называется работа Ленина о Колчаке. Я подсказал, что работа называлась «Письма Ленина к адмиралу Колчаку». После моей подсказки она моментально исчезла за дверью, а моего доцента перекосило: «Я же просил не провоцировать!»

Меня вызвали третьим. Ни к диплому, ни к моей персоне я не почувствовал интереса. Два дежурных вопроса по тексту, одно дежурное замечание по списку литературы – и я в коридоре. Доцент сказал, что можно уходить, дело сделано, а оценка будет только завтра. И оценка будет не как мне, а как ему, руководителю. У них там свои кафедральные зачеты нужности науке. И мы с доцентом похромали. Он с радостью отказался пойти куда-нибудь отметить в пользу поездки к себе домой с шестью бутылками армянского коньяка, что я в багажник себе заранее нагрузил. И хорошо, я сегодня обещал человеку из «Народного контроля» устроить вечеринку, как-то мне там уютнее будет отмечать. Дождь усиливался, это был циклон «Джуди», и кто мог знать, что будет затоплено 120 тысяч гектаров земли, снесено 2678 мостов, утонет 75 тысяч голов рогатого скота и погибнет 15 человек. Стихия в тот день только разворачивалась.

***

Традиционно комсомол в лице его лидера в регионе принимал самое активное участие в посиделках с проверяющими высокого ранга из столицы. Обычно это флотский бассейн с термами и трест ресторанов и кафе со всем остальным. Петя умно извернулся и приехал позже, но быстро как-то напился и неожиданно оказался во внимании одного из замов Госплана – большой, толстой, с очень грубым голосом, женщины. Она попросила Петю быть рядом и оказывать ей знаки внимания. Далее не прошло и часа, как он оказался с ней, полуголый, в каком-то здоровенном корыте с теплой водой, воняющей прелыми листьями. Она шарилась у Пети в трусах и хохотала, как филин в горах. Госплан – это верный путь в ЦК. Хоть Петю с некоторых пор уже не волновала карьера, но свои холопские роли требовалось исполнять до конца. Оставшуюся ночь в гостинице она с садистским восторгом принуждала Петю с его изжогой угощаться своими жирными прелестями, а к утру захотела юного, и ей привезли какого-то длинного курсанта из караула.

Петя утих под громкое чавканье, а очнувшись, долго слушал, как его дама лаяла по телефону на своего мужа – союзного министра. Потом она гремела в ванной, вышла оттуда огромная и голая, пнула Петю волосатой ногой и со словами: «Давай, а то съем», – кинулась на него. Дама искала любви. Это тебе не девочки на комсомольских тусовках, секретари первичек, которые по очереди без трусов ночью ныряли в койку. Это высший уровень привилегий и радости. Радость повезли в сопровождении мигалок на завтрак. А Петр Николаевич, с изжогой и тошнотой, не влезает опухшими ногами в ботинки.

Водитель довез Петра Николаевича до дома, помог подняться, надо было приводить себя в порядок. Петя разделся, пытаясь сесть на унитаз, выблевал. Со здоровьем что-то не ладилось. Надо было похмелиться, лучше всего было ехать к начальнику порта – хитрому казнокраду и партнеру по кооперативным делам. Там с утра всегда накрыто, сауна и массаж в четыре руки. У Пети были свои питейные привязанности, меньше всего он любил пить на официальных приемах, с официальной посуды и речами. Петины наклонности были пролетарские: в кочегарке, на ящике, застеленном газетой, вокруг глаза подобострастные и уши, в которые можно было срать сколько угодно. Главное в таком деле – это аудитория, а сервис после третьей рюмки перестаешь замечать. Ему очень хотелось быть среди них авторитетным, иногда получалось, это было из детства, в котором он был доносчиком и чмом.

Петя не стал звонить в порт, еще раз поблевал, порезал яблоко ровно на четыре части, налил и выпил с малым перерывом четыре рюмки водки, закусив последовательно яблочными дольками, и упал на диван на отсып. Снилось нечто волосатое, с хвостом, прикрытое генеральским мундиром. Это нечто сидело, скрестив ноги с раздвоенными копытами, и томным женским голосом пело, аккомпанируя себе на гитаре. Вот только слов не разобрать, музыка расслабляла, плавно переходя в какой-то звон, пока не оформилась в телефонный звонок. Петя вынырнул из небытия, звонил один из его коммерческих проектов и радостно сообщил, что ловушки сняли, ведра на огне. Высылать машину? Петя ответил утвердительно.

Тот проект был жирный, кураторы были довольны. В черте города большая территория за бетонным забором – взвод матросов, один маленький катерок, один капитан третьего ранга и один мичман. Это охрана и обслуживание огромного резервного пирса, в который заходил рабочий железнодорожный тупик. Петя за три месяца поставил туда под разгрузку четыре громадных парохода с «чокопаем» и лапшой и отправил груз в Сибирь. Их катерок каждый день ходил трясти ловушки под креветку и крабов, потом часть их варили, часть мичман реализовывал. Матросы были рыбачками, а с Петиной помощью – и грузчиками. Капитан был похотливый и курносый, он после третьей рюмки мог говорить только о бабах. А мичман – вертлявый, цыганской наружности.

Два дня назад Петя рассчитался с капитаном за последний пароход. У того при виде денег откровенно тряслись руки, а на Петино напоминание, что надо всем заплатить за работу, капитан хлюпал носом и начинал топтаться, как конь. Пропить деньги он стремился быстро и со вкусом, мотаясь по городу в поисках какого-нибудь эксклюзивного питья. А матросам он денег не давал, присваивая значки «за классность» и обещая отпуска, которые всегда отменял по причине нарушения воинских уставов. Начальство у капитана было стратегическое, а значит, далекое, а если далекое, то и совсем не было. У него сейчас Петр Николаевич был начальником. В присланном «УАЗике» воняло по-военному. КПП, матрос с кинжалом, два ведра кипят на кирпичах, мичман в майке и капитан за столом, заставленном бутылками с гадливо-яркими этикетками. Петя знал, что так будет, и потому привез свои две «Столичные». Здоровенный алюминиевый таз с горой красных с икрой креветок «для зарядки батареек», как говорит капитан. И на старые дрожжи все сладко.

Потом Петя приходит в себя дважды: первый раз в «УАЗике», второй в каком-то гадюшнике, где капитан хрюкался со шлюхой, а его опять тянуло блевать. Что-то со здоровьем. Но Петя был хитер, он точно знал, где и когда он будет лечиться и оздоравливаться.

***

За диплом поставили пятерку. Голос доцента-руководителя был бодрый и звонкий, коньяк, похоже, еще не кончился. В год, когда я был выгнан из студентов высшей школы и общежития, жизнь поставила передо мной вопрос проживания. У моих друзей, а теперь и у меня, был друг-дружок морской, такой же активный и хулиганистый. Служил тут, на флоте и остался морячить. Как-то внедрился в жилищную контору и вымутил себе комнату с подселением, а тут решил вернуться в свой Томск насовсем, Родина позвала. Служебную комнату продать было невозможно, и туда заселился я, предварительно записавшись работником в ЖЭО.

Комната была в двухэтажном бараке послевоенной постройки, таких бараков стояло три в строчку, во дворе располагалась вторая строчка – сараев, самых настоящих, дощатых, покосившихся, покрытых толем, со здоровенными, висячими замками. Архитектура из детства. Все это великолепие стояло в очень обжитом районе города, в метрах от самой оживленной улицы города. Второй этаж, дверь, маленький коридорчик с такой же крохотной кухней, справа две раздельных комнаты: соседская маленькая и моя побольше. Вот с такого жилища я начал осваивать квадратные метры в городе восточного влияния Союза.

Сосед работал электриком в автобусном парке, похоже, был хорошим мастером. Дергали его и в выходные, и в проходные. Даже ночами бывало, нависали тучи красных «Икарусов» у сараев. Сосед матерился, но выходил и ковырялся в их электрических кишках. Жена его, улыбчивая, с фигурой подростка, работала тоже в автобусном парке, вроде, диспетчером. Но чудом каким-то была их девочка, имя ее было Маргарита. В год моего заселения ей было 11 лет, она была тоненькой, как Дюймовочка, с огромными синими глазами, с вьющимся рыжим золотом волосом, всегда в прическе, с заколкой. Чаще всего я с ней встречался в общем коридоре, в котором зимой было холодно, а летом у нее стоял там столик, за которым она всегда что-то учила и раскрашивала. Мама в смену работала, папа храпел в комнатке, а этот ангел сидел в коридоре, что-то сам себе пел и рисовал маленькими огрызками карандашей.

Наш первый визит в Японию – и по возвращению все набирали подарки. Мне набирать было по сути некому, и я этой девочке купил яркие раскраски, карандаши и фломастеры. Когда я выкладывал это на ее обшарпанный столик, глаза у нее были такие, что воскресили бы меня, даже если бы я умер. Долго она не трогала подарок, он лежал стопочкой на столике, сказала, что боится, что все быстро кончится. Я пребывал рядом с этим чудом и соприкасался с ним пять лет, пока жил по этому адресу. Если приходил, то всегда поздно, с очередной девкой с ресторанной тусовки, наряженной и раскрашенной. А она сидела на стульчике, а на столике всегда лежал пирожок или конфетка – угощение для меня. Мы с барышней в вожделении прятались за шкафом, в своей комнате, но если я понимал, что ребенку негде было спать, то я укладывал ее у себя на кресле, прикрыв своим свитером, благо был шкаф и делил комнату пополам. Позже, я просто отдавал ей ключи, так как неделями жил в других местах. Так она и росла. А когда съезжал на другие метры, ей уже было 16 лет. Я использовал все возможности, чтобы та комната осталась этой семье. Получилось. И я съехал на хорошую квартиру, с хорошим горшком и горячей водой, и как-то забыл того ангела в худеньком девичьем теле.

Но она сама нашла меня. У подъезда под зонтиком стояла Маргарита, такая же худенькая, но уже восемнадцатилетняя. Под зонтиком еще был паренек, под стать ей, в очках и с челкой. Она взяла меня за руку, и обратилась как всегда на «ты» и по имени, тем же самым голосом:

– Мы не знали, что тебя дождемся. А это Гена, мы с ним в школе вместе ходили. Он жил в соседнем подъезде с бабушкой, бабушка умерла, а мы вот с Геной решили пожениться, пришли тебя на свадьбу пригласить. Я очень-очень хочу, чтобы ты пришел.

Я пообещал и не пришел, и даже не помню почему. Видно, просто забыл и лишь через год узнал, что было дальше. Через неделю после своей крохотной свадьбы Маргарита погибнет. Пьяная компания во дворе попрет на Гену, она кинется защищать мужа, и красное лагерное животное, что рядилось во все повязки, воткнет ей заточку в сердце. Пройдет немного времени, и эту тварь задавят удавкой на пересылке в Тайшете. А у меня на всю оставшуюся жизнь сохранится уверенность, что ангелы живут на земле и всегда рядом с нами, грешниками.

***

ЦК КПСС проголосовал за отмену шестой статьи Конституции СССР «О руководящей роли КПСС», а 10 апреля в Москве начал работу XXI съезд ВЛКСМ. В это время, когда в народном хозяйстве, в целом, свободное предпринимательство и рыночные отношения только зарождались, в комсомоле и под его защитой они были свершившимся фактом. В Москве Петру было скучно. Весь этот политически – идеологический стриптиз упирался в то, что за спиной так называемой «демократической» оппозиции стояли мощные политические силы, которые, не считаясь с затратами, вели дело к разрушению Союза. Надо было обсуждать вопросы по судьбе комсомольской собственности. А тут пытались реорганизовать, реанимировать, извивающуюся в судорогах буденовку с красной звездой под песню «Не расстанусь с комсомолом». По всему было видно, что будет готовиться Чрезвычайный съезд, в котором Петр Николаевич видел себя полноправным участником. Петя надеялся, что правопреемниками собственности комсомола на местах и станут местные организации.

Тесть хворал, дряхлел вместе с партией. Жена Наташенька тоже была в Москве, и они, чисто по-семейному, навестили папу в его квартирке на Кутузовском. Этот коршун, если уже не мог парить в поисках очередной жертвы, то в свои 73 года еще был при очень хорошей памяти и ясно работающей голове. Все еще при должности на Старой площади, с окладом и привилегиями, а также обслуживался в четвертом управлении Минздрава СССР. А в окружении партийных вождей он по своему возрасту был еще мальчишка. Его мало что интересовало: ни люди в регионе, ни события, там происходящие, ни, тем более, их с Натальей семейная жизнь. Доча все порывалась убежать, она – в суете: завтра, 18 апреля, день рождения у Галины Леонидовны. Она все в той же тусовке проводила время, но на сегодняшний день это уже никого не интересовало. Тестя что-то беспокоило, что-то про него знали, в июле Пуго назначили председателем Контрольной комиссии (КРК) при ЦК КПСС. Пуго был на двадцать лет моложе тестя, и что мог знать про него этот в прошлом комсомольский работник? Но Петя додумывал, что тайна крылась еще в тех годах, когда папа Пуго, Карл Янович, красный «латышский стрелок», работал в Москве в НКВД. А разрешилось все по такому сценарию, в конце лета тестя вызвали в WRR. Вернувшись домой, он вызвал врача, а в ночь умер. Страшнее закончил свой земной путь 22 августа 1991 года член ГК ЧП Б. К. Пуго: он вроде как застрелился, предварительно убив жену.

Это руководители, которые принадлежали эпохе, ушедшей в прошлое. А Петя сейчас разводился, больше препятствий не было, кроме как вывороченного во все стороны характера супруги. Детей-то не было, и вроде все по-легкой, юрист получил решение суда о разводе, но Наташа, не говоря, чего хочет, внесла ходатайство в суды и жалобу в прокуратуру. Похоже, ее кто-то подучивал и подпихивал. В конце концов, Петя плюнул и остался женатым. Времени на подобное говно не оставалось, деньги надо было собирать в заграничный сундук. Будучи в Москве, Петя получил все бумаги на открытие банка, чувствовалась огромная нехватка людей, умеющих работать. Но Петя вширь расти не собирался, он хотел украсть побольше и свалить подальше, к молочным рекам с кисельными берегами и зелеными деньгами.

***

В учебной части под расписку выдали диплом о высшем образовании, без фанфар и речей. А еще нагрудный знак с большим гербом СССР. Значок был, конечно, не красный, и то хорошо. Но главное – это подпись того самого ректора, патриция и барина в одном лице. Они, верно, уже рождаются с такой харизмой, красивые и статные, чтобы служить нам, смешным и убогим. Теперь с этой подписью можно и домой. Диплом подарю маме, пусть показывает соседям, которые были уверены, что в тех университетах выдают только бумажку об освобождении. Это тоже бумажка, только из учреждения с редким тогда и труднопроизносимым названием «университет».

Старик-трудяга АН-24, слегка подворачивая вправо, заходил на остров. Север в сентябре прозрачный и желто-зеленый, а если нет дождей, то еще теплый и ягодно-грибной. Самолет ударился колесами о родную землю и запрыгал по бетонным стыкам. Время обеденное, ветерок прохладный, кругом мелкие ольховые кустики и запахи издалека-далека.

Тут тоже японский автопром. Усаживаюсь к встречающим, и поехали по волнам памяти. Мама в окошке на втором этаже – такое седое облако, похоже, меня еще не видит. Поднимаюсь, стучу в гулкую железную дверь. Мама плачет, причитает, что я вернулся. Но я-то не вернулся, а просто приехал погостить. По ней присмотр хороший, денег в достатке, что смог, то сделал. Пальцы на руках окончательно скрючились, двигается с трудом. Это моя мама, одна и навсегда. Говорили, говорили. Потом вдруг мама вспомнила, что гостей пригласила с такой радости, приготовить надо к столу угощение. А я двинулся по магазинам, подкупить сопутствующих товаров. А ноги по пыли и грязи далеко понесли, на родную окраину. Бараков не было, они хребтами динозавров лежали в руинах из досок с огромными ржавыми гвоздями, камней и кусков обивки из черного толя.

Проулок наш был еще живой, но, похоже, плохо обитаемый. Что осталось от моего дома, выглядело кучей земляных комков, проросших сорняками, и досок, торчащих из бугров прошлого. Дерево бузины – живое, ее красно-ядовитые ягоды проглядывали из-под темной резной листвы. И тут я увидел человека чуть поодаль, на той стороне проулка. На еще добротном ящике с железными углами сидела старушка. Я подошел.

Старушка была очень маленькая, в старом, совсем стертом шушуне и теплом сером платке. Она сидела, опустив голову и сложив руки на коленях. Ноги были чем-то обмотаны и в калошах. Она подняла голову, цвет сморщенного лица сливался с платком. И первым же словом она меня убила. Старушка назвала меня по имени, и оказалось, что знает, что я приехал маму проведать. Потом принялась рассказывать, как я, кривоногий, пошел в первый класс. Про всех моих друзей детства, которых я давно забыл, в чем был одет и как долго «р» не выговаривал. Я был парализован, внезапно она осеклась и попросила наклониться. Я исполнил, она поцеловала меня в голову и перекрестила трижды, что-то истово бормоча, опустила голову и замерла. Я еще минуту постоял ошарашенный и двинулся в обратный путь.

Застолье удавалось, мама была именинница, нарядилась и брошку надела, которую я ей подарил, еще учась в восьмом классе. Потихоньку она начала понимать, что я обратно уеду, а не останусь с ней. Она сидела и свыкалась как-то с этой мыслью, а меня весь вечер припекало спросить ее про бабушку в проулке, и я спросил.

Она удивилась, как же я не помню бабушку Архиерееву? Я был сражен. Это была еще та бабушка Архиереева, которая должна была умереть от старости, когда я еще не родился. Мама поведала мне, что жила она недалеко от нашего домика в землянке одна. В хорошую погоду выходила посидеть на ящике в проулок. Никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни возраста. Она всегда жила тут. Архиереевой ее звали вроде как потому, что она была из семьи святых архиереев русской церкви, когда-то сосланных в земли гиляцкие. Никто ничего не знал, не знали, что ест и что пьет, видели только, что молится. Местные красные ее не трогали, считая давно выжившей из ума. Так, в обличье местной сумасшедшей, похоже, присматривала за нами вечность. Мне завтра – к мертвым на кладбище.

***

После изучения двух тысяч личных дел, стало ясно, что на эту войну посылали не всех. Призванных из больших городов было всего пять процентов. Из двух тысяч не было ни одного ребенка из семей партаппаратчиков и военнослужащих. 70 процентов были детьми рабочих и крестьян, 20 процентов – детьми мелких служащих, около 30 процентов из них плохо говорили по-русски. Погибших на войне хоронили в маленьких деревушках и селах, гробы не попадали в мегаполисы.

Петру Николаевичу казалось, что все, кто выжил в Афганистане, пришли к нему. Местные власти всех рангов на него передвинули эту костыльно-медальную группировку. Те хотели, чтобы их слушали, трудоустраивали и лечили. Разговаривали грубо, на расписание и порядок часов приема не реагировали. Петя их ненавидел и, как мог, перепихивал всю работу по как бы реабилитации на своих секретарей и помощников. Те прижимали уши и что-то постоянно врали. По Петиному убеждению, этих ветеранов надо было как-то быстро утилизировать, а те хотели жить, за себя и «за того парня» какого-то. Все отвлекало и тормозило главные вопросы. Но Петя был напорист и хитер, и сбить его с прицела каким-то страждущим воинам не по силам.

Мало того, они еще и мертвые на власть покушались. А власть еще молодая, с молочными пока зубами, какая-то бесполая, немужская. Как она могла пропустить на заседание своего законодательного органа тех персоналий? Скандал здесь образовался, а Петю обязали реагировать.

Председатель Заксобрания умудрился дать слово постороннему в зале заседания. Посторонних было трое: старушка сухая, вида нездорового, длинный нескладный журналист и толстый лысый тип в прокурорской форме. Старушка выложила на стол, на публичное обозрение две орденские книжки своего погибшего сына-афганца. Две Красные Звезды – ордена, которые были привинчены на пиджак одного из самых деятельных депутатов Думы от правящей партии. И тот дурак их свинтил, испугался угрозы прокурора, что если не сейчас, то их изымут уже в рамках уголовного дела. Взяли на «боюсь». Тот прокурорский – уже следователь в районном отделе милиции, Петя руку приложил. А журналист тот длинный за свое расследование так и не наказан. Петя его пытался урезонить, тот прямо кидался как бультерьер. Депутата из партии исключили, но пока еще депутатит. Он опубликовал в газете покаянное письмо, обратился к товарищам по партии с просьбой понять его, простить и принять назад. Уж больно хочется. Не простили, по крайней мере, публично. Вот сколько от этих афганцев шума и проблем нормальным людям. Старуха теперь с орденами, но они-то ей на кой? А человеку нужны были для имиджа и труда на пользу общества.