Жизнь волшебника

меня!

– Да при чём тут «спелись»!? Я просто никогда не видела моря! Ты понимаешь?!

– Я тоже никогда не видел моря! – уже жёстче говорит Роман. – Зато я видел Байкал. Думаю,

что людей, которые видели Байкал, куда меньше, чем тех, кто видел какое-нибудь море. В общем,

со Штефаном, повторяю, ты не поедешь.

Нина убегает в комнату, бросается на диван и просто истерически ревёт. Наверняка, для того,

чтобы Штефану на крыльце было слышно. Машка прибегает в дом, подходит к матери и начинает

её утешать, гладя по чёрным волосам.

Рёв продолжается долго, как-то на одной ноте. Роман всё это время сидит перед накрытым

столом, не зная – есть или не есть. А ведь, если подумать, то понять её можно. Вот съездил он

сейчас в свою краткую командировку, развеялся немного, а она всё тут и тут. Ну, бывает она на

своих сессиях, так много ли чего там видит? Там ведь одна дорога: общежитие – институт. Здесь

же, на этой заброшенной подстанции она живёт только из-за него. Конечно, и он тоже неизменно

здесь, но у него-то уж судьба такова. А она почему должна страдать?

– Да ладно, если уж тебе невтерпеж, – говорит Роман, – дуй хоть на все четыре стороны! И с

кем хочешь – хоть со всей деревней сразу и со всеми венграми, которых только встретишь.

Рёв выключается, как лампочка – был яркий свет и вот уже темнота. Смугляна, вскочив с

дивана, несётся к нему, прыгает от радости, чмокает в обе щёки. Стараясь скорее замять

неприятный момент и этим как бы закрепить решение мужа, тут же перекидывает со стола на

плитку остывшую сковородку с тушёной капустой и мясом.

– Кстати, – говорит она уже на другом почти совершенно обыденном и миролюбивом регистре, –

мы ведь все эти дни сидим без молока. Может быть, пока всё разогревается, ты съездишь к

Матвеевым?

Вот те на! На столе всё уже стоит, ароматы разные витают, а из-за стола надо выходить. Но с

другой стороны – лучше уж сразу съездить. Потом и вовсе будет неохота. Вздохнув, Роман выходит

на крыльцо, сбегает мимо Штефана. Потом выкатывает мотоцикл из гаража, и опять же не глядя на

гостя, выезжает в ворота. Почему-то теперь со Штефаном трудно говорить. А на душе от всей этой

не нормальной ситуации, так паршиво…

Катерина как раз процеживает парное пахучее молоко – налитые до верха банки стоят с

шапками пены. Матвей сидит с газетой в очень не естественных для него очках, читая что-то вслух.

– Ну и как съездил? – спрашивает он, глядя поверх очков.

– Да всё нормально – здоровье, хоть в космос запускай. Всё боялся, как бы подстанция не

отключилась.

– Да уж из Обуховска трубы АВМ не видно. Квартирант-то ваш ещё не уехал?

– Завтра поедет. И Нина тоже собирается…

– Куда?! – спрашивает Катерина.

И этот её простой вопрос, заряжённый густым любопытством, вдруг заставляет Романа увидеть

всю эту ситуацию с другой стороны.

– С ним что ли?! – уже и вовсе изумляется Катерина, так и не дождавшись ответа.

– С ним, – смутившись, уже совсем потерянно кивает Роман. – Хочет на море поглядеть.

– И ты отпускаешь?! – вдруг резко, как никогда не бывало до этого, говорит Матвей, бросив очки

куда-то между посуды. – Да у тебя с башкой-то всё нормально?!

Конечно, Матвеевы знают об его амурных делах с Тоней, но если молчат, значит, как-то по-

своему принимают их. Эта же последняя новость в их головах видно не укладывается – значит, тут

и впрямь что-то не то. Роман смотрит в их изумлённые лица и вдруг начинает трезветь от той

глупости, которую только что сделал.

Возвращаясь домой, он не знает, как теперь всё и повернуть. Жаль радость и хорошее

настроение жены, которые придётся испортить. Конечно, упрёков в изменчивости мнений тут не

миновать, да что делать, если решение в данном случае не продуманное? Сделать глупость – это

плохо, но не исправить её – ещё хуже.

414

Штефан по-прежнему сидит на крыльце чистит свои туфли, распространяя запах гуталина.

Рядом красуются уже надраенные туфли Нины на высоком каблуке. Можно подумать, что он всё

время вот так и сидел, как будто Смугляна не выскакивала уже десять раз на крыльцо, не

делилась радостью.

Машка ходит по ограде с новой игрушечной кастрюлькой, Федька, тут же на вольном воздухе

посапывает в коляске, накрытой куском тюля с крупными, прозрачными цветками. А как говорить

теперь со Штефаном? У него-то хоть какое мнение на этот насчёт? Всё так же молча пройдя мимо

него с банкой молока, Роман входит в дом, во вкусные запахи на кухне. Сияющая жена поправляет

что-то в своём чемоданчике. Увидев его, смущённо и поспешно прикрывает крышку.

– Знаешь, Нина, а я передумал, – сообщает Роман, присев перед ней на корточки.

– Как это передумал?! Да ты что! – вдруг сходу, словно подготовлено и истерично, на той же

отстроенной ноте, кричит она. – Ты же только что согласился! Это Матвей тебе чего-то наплёл!

Зачем я только отправила тебя за этим молоком – и так бы обошлись! Почему ты вечно слушаешь

этого уголовника?!

– Чего, чего? – изумлённо спрашивает Роман. – Как ты сказала?

– А что не правда?! Он что, не уголовник?! Ездит на своём мотоцикле, всё село запугивает! А ты

связался с ним. А ещё коммунист!

– В общем, так – сейчас же взяла и заглохла! – говорит Роман. – Не буду ничего тебе объяснять,

но ты вспомни, хотя бы то, чьим молоком детей кормишь, да и сама им же свой чай белишь… В

общем, не поедешь, и всё.

Смугляна совершает такой же истеричный бросок в комнату, только падает теперь мимо дивана

на пол, застланный паласом, и снова рыдает изо всей мочи. Вероятно, валяние на полу должно

выражать более сильную степень её отчаяния и обиды.

– Прекрати орать! – теперь уже жёстко требует Роман, сев на диван и склонившись над ней. –

Не пугай ребятишек.

– Замуровать вы меня здесь хотите, замуровать! – причитая, кричит Нина и тут же

оборачивается к нему некрасивым, мгновенно опухшим лицом. – Не пойму я тебя: ты же такой

умный, так свободно рассуждаешь обо всём. Так почему не доверяешь мне? Почему не веришь?

Неужели ты подозреваешь меня со Штефаном? Да я же никогда ничего себе не позволю. И не из-

за тебя даже, а из-за того, что сама по себе гордость имею!

Смугляна кричит и чувствует, что тем сильнее она кричит, чем больше выкрикиваемое

становится правдой для неё. А если для себя, то и для других.

– Знаю, – отвечает Роман, – тут я спокоен. Но ты представь как это неловко. Ну, вот приехали

вы к его родителям, с которыми у него и без того натянутые отношения – Штефан тебя

представляет: «Это жена моего приятеля из Забайкалья». Ты рассказываешь, что у тебя есть муж,

дети… Смешно… За кого они тебя примут? Да они лишь то и подумают, что у этого «приятеля из

Забайкалья» что-то с головёнкой не в порядке, если он вот так свободно отпускает жену с чужим

мужиком за тридевять земель. Я не отпускаю тебя потому, что так не делают. Не делают, потому

что это не нормально.

– Ах, так ты теперь о нормальном заговорил…

Её так и подмывает напомнить о том разговоре, когда он разрешил ей кем-нибудь увлечься.

Однако сейчас об этом лучше помалкивать. Напомнить об этом, значит, выдать себя и всё сразу

испортить.

– Короче так, – заключает Роман, – если хочешь ехать – езжай к тётке. Не хочешь – вообще

дома сиди.

Он выходит на крыльцо, присаживается рядом со Штефаном, который надраивает уже просто

зеркальные туфли. Чистка обуви для Штефана, вроде некого спасительного острова, на котором

он переживает бурю в доме Мерцаловых. Федька всё так же дремлет в коляске, Машка в своём

«доме» помешивает в кастрюльке «суп» из кусочков еловой коры. И как это Нина не боится

оставить детей? Неужели эта поездка так важна для неё?

– Ну, так вы решили что-то или нет? – неловко спрашивает Штефан.

– Нина поедет к тётке в Казань, – сухо сообщает Роман.

– Хорошо. Тогда я поеду завтра утром, – говорит Штефан. – Я и так уже целый день потерял,

пока ждал тебя.

– Да не меня ты ждал…

– Я хочу, – говорит Штефан, приложив ладонь к левой стороне груди, – чтобы ты и все другие

знали: с моей стороны у меня к ней только дружеские чувства. Просто ей… Ей очень хочется

посмотреть на море.

– Если ты уедешь завтра, – добавляет Роман, не слушая его, – значит, Нина поедет

послезавтра.

Запланированное торжество выходит натянутым, виноватым, наполненным обиженным

швырканьем Нины. Однако, как с удивлением замечает Роман, её обида очень скоро остаётся

вроде, как для показа. В этот раз она от чего-то очень быстро приходит в себя. Видимо, её желание

415

хоть куда-нибудь вырваться так сильно, что она рада чему угодно. После ужина с вином Штефан

уходит курить на крыльцо. Смугляна укладывает Машку. Роман тоже выходит из дома,

подсаживается к гостю.

– А всё-таки с Ритой я свалял дурака, – говорит Штефан. – И зачем я отдавал ей свои деньги?

Мне же надо ехать и деньги мне, в конце концов, нужнее.

– В конце концов, они просто твои, – усмехнувшись, добавляет Роман. – Ты что же из

последнего расчёта тоже дал ей денег?

– Я отдал ей половину всего.

– Ну и ну…

– Наверное, я сейчас схожу и потребую.

– Сходи, – соглашается Роман, понимая, что в эти неловкие минуты он готов улизнуть куда

угодно – ну не ботинки же ему всю ночь чистить на ступеньках?

Весь вечер Роман и Нина молчат. Штефан возвращается поздно и, как ни странно, с деньгами,

хотя и не со всеми.

А утром он просыпает на автобус.

– Что ж, – говорит Роман жене, – на один день откладывается и твоей отъезд.

Она смотрит обиженно, молча и угрюмо качает головой в знак вынужденного согласия.

На другой день Штефан уезжает. А ещё через день уезжает и Смугляна. В день отъезда она

поднимается в пять часов, когда все ещё спят, варит суп для мужа и кашу для детей. А перед тем,

как идти на остановку и уехать за несколько часовых поясов от дома, подходит к спящему мужу,

целует его в лоб и шепчет еле слышно, словно прося прощения:

– Ладно, я пошла…

– Иди, – бурчит Роман, как-то не совсем осознавая во сне, кто куда пошёл.

Он дремлет ещё несколько мгновений прежде, чем окончательно очнуться и всё вспомнить. В

доме тихо, и он, приподнявшись, смотрит в окно. На траве лежит роса, делая землю тёмно-

зелёной. Смугляна с чемоданчиком и сумочкой через плечо уходит по влажной дороге, по которой

сегодня ещё никто не проезжал. Роман в одних трусах выскакивает на крыльцо.

– Нина! – кричит он так, что в утренней тишине его, наверное, слышно и в селе.

Жена от его крика замирает, как от внезапной пули, просвистевшей над ухом. Вжав голову в

плечи, она медленно поворачивается – ну не может быть что б он снова передумал!

– Ты, главное, деньги подальше убери! – на всю степь советует Роман. – И не покупай никаких

подарков, ничего. Поняла?

Об этом он хотел сказать ещё с вечера, а теперь спросонья вдруг вспомнил. Вообще-то он

думал, что утром Нина его разбудит, чтобы он отвёз её на мотоцикле, а ей этого и не нужно – ей

главное смыться.

Теперь она торопливо кивает головой, машет рукой и даже не решается ничего сказать. Роман

возвращается в постель. Вот простились, так простились…

Часа через два он просыпается от ощущения какой-то нехватки, от пустоты в доме. Открыв

глаза, долго лежит неподвижно. В тишине отчётливо слышно тихое, еле заметное дыхание детей.

Первой просыпается Машка, потягиваясь, зовёт:

– Мама!

Роман отбрасывает одеяло, подходит к ней.

– Что, доча, проснулась? Ну давай, поднимайся, поднимайся, только тихо. Пусть Федяшка ещё

поспит немного. Не будем его будить, ладно? Где тут прячется наш тёпленький горшочек? Вот он

из-под кроватки выглядывает.

Дочка, обрадовавшись отцу, цепляется за шею, а потом уже сидя на горшке, с удивлением

смотрит на постель.

– А мама где?

– А мама в гости уехала, – как можно проще объясняет Роман, – но ничего, скоро она приедет.

Гостинцев привезёт. Ты каких гостинцев хочешь?

Как хорошо, что дочке не надо объяснять, что «скоро» – это не под вечер и не завтра, а через

много дней. Теперь это «скоро» он будет говорить в течение трёх недель, а то и больше. И пусть

дочка лучше мечтает о гостинцах. На собственной же душе горечь и пустота. Машку придётся

постоянно отвлекать и уговаривать. Хорошо, что младший пока ещё ничего не понимает.

«Они уехали отдельно, – коротко, но почти виновато отчитывается он перед Матвеевыми, –

каждый в свою сторону».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

На трясине

416

Дети забирают теперь всё время, и это кажется новой формой жизни, заполненной спокойной

душевной гармонией. Раньше Роман удивлялся, как это жена справляется с ними, однако это

неплохо удаётся и ему. Трудней всего, конечно, с кормёжкой. Пока даёшь трехмесячному Федьке

бутылочку с жидкой кашей или смесью, Машка влезает рукавом в тарелку. Пока отвлекаешься на

Машку, Федька захлебнулся кашей и выплюнул всё на себя. После кормления начинается

умывание измазанных лиц и рук.

– Машуня, давай личико помоем, – просит Роман, – покажи, где твоё личико?

Но так как ручки у дочки мыльные, она закатывает глаза куда-то под лоб, как бы взглядом

показывая своё лицо. И как тут не рассмеяться? Машку после мытья тут же на горшок, а Федьку

самому над горшком подержать надо. Но у Федьки с этим делом всё непредсказуемо. Держишь,

держишь – толку никакого. Только ползунки надел – вот и толк подоспел. Грей воду, готовься к

стирке – куча грязного, кажется, растёт сама по себе прямо на глазах. Стирать можно и на улице.

Здорово, что с утра сегодня чуть-чуть сбрызнуло дождиком: теперь там чисто, свежо, обветренным

размокшим деревом пахнет. Федька после еды и прочих процедур снова затихает. А что, если его

вместе с кроваткой вынести на воздух? Пусть поспит, солнце не помешает: сегодня хоть и тепло,

но сумрачно. Нина так не делала. Да кроватка ей и не под силу. Федька больше спит в доме, а ведь

на вольном степном воздухе сон куда здоровее.

Вынеся деревянную кроватку в ограду, Роман занавешивает её со всех сторон тюлем от мух и

принимается за стирку. Машке кажется открытием, что кроватка братика может стоять прямо у

крыльца. До этого он, бывало, спал здесь в коляске, а теперь по-настоящему, в кроватке. Она

переносит всё свое хозяйство с маленьким столиком, с игрушечной посудой поближе к Федьке и

обустраивается так, что братик оказывается в её новом доме. Роман предупреждает, чтобы она

своими кастрюльками сильно-то не звенела, и Машка, исполняя это наставление, ходит на

цыпочках, а с куклами говорит шёпотом. Более того, погрозив пальчиком Мангыру, загремевшему

цепью о порог конуры, она подходит к нему, и пока он облизывает её выставленные вперёд

ладошки, внушает, чтобы Мангырка не шумел и не тявкал.

Возясь с детьми и приспосабливаясь к ним, Роман понимает, что взрослого человека умудряет

уже само существование детей. Дети учат сдерживать раздражение – тут ведь достаточно

уразуметь лишь то, что им (как впрочем, и некоторым взрослым) не дано понимать того, что

понимаешь ты. Они учат доброму остроумию, они создают вокруг себя такую атмосферу, что и ты

сам вольно или невольно живёшь немного в детстве.

Вывесив постиранное на проволоку и выплеснув мыльную воду, Роман присаживается на

ступеньке крыльца. Пасмурный день приятен тишиной, покоем, задумчивостью. Однако в

маленьких, с трудом приживающихся и, кажется, за лето ничуть не подросших топольках стоит

цветастый гомон – у воробьёв, пырхнувших из-под крыши дома, какой-то семейный скандал –

неужто отец семейства куда-то влево слётал? Как бы не разбудили они Федяшку. Хотя вряд ли

такие звуки помешают. Машина или мотоцикл разбудят, а воробьи – нет. Воробьи – от природы. У

самого-то недавно было нечто похожее: сидел в доме, читал книгу, не замечая собирающегося

дождя и вдруг, когда резко громыхнуло над крышей, очнулся, вздрогнул. Сердце укатилось куда-то

вглубь, но тут же, успокоившись, легко вернулось обратно. Этот звук не страшен, он природный,

естественный, человек привыкал к нему эволюционно. Потому и испуг от него лёгок.

Машка, видимо чувствуя спокойное, фоновое присутствие отца, сегодня как-то особенно

увлечённо и радостно занимается своими делами. Для неё радость настолько естественна сейчас,

что она не понимает её как радость. Как оценить и взвесить то, что не с чем сравнить – горечи-то у

неё ещё не было. А если и была, то какая-нибудь маленькая, на уровне быстрой обиды, пока ещё

несовместимая с большим, естественным, изначальным счастьем. Конечно, придет время и горечь

найдётся…

Роман долго сидит, наблюдая за детьми, и вдруг его пронизывает, захлёстывает чувство вины

перед ними. Конечно, они с Ниной не самые лучшие родители, только главное в другом. Ну, вот

родили они детей, вывели их в этот мир. А мир-то каков?! Ведь в этом мире все смертны. Понято,

что на краю этой пропасти и сами родители как беспомощные ягнята, да только перед своими

маленькими, любимыми человечками, которые ещё ничего не понимают и так беззаботно радуются

всему, остаётся и некая личная вина. Ведь ты же старший, ты родитель, ты надежда и опора. Дети

думают, что ты большой, то всё можешь. А ты лишь обыкновенное беспомощное ничто. От этой

беспомощности хочется кричать и рвать на себе волосы, потому что для преодоления уже

установленного на этом свете, ничего сделать нельзя. Вряд ли кто-то из родителей объясняет

своим детям, что в этом мире существует смерть. Дети доходят до этого сами. Ведь, рассказывая

об этом, родителям пришлось бы принять всю вину на себя. А в чём их вина? Разве она есть? И

каждый уходит от этого объяснения, как от самой тяжкой ответственности. Нет уж, пусть уж как-

нибудь они сами, без нас…

Боже, какое разочарование готовит детям этот блестящий, радостный и заманчивый мир! В

детстве он как блесна для рыбки – гонишься за ним безоглядно, предвкушая радость и

удовольствие, а там такой острый, больной, кардинально отрезвляющий крючок…

417

Зачем они с Ниной родили, вызвали детей в такой несовершенный мир, в котором всё равно

придётся умереть? Какой смысл был приходить им сюда, если жизни-то здесь всё равно лишь

чуть-чуть? И нет большей горечи видеть то, как безоглядно, ещё без понимания этого факта

радуются дети. Радость их напрасна – вся она обернётся потом страшным разочарованием. Боже,

как тяжело виноват он перед своей родной миленькой дочкой за весь этот мир…

* * *

Сомнений в Романе никто не сеет – они возникают сами. Переживая за Нину, зная, как туго в эту

пору с билетами на самолёт, он воображает её сидящей сейчас в порту на чемоданчике. Вот сидит

она там и ждёт, когда что-нибудь подвернётся. А потом, просидев какое-то время, безнадёжно

машет рукой на весь наш славный Аэрофлот и едет на железнодорожный вокзал. Но с билетами не

легче и там. И вот она точно так же сидит, но уже на вокзале. Сидит она, значит, там вот так и что

же видит? О! А это кто? Да это же Штефан! Ах, так и ты ещё не уехал? Вот так встреча! Ну вот

видишь: как бы Роман того не хотел, а мы всё равно встретились…

Но тут какая-то более трезвая часть ума смахивает всю эту воображаемую картину как рисунок

на песке и быстренько рисует другую, более логичную и правдоподобную: ну зачем ей нужно было

ездить в аэропорт, и сидеть там на чемоданчике? Всю эту лишнюю езду вычёркиваем. Разве не

могли они договориться о встрече со Штефаном сразу, прямо вот на этом крыльце?! И даже

конкретное место заранее обговорить. Ведь это так легко! Уж если они трое суток планировали тут

без него своё путешествие, то вряд ли могли отказаться от него лишь потому, что оно, видите ли,

кому-то не нравится. От хорошо и прочно намеченного отказаться трудно.

Странно: какое значительное действие может произвести лишь одна какая-то мысль или

догадка! Минуту назад на душе было спокойное озеро с кувшинками, как на ковре у Матвеевых над

кроватью, а теперь сердце горячее самовара и лицо набрякшее, как переспелый помидор. За это

мгновение солнце не моргнуло, ветер не дёрнулся, гром ни разу не оступился. Всё действие

совершилось лишь в замкнутом пространстве собственной головы из-за одной ниточки-мысли. И

ниточка ниоткуда не прилетела – вроде взял и сам себя в макушку клюнул. Какой же он глупец! Как

легко его можно надуть! Почему он не смог предвидеть такого простого их финта?! Вот она,

разгадка мгновенного умиротворения Нины: с диким отчаянием валяться на полу и вдруг

проясниться за какую-то минуту, согласившись совсем с другим вариантом! Да ведь она успела всё

перетасовать в своей голове уже в тот момент! Это до него, как до валенка, дошло только сейчас…

И всё – внутренний раскалённый самовар не остудить, он кипит уже сам по себе. Роман не

находит себе места. Догадка не кажется даже каким-то приблизительным подозрением – она ясней

самого достоверного убеждения. Да они просто дураки, если сами не догадались сделать так! Если

не догадаются – он сам над ними смеяться станет…

На другой день Роман едет с ребятишками к Матвеевым за молоком: Федька аккуратно

упакован в коляску мотоцикла, счастливая Машка елозит на скользком, уже до блеска металла

зачищенном баке впереди. Катерина, обрадовавшись детям, угощает Машку шоколадной мазучей

конфеткой «Белочка». Мотя-Мотя с улыбкой на горбоносом лице неумело и от того, очень

сосредоточенно разворачивает Федьку на кровати.

– Что-то невесёлый ты сегодня, – замечает Катерина Роману.

– Да…а, так, ничего, – отмахнувшись, говорит он, но тут же и не выдерживает, – сомнения

появились: не подалась ли она всё-таки со Штефаном?

Катерина опускается на табуретку около стола и с полминуты сидит, задумавшись.

– Я вообще-то хотела промолчать, да чего уж теперь, – вздохнув, говорит она. – У Валентины

Афанасьевны, с которой я сейчас на складе работаю, дочка из города приехала. Ездила она с

девчонками куда-то поступать и видела их вместе на вокзале…

Роман распрямляется, вздохнув, набирает полную грудь тяжёлого воздуха – вот так-то! Теперь и

последних сомнений нет.

– Да уж… – упавшим голосом произносит он. – Обвели меня, как пацана.

– Да не переживай ты, – говорит Катерина, хотя саму-то её ещё вчера от этой новости просто

трясло, – может просто встретились да разъехались…

– Да какой там разъехались! Стоило встречаться, чтобы тут же разъехаться.

– Ну венгр! – подсаживаясь к столу и тихо опуская кулак на столешницу, произносит Мотя-Мотя.

– Жаль, что теперь он уже не вернётся.

– Да и она лучше бы уже не возвращалась, – добавляет Роман.

– Ну, а ей-то куда деваться? – замечает Катерина и заглядывает в спальную, где на кровати с

десятком матрасов лежит Федька, дрыгая ножками.

Как раз над этой-то кроватью и висит ковёр с изображением озера и кувшинок. И Федьке, видно,

очень интересно рассматривать яркие краски.

– Не напрудил бы, – замечает Роман.

418

– А, ничего, – отвечает Катерина, с укором взглянув на Матвея, – не всё же табачищем в доме

пахнуть.

– А кстати, – продолжает Матвей, – откуда он тут вообще взялся? Это моя ошибка. Я как-то не

догадался с ним как следует с глазу на глаз перетолковать. Так только, у магазина один раз

столкнулся. За ним же ничего не тянется, он даже нигде официально не зацеплен. Его бы даже

искать никто не стал.

– Ну-ка! – кричит Катерина. – Ты мне эти разговоры прекрати!

– Да ладно, Кэтрин, это я так, шучу, – смеётся Мотя-Мотя или по тюремному прозвищу Фашист.

– Если бы всерьёз, так стал бы я об этом трепаться… Поздно уже об этом. Надо было ему всё

сразу получше растолковать, чтобы вёл себя как следует. Видно мягко я ему всё объяснил.

Вернувшись с детьми на подстанцию, Роман ходит по комнате из угла в угол. Дети, конечно, ни

в чём не виноваты, но возиться с ними так же самозабвенно и прочувствованно сегодня не

получается. Сделав всё, что необходимо для них, он пытается отвлечься чтением. Да какое тут

чтение!? Всякие чужие книжные страсти кажутся мелкими уже лишь потому, что они чужие. В них