Жизнь волшебника

– Герхард Рухман, – произносит Роман. – От этого имени так и хочется встать по стойке

«смирно», так и слышишь, будто кто-то кричит: «Хайль, Гитлер!»

– Во-во, наверное, потому-то в зоне у меня было прозвище «Фашист». Хотя, конечно, какой я

фашист? Знаешь, кому-то другому я не стал бы всё это выкладывать, – ещё раз повторяет Матвей,

– а ты меня поймёшь, потому что твоя судьба тоже не из гладких, тоже с ухабами.

И тут от кивка Матвея на его собственную судьбу удивление от этого неожиданного открытия и

вовсе исчезает, будто языком корова слизнула. И впрямь, чего в этой жизни только не бывает…

– А ведь теперь мне кое-что даже понятно, – говорит Роман, – мы ещё когда в школе учились,

то сидели как-то с Серёгой Макаровым и рассуждали, почему это ты тётю Катю как-то не по-русски

называешь. А теперь ясно.

– А вообще-то, если совсем честно, так я не совсем случайно тебе это рассказал. Я ведь

вправду хочу, чтобы на моей могиле «Герхард Рухман» написали. О том, кто я такой, знает только

Кэтрин. Ну, мне, в общем-то, всегда вроде бы хватало и этого. А вот когда с твоими беда

приключилась, то я призадумался: а если и с нами обоими вот так же что-нибудь стрясётся? Тут

третий, посторонний свидетель нужен. Так надёжнее. Поэтому не забудь, пожалуйста, моё

настоящее имя.

– Запомню, – обещает Роман.

Они едут домой. Роман снова за рулём по-немецки – что теперь уж совершенно очевидно –

отлаженного мотоцикла Матвея. Темно уже, приходится включить фару. У этого мотоцикла и свет,

как прожектор, ощупывает каждый камешек на дороге. Есть ли в Пылёвке хоть один человек,

который удостаивался чести ездить на мотоцикле Матвея? Сам Матвей сидит сзади, придерживая

мешок с сеном, накрывшим всю коляску. А в принципе, ну какая разница, кто в этой жизни кто: кто

русский, кто немец? Мало, что ли, живёт рядом с русскими других переименованных немцев, да и

не только немцев, конечно? Просто страна у нас такая (не поймёшь только, правильная или нет),

вот и всё.

Но почему Матвей живёт здесь, в Пылёвке, а не уезжает к своим немцам? Так, видимо потому,

что ему и здесь хорошо. Прижился, освоил своей жизнью именно ту судьбу, которая ему досталась.

*13

* * *

Картошка с мясом поджарена на ужин уже давно: Смугляна не думала, что сенокосчики будут

работать дотемна – уже и дети спят. Но теперь картошка, подогретая на плитке, струится вкусным

паром. Роман и Нина вяло делятся своими небольшими новостями. Излишне деликатный Штефан

сегодня, оказывается, не показывался – очевидно, чтобы не вызвать ни у кого каких-нибудь лишних

мыслей. Роман садится за стол, берёт ложку. Нина подходит, прислоняется своей смуглой щекой к

его щетинистой щеке.

– Ты весь в пыли. Пахнешь потом и сеном.

И от этих её слов весь сегодняшний день представляется вдруг душистым, ярким, насыщенным.

И впрямь, как густо и букетно пахло сегодня сеном: странно, что именно воспоминание даёт

полную силу этого запах. За работой было не до того. Конечно, как не пахнуть Роману сеном, если

он полдня ходил без майки с вилами в руках, а когда копнил, то на спину, на голову, на плечи

сыпались травинки и клочки щекочущего сена. Как хорошо, с удовольствием поработалось сегодня.

Теперь, в этот вечер – свежий и парной, как испечённый каравай, – плечи тлеют синим пламенем:

404

днём хотел чуть позагорать, да, кажется, сгорел. На спину сейчас накинута рубашка, так жаром от

тела рубашку будто в воздух подымает. Положишь ладонь на плечо, а она как мешок с углями. И в

сон влечёт так, что как бы тут и вовсе не клюнуть носом в горячую сковородку. Смугляна с улыбкой

наблюдает за его всё более и более сонной, усталой едой.

– Интересно, – говорит жена, – если бы Тоня не уехала, ты пошёл бы к ней сегодня?

Роман поднимает на неё вялый, удивлённый взгляд, который для Нины красноречивей слов –

да он что, железный или дурак?

Так ничего и не произнеся, уже половиной сознания увязнув во сне, Роман входит в спальню,

сбрасывает одежду, падает на тонко скрипнувшую деревом кровать. Смугляна заглядывает к нему

через какую-то пару минут, а он уже далеко во сне, как в каком-то глубоком колодце. Его

невероятная усталость и провальный сон вдруг поворачивают её мысли в одном странном

направлении. А ведь, возможно, это то, чего она долго ждала. Нина возвращается на кухню,

садится за стол. В доме тишина, слышно, как часы тоненькой секирой рубят время на секунды. Но

в спальне время ничто уже не сечёт – там оно сплошное, никем и ничем не считается. Смугляна

смотрит на циферблат – за полчаса Роман даже не шевельнулся. Спит он обычно очень крепко,

будто полностью уходя из этого мира. Бывает, она выходит в это время в ограду, сидит на крыльце,

а он даже не знает об этом. Однажды она уже это испытывала: вышла на веранду и просидела там

почти час, проверяя, зависит ли сон мужа от того, где она находится: в комнате, на веранде или

где-то ещё. Нет, ему всё равно. Значит, будет всё равно и тогда, когда она отойдёт от дома. Будет

всё равно, если отойдёт далеко. Будет всё равно, если она за это время сходит к Штефану в его

каморку и, наконец, поговорит с ним. Конечно, всё это рискованно, но надо ж когда-то решиться… А

удобней этого случая просто не будет.

Нина долго стоит на крыльце, продолжая слушать тишину. Из дома – ни звука. Она и Федьку

попыталась набутузить грудью до отвала – пусть всё высосет, лишь бы спал глубоко и спокойно.

Потом выходит за ограду. Идёт в сторону МТС, в глубине которой темнеет высокое строение

стрижки. По дороге останавливается, слушает ещё. Даже если, вдруг отчего-то проснувшись,

Роман выйдет сейчас на крыльцо, то она спокойно вернётся – «не спится мне чего-то, вот и гуляю

около дома». Глупо, конечно, так говорить, да он всё равно поверит, потому что никаких дурных

предположений у него просто не найдётся.

Ворота МТС открыты, никакого сторожа на проходной, в домике с висячим замком на двери,

почему-то нет. Дальше, левее гаражей и цехов, – стрижка и будка Штефана. Смугляна подходит к

ней, тихонько, интимно стучит. Штефан испуганно, с округлёнными карими глазами открывает

дверь, не сразу сообразив, что он в трусах. Мелькнув забавной ромашкой на заднице, прыгает на

постель и сидит, завернувшись в одеяло, как бедуин. Он просто в шоке от такого внезапного

визита, от такого открытия её. Нину же и саму трясёт волнением, но, осмотревшись в нутре тесного

жилища Штефана с закруглённым зелёным потолком, она вдруг чувствует себя здесь будто

укрытой от всей остальной своей жизни. И уж от одной этой тесной замкнутости чувствует

неодолимое, растворяющее притяжение к Штефану, как будто сами стены прижимают её к нему. Ей

даже кажется сейчас, что она любит его, и потому всё ей видится лёгким и возможным. Венгр

зажато, так и ничего не понимая, сидит на своем полосатом матрасе, брошенном на занозистые

доски. Нина подходит и без слов прижимается к нему. И он, рванувшись, будто от ожога, буквально

забивается в угол в своём одеяле. Через дружбу с Романом он переступить не может. Хотя есть и

ещё одно обстоятельство, которое тоже не забыть. Однажды, ещё в начале стрижки, он заходил в

магазин, чтобы купить сигареты, а выйдя оттуда, увидел пожилого поджарого человека, сидящего

на «Урале». Тот призывно махнул ему рукой, и Штефану пришлось подойти.

– Вот что, венгр, – спокойно и без предисловий сказал человек, – то, что ты дружишь с Романом

– это хорошо. Но я читаю далеко, и если ты дёрнешься в сторону его жены, то твои отрезанные

яйца я собственными руками повешу на твою зелёную будку. Там у тебя около дверей для этого

удобный гвоздик есть. Это я тебе так, на всякий случай, сообщаю.

Ошарашенный Штефан, кивнув в знак согласия, пошёл в магазин. Кто этот человек? Вот тебе и

кино вместе с Ниной – ясно же, что вся эта волна начинается оттуда. Но спорить, заверять или что-

либо доказывать тут почему-то не захотелось. Вернувшись на стрижку и подойдя к своей будке,

Штефан и в самом деле обнаружил гвоздь, вбитый на уровне глаз. Главное же то, что этот гвоздь,

новый и блестящий, вколочен вчера или сегодня. У Штефана похолодело внутри – человек,

говорящий действиями, не шутник. Во всяком случае, проверять это не хочется. Потом, когда уже

началась работа, Штефан, разговорившись с точильщиком Гришкой, молодым парнем с синими от

наколок пальцами, спросил того про странного человека. «Кто он такой, – пояснил Гришка, – знать

тебе совсем не обязательно. Знай только, что он у нас в авторитете. И, кстати, про этот твой

вопрос он тоже будет знать».

Смугляна грустно и даже обиженно сидит там, где только что сидел Штефан. А тот, сжав колени,

молчит в углу. Нина в недоумении. Ну чего он так её боится? Что, она страшная такая? Ну и ладно,

ей хватит и того, чтобы какое-то время просто побыть рядом с ним наедине.

405

К дому она подходит через два часа хоть и счастливая от искреннего, исповедального разговора

со Штефаном, но на подсекающихся ногах от страха перед мужем. Она загадывает, что если Роман

почему-то не спит и уже хватился её, то запираться она не станет – просто не найдёт для этого

сил. Она сознается во всём, и будь что будет. У неё даже слова готовы, которые можно говорить,

не задумываясь. Однако Роман спит всё в том же положении – в темноте он как большое тёплое

пятно, источающее ещё более сильный запах луга и сена, который чувствует Смугляна, осторожно,

как какой-то предмет, подкладывая себя рядом с ним. За эти два часа, заменившие ей полжизни,

муж, кажется, даже не шевельнулся. Спасибо и детям – не захныкали, не подвели. Главное же,

приятный внутренний вес, ощущаемый сейчас Ниной – это её новая обретённая тайна. Прежние её

тайны уже словно устарели, как газеты прошлого года, померкли и оттого потеряли смысл.

Странно, что даже тайна о ребёнке, рождённом от другого мужчины, стала привычной и совсем

простой. Обновление требуется всему. Нине ни в чём не хочется проигрывать мужу, пусть даже

она, как утверждает Роман, заражённая мужскими представлениями, ошибочно переживает

мужские чувства. Да, ей нравится наращивать свой внутренний вес – вес лжи (хотя Смугляна,

странным образом, чувствует собственную справедливость этой лжи). Ей кажется, что в её новом

приключении есть даже некая романтика. Именно романтика – ведь для чего-то же придумано это

слово. А романтика должна быть у каждого человека.

* * *

Серёга снится часто. Сны идут пластами, так, что каждый следующий кажется достоверней и

реальней ушедшего. Следующий сон, будто отменяя предыдущие, становится ещё правдивей.

Вот они с Серёгой снова сидят на кухне. В том, что Серёга жив, нет никаких сомнений.

– А ведь я считал тебя умершим, – говорит Роман.

– И ты хочешь сказать, что тебе меня не хватает? – усмехнувшись, спрашивает Серёга. – Ты,

чего доброго, ещё и сны про меня видишь?

Сознаваться в этом неловко. Не хочется открыто показывать, что Серёга значим для него так,

что даже во сны входит – в детстве-то они, напротив, демонстративно игнорировали друг друга,

опасаясь всяких дружеских признаний.

– Бывает, – всё же признаётся Роман, – и, главное, мне иногда кажется, будто ты продолжаешь

жить параллельно со мной, будто твои поступки следуют за моими или наоборот со мной

происходит то, что уже было у тебя. Ну да ладно про это. Чем ты занимаешься-то?

– Да вот купил недавно музыкальный центр и увлёкся электронной музыкой, – рассказывает

Серёга. – Правда, мама тут говорит, что всё это баловство. Жаль, что она не понимает этого

нового.

– Электронная музыка? – удивляется Роман. – Так она же неживая. Я тоже не очень понимаю

её. Инструментальная музыка вызывает чувства, а электронная удивляет, и только. А всё, что лишь

удивляет, тает потом как снег. Удивление – самое не долговечное из чувств…

Утром он лежит, вспоминая их долгий спор о музыке. Кажется, во сне с Серёгой и впрямь

происходят события, которые должны были бы происходить с ним в жизни, да не имеют для этого

возможности, потому что самой жизни нет. Во сне сами собой происходят беседы, которые

обязательно состоялись бы, останься Серёга жить. Иной раз во сне всё мешается до того, что там

они толком не разберут, кто из них на самом деле живёт, а кто – нет. Только во сне, они не хотят

этого уточнять… Главное же, что каждый из них живёт по-своему, всё время отстаивая своё. Так

вот, значит, для чего каждому человеку нужен друг. Он необходим для некого жизненного диалога,

для того, чтобы с ним можно было постоянно спорить, проясняя то или другое. И если такого

настоящего друга нет в реальности, то он проявляется во сне.

Один из сенокосных дней прерывается сильнейшей грозой, во время которой срабатывает

сигнализация. По инструкции подстанцию в этом случае требуется отключить. Роман идёт за

ограждение. Вода по шкафам и оборудованию льёт ручьями. Сейчас надо быть предельно

осторожным. Надев резиновые перчатки, Роман открывает нужную дверь, протягивает руку, чтобы

нажать кнопку отключения, и в это мгновение молния бьёт в ближний громоотвод. Кажется, будто

над каждым ухом бабахнуло по ружью. Ноги подсекаются сами собой. Не из-за страха, а именно

сами собой, на какую-то долю секунды опережая сам страх, как будто разряд молнии действует

непосредственно на ноги. Не понимая, как это случилось, Роман обнаруживает себя уже на

коленях. Молния была видна боковым зрением, и хорошо, что так, потому что полыхни она прямо,

то просто бы ослепила. Боковое же зрение фиксирует молнию как толстый огненный волосатый

столб. Лохматые пряди мелких разрядов пронизывающе входят в воздух, в пространство. Вот так

повезло! Одно дело видеть молнию далеко в небе, и другое – в пятнадцати метрах от себя! Вблизи

она совсем не похожа на небесную стрелку. В каком же яростном и непредсказуемом мире мы

живём! Сколько в нём неожиданной мощи!

В последний день сенокоса уже завершённый зарод обносят кольями с колючей проволокой.

Теперь работа завершена совсем, но Матвей, как обычно, берётся за литовку. Роман идёт по

406

кошенине к пшеничному полю. Уже за границей поля, задавив собой траву, колышется полоса

мощной, рослой пшеницы. Видимо, весной при посеве сеяльщик не успел поднять сошники, пока

трактор разворачивался на краю пашни, и засеянной оказалась полоса на лугу. Роман срывает

колоски, разминает их в ладонях, жуёт зёрна. Мягкое зерно с молочным живым вкусом легко

плющится зубами. Удивительно, что колосья, поднявшиеся на целике из травы, раза в два раза

сильнее колосков с поля. Наверное, при уборке полосу этой щедрой пшеницы пропустят, не

заметят. А может быть, и нет, ведь её желтизна очень ярко вплетена в зелень травы. Отец,

работавший комбайнером, наверняка бы её не оставил. Однажды он брал его ещё маленького на

поле, разрешая стоять рядом со штурвалом. Сколько пыли, сколько грохота было там! А ведь отец-

то работал и на этом поле тоже. Сколько же хлеба, сколько этого вкусного золота прошло через его

руки за долгие годы! Сколько людей накормил он своим хлебом… А погибли они с матерью оттого,

что зимой им не хватало тепла… Сынок же, умник, успел однажды упрекнуть его за то, что он, мол,

ворует электричество. Как простить теперь себе этот упрёк?! А ведь у них сейчас мог бы быть и

собственный сенокос. Только нет уже ни отца, ни матери. И друга лучшего нет. А жизнь идёт вот

такая яркая и настоящая. Вопрос лишь в том, живёт ли он сам-то настоящей жизнью, а не

находится ли на какой-то ложной, пустой параллели? Та ли это жизнь, которой он должен жить?

Роман слышит позади себя звонкое шуршание шагов по кошенине.

– А знаешь, Ромка, – вдруг говорит Матвей, называя его так, как называл ещё в детстве, – я

ведь по жизни-то такой дурак… Считай, почти всю жизнь видел из-за решётки. Даже детей себе не

сделал. Мы с Кэтрин за всю свою жизнь так и не поняли, кто из нас бесплодный: я или она. Кошу я

сейчас это сено и думаю: ну вот для кого я живу? Для коровы, что ли, чтобы она сыта была и

хорошо доилась? Жаль, что у меня нет собственных детей. Был бы, к примеру, сын, так мы бы с

ним вот так же, как с тобой, на сенокос ездили.

Роман почти испуганно оборачивается на него: как понять такое совпадение их мыслей?

Наверное, это очень неправильно, что люди очень часто не могут соединить свои одиночества. *14

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Новый идиллический момент

Осенние дожди нынче очень правильные – они выжидают конец сенокоса и начинаются после.

Сначала льют два дня сряду, потом день отдыхают, набираются сил, и, не дав земле и людям

опомниться, снова заряжают на двое суток без всяких перекуров и небесных окон. Люди невольно

прислушиваются к прогнозам по радио, отчего у многих возникает невольное подозрение, что

именно прогнозы-то и портят погоду. Радио обещает дождь – дождь, соответственно, и идёт. Чего

бы не пожалеть население советской страны? Почему бы не объявлять чего-нибудь получше? Там

что, враги – на этом радио?

С небесной мокротой дело доходит до того, что совхозные грузовики не могут подняться до

гаража по совсем пологому склону. С насыпи, по какому-то бестолковому распоряжению

подсыпанной глиной, они, лязгая крючьями бортов, кособоко, как жуки, соскальзывают на луг и так

же беспомощно буксуют уже по траве. За несколько дней колёсами, вращающимися, как точило,

все зелёные склоны оказываются не только исполосованными и стёртыми, но и превращены в

сплошное месиво. Зелёная сопка стала похожа на кусок оплывшего гудрона.

Сырость теперь всюду. Ворота перестают скрипеть, открываются мягко, а, закрываясь, словно

приклеиваются к столбу. Онон разбухает прямо на глазах, протока топит огороды крайних улиц, а

кое-где уже подступает к домам. Кажется, что уже из-за самого перенасыщения влагой воздух

мутный и далекие просторы затянуты бледным целлофаном.

Так же мутно и на душе Романа. Тони всё ещё нет.

– Какое сегодня число? – спрашивает Нина, грустно глядя на ещё более грустного мужа. –

Приезжала бы уж она скорее, что ли…

– Не пойму, ты что, смеёшься? – вскидывается он.

– Нет, не смеюсь. Мне тоже скучно от твоей скуки.

Когда разговор заходит о Тоне и Роман как-нибудь хорошо отзывается о ней, Смугляна, если у

неё хватает выдержки, согласно кивает головой, но случается и так, что её ядовитая ирония как

желчь проедает белую ткань смирения:

– Ах-ах, какая же хорошая она у тебя…

Роман демонстративно смолкает, и Нина клянёт себя за несдержанность. Обычно этим всё и

заканчивается, хотя бывает и хуже. Иногда Роман просто не может сдержаться от каких-нибудь

нелестных отзывов о Тоне, в основном, касающихся её прошлого.

– Плохое я вижу в ней и сам, – пытается он остановить жену, – но когда ты что-то специально

выискиваешь в ней, то и сама выглядишь не очень красиво. К тому же, это отравляет наши

отношения с тобой. Можно сказать, ругая её, ты портишь себя в моих глазах.

407

– Да как же я смею её ругать! – уже и вовсе заносит тогда Нину. – Она такая хорошая, такая

замечательная… Ягодка она наша…

Окончательно расплывшихся, расквашенных дорог единственный рейсовый «ПАЗик»

преодолеть не в силах. Связь с райцентром остаётся лишь по проводам, уныло висящим на

перекошенных столбах – такое впечатление, будто размокли и провода. Эта отрезанность больше

всего угнетает Нину. Ей тоже хочется куда-нибудь съездить. К тому же её настроение невольно

бередит и Штефан, который ввиду скорого отъезда целыми днями, не уставая, ностальгически

изнывает по своей Западной Украине.

– А я ничего этого не видела, – грустно говорит Смугляна после очередной картинки,

нарисованной им.

– А вот если поедите ко мне в гости, то всё увидите, – обещает и поддразнивает Штефан.

– Да уж, нам только и ездить, – усмехается Роман. – Как и куда вырвешься с подстанции?

– А можно я съезжу? – спрашивает вдруг Нина.

– Конечно, почему бы и нет? – улыбнувшись такой её шутке, отвечает Роман.

Однажды посовещавшись, они решают, что Нине пора устраиваться на работу в школу. Тем

более, что начало нового учебного года уже не за горами. Конечно, Федьке лишь три месяца, но

Роман легко справляется с ним. Тем более, что у Нины мало молока, и Федька почти с самого

рождения подкармливается смесями. А уж из бутылочки-то накормить его несложно.

За неделю до первого сентября Смугляна идёт узнать о работе в школе, и часа через два

возвращается вся сияющая.

– Хочешь, обрадую? – спрашивает она с порога.

– Нет, лучше не надо, – шутливо протестует Роман, предполагая, что она устроилась, и, значит,

теперь дети полностью на нём.

– Тоня приехала, – сообщает Смугляна.

Роман не находит, что ответить, не знает, как реагировать на глазах жены. Но та не обращает

никакого внимания на его замешательство.

– Она увидела меня из окна интерната, когда я подходила к школе, – продолжает Нина, – и

выбежала. Поговорили немного… А я устроилась. Мне сегодня надо ещё в пять часов на педсовет.

Вот так сразу с места и в карьер!

– Ты придёшь, наверное, поздно, – смущаясь, говорит Роман потом, когда она уходит на

педсовет, – приходите вместе с Тоней.

– Хорошо, – с улыбкой говорит Смугляна.

Приятно, что она соглашается так легко, а вот Тоня едва ли решится прийти.

Проводив жену, Роман хочет почитать, но Машка начинает донимать его разными вопросами, и

тогда он с удовольствием переключается на неё. Федька, сначала долго солидно посапывающий в

кроватке, просыпается и кричит. Перепеленав его, Роман идёт подогреть молочную смесь и видит в

окно, как Нина и Кармен, обе в одинаковых красных резиновых сапожках, какие продаются в

магазине, обсуждая что-то, поднимаются к дому. Романа на какое-то мгновение даже стопорит от

этого видения. Однако надо хотя бы внешне оставаться спокойным. Когда они войдут, он будет вот

так стоять и смотреть на бутылочку смеси, стоящую в кастрюльке с горячей водой. Однако же эту

намеренную зажатость просто рвёт изнутри радостью и торжеством. Машка, услышав шаги на

крыльце, бросается встречать к дверям. Первой, в тот момент, когда Роман непринуждённо

вытирает полотенцем бутылочку со смесью, входит Кармен. Нина, кажется, специально

задерживается на веранде, чтобы дать им встретиться. Машка, с удивлением взглянув на гостью,

прошмыгивает под её рукой на веранду к матери.

– Ну, наконец-то, – говорит Роман, обнимая Тоню прямо с бутылочкой в руке, мгновенно

распахиваясь ей душой, но настороженно поглядывая на дверь.

Тоня тоже оглядывается и отстраняется от него. Машка за руку втаскивает Смугляну в комнату.

– Садись, – приглашает Нина гостью за стол, присаживаясь и сама. – Мы сегодня устали, –

продолжает она, повернувшись к мужу, – поухаживай за нами.

Роман даже теряется от такого её доброго, чуть смешливого тона.

– Давай-давай, – тихо засмеявшись, подзадоривает и Кармен, одобряя эту игру.

Роман наливает им чай, намазывает масло на хлеб, а они, забавляясь, делаются игриво-

капризными, просят то одно, то другое, пошучивая над его неловкостью, которая удивительна и

ему самому.

– Ой, а почему мне так тонко намазал? – упрекает Нина.

– А почему мне так толсто? – морщит носик Тоня.

– Так, может быть, вам кусками поменяться? – предлагает Роман.

– Нет, – говорит Кармен, – нам лучше заново всё перемазать.

– Правильно, – соглашается Смугляна.

– Ну, тогда с удовольствием перемажу, – соглашается он.

Это их лёгкое издевательство, их шутливая, дружная оппозиция делает его счастливым. Как

хорошо, когда между ними хотя бы такое, чуть наигранное согласие.

408

После чая Смугляна берётся гладить пелёнки и распашонки. Федька, снова проснувшись,

кричит, и обе женщины идут к нему. Нина как бы немного напоказ перед Тоней, прикладывает

ребёнка к груди. Но та почему-то смотрит больше с пониманием, чем с завистью.

– Ну ладно, одна кормит ребенка, – заглянув в спальную, намеренно строго выговаривает

Роман, – а другая чего стоит? Кто гладить-то будет?