Жизнь волшебника

которых зарезана и съедена за обедом. Стригали, пережёвывая едва уварившееся, невкусное

мясо, беззлобно посмеиваются над ним: устроил открытие сезона – накормил «тощаком».

– Да ты не расстраивайся, – продолжает утешать его Тоня, – я, когда начинала, то в первый

день лишь три головы осилила, а ты сразу семь остриг.

– Не семь, а шесть с половиной, – поправляет Роман, – не остриг, а ободрал, причём одну

посмертно.

369

В этот вечер он уходит от Тони пораньше – надо отдохнуть. Однако хорошего сна, несмотря на

усталость, не выходит. Он не может спать, чувствуя прямо какое-то яростное желание научиться

стричь хорошо, лучше всех. В нём просыпается нечто вроде спортивного азарта. Надо просто всё

хорошо обдумать.

Наутро Роман приходит на стрижку раньше всех, прихватив молоток, гвозди, проволоку. Своё

рабочее место хочется оборудовать так, чтобы всё постоянно было под рукой, чтобы легко было

согнуться, куда требуется, чтобы трос от машинки не шёл на излом. Верёвочная петля должна

быть такой, чтобы легко накидывалась, и помощник не тратил на привязывание лишних секунд. Да

много ещё находится всяких мелочей. Тут нужна чёткая, отработанная техника. Надо постепенно

оттачивать, доводить до совершенства каждое движение, отсекая всё лишнее, суетливое. И хоть

дело здесь не столько в силе, сколько в опыте и умении, отставать от женщин он не имеет права.

Конечно, хорошо стрижёт тот, кто стрижёт долго, но он научится быстрее.

Во второй день Роман остригает четырнадцать голов и потом с каждым днём увеличивает

результат.

* * *

Июнь нынче жаркий. Погода, оказывается, тоже обладает какой-то своей инерцией. Если стоят

дождливые дни, то их никак не может повернуть на тепло. Но уж когда устанавливается зной, то

всё иссыхает напрочь и сколько ни собирается дождь, начаться он всё никак не может,

высасываемый самим сухим воздухом.

Приятно в обеденный перерыв идти пешком по полю, как из какого-то большущего ведра

щедрого лета забрызганному горячей желтизной одуванчиков, под солнцем, которое сушит и

мокрую от пота рубаху, и блестящие от овечьего жиропота брюки. У крыльца Роман туго стягивает с

себя всю эту липкую амуницию и вывешивает на штакетник: за полчаса штаны и рубашка высохнут

и станут как картонные. К штакетнику проволокой привязан умывальник, в который с утра залита

вода. К обеду она становится мягкой и ласковой. Помыв руки, окатив лицо и плечи, Роман в одних

трусах входит в дом, опускается на пол и минут десять лежит в холодке. Усталость тела даже

приятна, тем более что это лишь усталость середины дня, а сил, по ощущениям, вполне хватит и

до вечера. К обеду самая главная, разгорающаяся сила ещё не использована, зато после работы

он плетётся домой, мечтая лишь о том, чтобы помыться и, упав на спину, расслабить поясницу и

всё тело. А вот о том, чтобы почитать что-нибудь или поразмышлять на какую-то философскую

тему, теперь и мысли не приходит.

А почему бы на стрижку не ездить на мотоцикле? Расстояние не велико, но и оно съедает

минуты.

– Не езди на обед домой, – предлагает он Тоне на следующий день, – давай пообедаем у нас.

– Да ты что!? – настороженно, но и обрадовано восклицает она. – Нас же языками перемелют.

Что ж, тут можно и схитрить. К Роману они едут не вдвоём, а втроём, пригласив с собой подругу

Тони Дулму, с которой Кармен работает в школе, тоже хорошую стригальщицу. Дулма с радостью

соглашается – дома её всё равно никто не ждёт. В доме Романа они все вместе на скорую руку

жарят картошку с луком. Сильно наедаться в обед нет смысла: лишь бы дотянуть до пяти часов, до

обеда на стрижке. Съездив одни раз, они решают делать так каждый день.

Однако Дулма оказывается не очень убедительным прикрытием. Рассекречиваются они быстро:

все видят, что как-то уж слишком настойчиво и ласково, частенько во вред своей работе,

наставляет Тоня своего ученика. Да и ссорятся они не как ученик с наставницей – дуются иногда

друг на друга вроде без всякой причины, а иногда, открыто разругавшись в пух и прах, едут вместе

обедать. Да и сами эти поездки… А как не заметить того, что каждый день около пяти часов Кармен

раньше других бросает работу, идёт в столовую, берёт обед для себя и Романа, кладёт на стол для

него ложку и хлеб, а потом, светясь лицом, сидит дожидается? Роман, пытающийся выиграть во

всём, работает без всяких перерывов и на обед приходит в числе последних. Конечно, их

маскировка уже смешна и остаётся вроде как для приличия.

Кармен теперь так восхищает своим мастерством в работе, умением обходиться с людьми и

вообще всеми своими действиями, что никаких сомнений у Романа не остаётся – он влюблён в неё

совершенно. Однако теперь совесть его вполне спокойна: после объяснения со Смугляной он

имеет на это и полное своё право, и полное её разрешение.

– Сегодня такая жара, – говорит Тоня, когда они едут к нему на обед, – хорошо бы после работы

искупнуться.

– Конечно! – радостно поддерживает он, удивляясь, что ему самому не пришло это в голову,

видимо, занятую Тоней и освоением нового ремесла, – поехать да хоть отмыться как следует. И

Сашку твоего давай возьмём. Лето идёт, а он речки не видит.

– Здоорово! – соглашается Кармен. – Вот уж он обрадуется!

В конце рабочего дня стригали уезжают в село на перегруженном «Кубанце» – пыль из-под его

спироженных колёс такая, что кажется, будто дорога за автобусом горит высоким кудрявым

370

клуобом. Роман возвращается домой, закидывает в сумку чистую одежду и, выдержав небольшую

паузу, едет к дому Дулмы, забирает её с сумкой, потом – к Тоне и, наконец, к родителям Тони за

Сашкой.

Роман с каким-то особым удовольствием наблюдает, как хрупкий Тонин сынишка забирается в

коляску, а когда тот бросает на чужого дядю робкий, стеснительный взгляд, то Романа обдаёт

ласковым теплом. У Сашки синие глаза, и он от этого сразу становится своим.

– Слышь, Сашка, – говорит ему Роман, – а можно я буду тебя звать Сашкоо?

– Можно, – кивает тот головой, ещё более застеснявшись.

Роман и сам не понимает своего порыва. Ему зачем-то хочется переделать его имя по-своему.

Переиначил имя и будто самого парнишку чуть присвоил себе. И как это Кармен не хотела когда-

то, чтобы он появлялся на свет?! Ох, и глупой же она была…

В такие жаркие и длинные дни загорать можно даже вечером. Вода тёплая, просто молоко и

молоко. На берегу в окружении серебрящихся листьями тальников – плавные намывы чистейшего

песка. Усталость после купания и расслабления на ещё горячем песке тает быстрее снега. Вот уж

это отдых так отдых… Чёрное море, пальмы, юг – какая ерунда! Там нет стрижки, чтобы было от

чего отдыхать.

– Мама, смотри! – кричит Сашкоо, указывая вверх. – На небе парусник! Вон – у него целых три

паруса голубых. Видишь?

Тоня отмахивается от сынишки: слишком намаялась сегодня, чтобы ещё на какие-то небесные

корабли внимание обращать.

– Дядя Рома, а ты видишь? – поворачивается Сашкоо к Роману, вытаращив свои глазёнки, ещё

более синие, чем небо.

– Вижу, – отвечает тот даже скорее, чем находит на небе красивое Сашкино облако.

Да это и не важно – видит он или не видит. Зато он помнит главное – на небе есть всё. А из

детства всё, что есть на небе, куда заметнее.

Конечно же, и эти поездки становятся у них обычаем. И когда они всем своим живописным,

оживлённым табором, который едва выдерживает отцовский мотоцикл, едут по улице, старухи

провожают их покачиванием головы. Только не понять, чего больше в этом покачивании:

осуждения или зависти их молодости и силе. Однако то, что это пока ещё цветочки, очевидно всем

– вот приедет жена Романа, и тогда каждому достанется по ягодке. Больше всего от общественного

мнения страдает, конечно, Тоня. О том, что говорят ей соседки, она не решается даже

пересказывать. Ну а как иначе? Может ли село не реагировать на такие события? Общественное

мнение просто зачахнет без этой жизненной пищи.

– Дошло и до моих родителей, – рассказывает Тоня одним утром, когда, ещё не начав работать,

они сидят на столах, промывая в солярке гребёнки и ножи для машинки. – Да они-то ещё ладно, а

вот тётка меня конкретно достала: с кем это ты, говорит, девочка, ходишь? Зачем в чужую семью

лезешь? И всё в таком духе. И как им, что объяснишь? Я только и сказала: отстаньте от меня,

захочу – так ещё и рожу от него. Ну, мама с тёткой прямо так и сели. А пусть! Вот честно тебе

скажу: если надо, то я все родственные связи оборву, а от тебя не отступлюсь!

– Да уж, заварилась каша, – говорит Роман. – Достаётся тебе. Это до меня не долетает – до

моей горки далеко. Да меня и ругать некому.

Но за работой всё это забывается. Овцы сегодня как на подбор: с чистыми незаросшими

мордами и ногами, упитанные и круглые, как бочонки, подруненные, стригутся легко – особенно,

конечно, у тех, кто умеет стричь. Обычная норма Тони – шестьдесят голов в день. Но сегодня она

выполняет её уже через полтора часа после обеда.

А у Романа с утра накладка за накладкой. Сначала одна из сильных овец, дёрнувшись,

вырывает из стола скобку, к которой привязана петля, и приходится минут пятнадцать искать на

стрижке что-нибудь тяжёлое, чтобы вколотить эту чёртову скобку. Потом ломается хороший нож, а

новый, непритёртый, берёт плохо. Обидно плестись в хвосте при хорошей отаре. К тому моменту,

когда Кармен достригает свою шестидесятую овцу, Роман едва переваливает за тридцать. Тоня же,

выполнив свой личный план, уходит передохнуть на воздухе. Настроение у неё прекрасное:

подзадоривая Романа, она с намеренно беззаботным видом проходит мимо, что-то ещё и напевая

– вот, мол, полюбуйся, я какая! Роман независимо отворачивается, но на самом деле его трясёт от

раздражения и даже злости. Ведь явно же он сегодня делает что-то не так. Но что?! Сам он этого

не видит. Почему же она не подскажет? Ну а если не видит и она, то могла бы хоть как-то

посочувствовать, хоть как-то оправдать его чудовищное отставание. У неё, понимаешь ли, всё

нормально, и она счастлива. А на него ей наплевать! И потом чем дольше нет Тони, тем тяжелее

становится это раздражение.

Вернувшись минут через пятнадцать прогретая солнцем и словно принёсшая это солнце с

собой, Кармен с улыбкой подходит к нему.

– Ну, и как твои дела?

– У меня всё нормально! – взрывается Роман, так что его слышат все, кто рядом. – Иди, дальше

отдыхай!

371

Тоня стоит, опешив. Потом обиженно отворачивается и проходит к своему столу. Солнечное

настроение гаснет. Помощник привязывает для неё очередную овцу, а работать не хочется.

Некоторое время она, приобняв приготовленную овечку, задумчиво сидит среди этого

металлического стрёкота машинок, среди цветастого ора сотен овечьих голосов. Но надо работать.

Принявшись стричь, Кармен успевает поглядывать за Романом. Пот катился у него со лба, капает с

кончика носа прямо в овечью шерсть. От влаги у этого любимого ей мужчины потемнела уже не

только рубашка, но и брюки ниже ремня. У него очень туго идёт машинка: новые ножи,

поставленные вместо сломанных, не стригут. Вот отчего его злость. Однако Тоня ловит себя на

том, что эта злость ей даже нравится. Никакой обиды уже нет. У Романа настоящий характер – всё,

что он делает, он делает очень по-мужски. Подумаешь, прикрикнул чуть-чуть. Нет, радость её

никуда не улетучилась. Конечно, он тоже следит сейчас за ней боковым зрением, поэтому не надо

его сильно обгонять. Хотя это непросто. Сегодня он стрижёт совсем по-черепашьи и никак не

может разогнаться.

Закончив со своей шестьдесят первой овцой, Кармен снова подходит к нему.

– Послушай-ка, – говорит она, стараясь, чтобы это звучало как можно проще, – а ведь у тебя

совсем не идут ножи. Возьми мои…

– Отойди! – непримиримо отвечает Роман, буквально отфыркиваясь от пота. – Иди, работай и

лучше не подходи!

– Ну не сердись. Я всё поняла. Не нужно было мне уходить…

– Вот и уйди! – совсем уж невпопад повторяет он, не находя сил успокоиться.

– Ты пойми, что та, которая ушла, была не я. Это была я – прежняя. Это во мне старое

пробилось. Обрадовалась, что всё у меня хорошо, и ускакала. А ведь мне надо больше заботиться

о тебе, потому что теперь я не одна. Ты пойми: я ушла по привычке, ведь раньше-то мне не о ком

было заботиться…

Она ещё долго сидит рядом и, глядя куда-то в сторону, чтобы соседки ничего не понимали,

наговаривает всё это. И как можно на неё сердиться? Роман обезоруженно распрямляется,

смотрит на её утомлённое, красивое лицо, встряхивает головой, так что капельки пота с мокрых

прядей летят в разные стороны. Одна из них попадает Тоне на губы и она, прищурившись, смотрит

со знакомой поволокой во взгляде.

– Какие у тебя сейчас чистые, голубые глаза, – медленно и хищно облизнув губы, произносит

она, – но, кажется, я уже договорилась. Я уже сгораю от нетерпения. Я сейчас брошусь на тебя

прямо здесь.

– Прошу тебя, иди на место, – как можно тише просит Роман, внутренне уже ликуя от того, что

он обладает такой женщиной, – дай мне успокоиться…

Тоне достаточно и этого. Нет, не достаточно – этого даже много. Мгновенья хватает, чтобы

упорхнуть к своему столу. Порывшись там в рабочей сумке, она приносит и как-то даже

полуотвернувшись, чтобы не коснуться его самолюбия, кладёт на стол с краешка запасные

отточенные ножи, обёрнутые в промасленную бумагу. Роман уже из принципа ещё минут десять

мучится со своими ножами, потом берёт отвёртку и перекидывает их.

После работы Кармен всё ещё виновато подходит к нему:

– Сегодня твоего Сашкоо из садика мама заберёт, – сообщает она, – и мы можем сразу ехать на

речку, всё чистое я взяла с собой.

– А я не взял. Мне всё равно надо домой сначала заскочить.

На подстанцию они едут уже только вдвоём – Дулма сегодня заонята. Пока Роман скидывает в

сумку полотенце, мыло, брюки, рубашку, Тоня осматривает большую комнату.

– А все-таки, у вас не очень уютно, – замечает она, – знаешь, эти обшарпанные стены… Нина

приедет с ребёнком, надо чтобы всё было чисто и красиво…

– Конечно, неуютно, – соглашается Роман. – Мы собирались обои наклеить, да так и не

собрались. А одному неудобно.

– Так я тебе помогу, – предлагает Кармен. – Сейчас нам, конечно, не до того, но если будут

дожди, и стрижку отменят, то мы оклеим.

– Да ты что! – даже смущается Роман. – Как ты можешь делать это в доме, где живёт другая

женщина?

– Ну вот. . А ты ещё говоришь о каком-то новом взгляде на всё…

* * *

Дождь, как по заказу Тони, приходит через три дня. Впрочем, как бы и не дождь, а так – какое-то

нечаянное ночное недоразумение. Мелко посеял и перестал. Но чабаны, не ожидавшие подвоха,

не успели загнать в укрытие отару, намеченную для стрижки. С рассветом погода, словно

извиняясь за свой ночной казус, выдаёт ясное тёплое утро, а шерсть на овцах всё равно слишком

мокрая – в тюках загорит. Пока зоотехник ходит и растерянно щупает шерсть на всех овечках,

которые только попадаются под руку, женщины, уже переодетые в рабочее, ждут, сидя на своих

372

столах и болтая ногами, как молоденькие девчонки. Время затягивается, всем становится

понятным, что стрижке сегодня каюк. Роман, воспользовавшись перерывом, чистит и смазывает

машинку.

– Даже обидно, – говорит Тоня, подсаживаясь рядом, – сейчас мы разойдёмся по домам, и я

целый день буду без тебя. А, может быть, пойдём обои клеить?

– Но у тебя же, наверное, своих дел накопилась целая туча, – возражает (или как бы больше

делает вид, что возражает) Роман.

– Ну что ты! – ласково упрекает она. – У меня теперь одно дело – как можно больше быть

рядом с тобой. Всё остальное – мелочи.

Тогда он собирает в рабочую сумку инструменты, идёт к мотоциклу. Кармен уходит переодеться.

«Кубанец» за стригалями ещё не подошёл, женщины, видя их сборы, сидят, посмеиваясь. Ну и

ладно, что хотите, то и думайте… Теперь уж всё равно…

Пока Роман разводит клейстер, Тоня в этот раз уже по-деловому и чуть по-хозяйски

осматривается в комнате. Замедляется перед фотографией Нины на книжной полке.

– Хорошо, что ты не убираешь её, – замечает она, – значит, всё, что ты говоришь – правда. Если

бы убрал из-за меня, то я бы засомневалась. Но ты не подыгрываешь мне, и это хорошо.

– Удивительно, – говорит Роман, – в наших новых отношениях постоянно открывается что-то

неожиданное, непривычное.

– Я теперь иной раз и сама себя не понимаю, – признаётся Кармен. – Вот приехала сейчас

сюда, в дом, где живёт другая семья, а правильно ли это? С общепринятой точки зрения это

вообще, не знаю что…

– А, по-моему, правильно.

– Ну, если ты так считаешь, то и у меня сомнений нет. Мне ведь искренне хочется помочь тебе

обустроиться. Знаешь, как мне нравится сейчас думать о тебе! Раньше я даже не понимала, что в

заботе может быть радость. Ох, как много ты мне даёшь! Как хорошо, что ты есть. Мне кажется,

что если бы не ты, то вся жизнь проходила бы от меня в стороне. Я теперь живу совсем иначе и

совсем иным. Всё лучшее, что я сейчас имею в жизни – от тебя. В тебе я нахожу всё, что я искала

в мужчине с самой юности. Мне хочется узнавать тебя и узнавать.

Стены в доме высокие, Роман со стула едва достаёт до потолка. Сначала неровную,

шероховатую поверхность оклеивают газетами.

– Ты так тепло и проникновенно говоришь, – замечает он, глядя сверху. – А тебя не смущает, что

у меня есть жена?

– Нисколько. Когда ты говоришь о жене, то мне почему-то кажется, что говоришь и обо мне. А

когда говоришь обо мне, то и она будто предполагается где-то рядом. Вот как это понять? Я ведь

сейчас осознаю, что мы этот порядок наводим и для неё. Когда из роддома пришла я, то у меня не

было ни отдельной квартиры, ни мужа. И если всё это есть у Нины, то я счастлива за неё. Мне

кажется, что эти обои я клею в какой-то степени и для себя.

– А вот интересно, – как бы испытывая её, спрашивает Роман, – у тебя нет ощущения

неравенства между нами: у меня две женщины, а у тебя один мужчина – я?

– Так ты же – никто другой! – смеётся она. – И при чём здесь это? Зачем мне это равенство? К

чувству оно не имеет никакого отношения.

Работа продолжается весь день. Несколько раз Роман подходит к Тоне, обнимает, касается

губами щеки. Ей приятно, но всякий раз она мягко ускользает.

– Здесь нельзя…

А он и сам понимает, что почему-то нельзя. И не настаивает.

Уже в сумерках он отвозит Тоню домой. Как на грех, стадо коров в этот день чуть запаздывает, и

многие хозяйки (есть там и стригальщицы) в ожидании его, сидят, щёлкая семечки, на лавочках

ближе к окраине села. Интересно было бы послушать, что говорится на этих лавочках вслед

старому, синему мотоциклу.

Однако провезти Тоню на мотоцикле – это одно, а открыто в её дом не войдёшь. И мотоцикл,

оставленный перед её подъездом – это тоже вроде наглого вызова общественному мнению.

Приехав домой, Роман загоняет мотоцикл в гараж, а потом, чуть попозже, повторяет путь до Тони,

только уже, как пеший шпион.

Она его ждёт. От неё пахнет стрижкой – этот специфический запах не убиваем никаким мылом.

Конечно, и Роман пахнет так же. Их чувства и отношения замешены на этих запахах, на оре отары,

который и ночью продолжается в их ушах. Таков пикантный привкус их союза.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ

Горячая работа

373

Бракёром или контролёром, следящим за качеством стрижки, работает крупная, симпатичная

своим круглым лицом, но как будто не совсем конкретно сложенная бурятка Рита. Правда, к

собственному сложению она совсем безучастна. Живя одиноко, с двумя маленькими детьми, Рита

заявляет, что больше ей никто не нужен. Выполняя обязанность бракёра, она ходит вдоль рядов

стригалей и, наблюдая за их работой, делает необходимые, но почему-то всегда едкие,

раздражающие всех замечания. Она же выпускает из загончиков остриженных овец, и когда они

белой прыгающей вереницей пробегают мимо, Рита отмечает порезы и недостриг (места с

оставшимися клочками или с высоко снятой шерстью). Цепкий взгляд Риты замечает все мелочи, и

потом её блокнотные пометки ощутимо роняют зарплату стригалей. Конечно, рабочим не

понравился бы всякий бракёр, но Рита – это нечто особенное. Власть, видимо, не только кружит

голову, но и винтом поднимает Риту вверх, так что не смотреть на стригалей свысока и даже чуть

презрительно она уже не может. Печально и то, что этот процесс, кажется, прогрессирует. Её

замечания становятся всё ядовитей и изощрённей. И, главное, она постоянно на месте, у неё нет

никаких отлучек, болячек, перерывов.

– Вот она достала нас всех так достала, – говорит Кармен в один из перерывов, пока на стрижку

загоняют новую отару овец. – Хоть бы ногу себе вывихнула или что… Или на крайний случай понос.

Лучше, конечно, понос, это как-то веселее. Что бы такое придумать для неё, а?

Чтобы мнение бракёра не было субъективным (а такие жалобы уже просочились к парторгу

Таскаеву), от рабочих тоже создаётся группа контроля за качеством, в которую как единственного

мужчину-стригаля да к тому же коммуниста, включают, по авторитетному совету парторга, и

Романа. Рита же понимает это так, что группа создаётся для конкретного подчинения ей.

В первый же день существования этой группы за полчаса до обеда она подходит к Роману и

тоном, не допускающим возражения, требует, чтобы тот, прекратив работу, шёл к загонам для

начала инспекции. Сегодня Роман лишь немного отстаёт от Тони, работает напряженно, запретив

своему помощнику куда-либо отлучаться и подавать каждую следующую овцу без всякого

промедления. Экономя время на каждом движении, нагоняя Тоню какими-то секундами, он даже

внимания не обращает на странное распоряжение бракёра. После проверки, когда стрижка уже

остановлена на обед и стригали прибираются на своих местах, прибежавшая Рита накидывается

на него с руганью.

– А ты разве не знаешь, что на меня нельзя кричать? – спокойно выслушав её, спрашивает

Роман.

– Почему? – изумляется она.

– Потому что я этого не выношу. Это, во-первых. А во-вторых, бросать работу раньше времени я

не буду. Я хожу сюда работать и зарабатывать. Но если уж меня включили в эту группу, то я

предлагаю делать проверку во внерабочее время. На общее благо я могу пожертвовать даже

время своего отдыха.

– Как это во внерабочее!? – возмущённо кричит Рита. – Меня вечером автобус ждать не будет!

Что же мне потом, пешком топать?!

– Ну, если ты такая большая начальница, то пусть тебе выделят особый транспорт и добавят

рубль к зарплате. Ты думаешь только о себе, а на то, что отрываешь от работы шестерых

стригалей, тебе наплевать.

Стригали, уже подтягивающиеся к выходу, смеются над их стычкой. Рита вопит, как пожарная

сирена, и Роман просто отмахивается от неё. Накричавшись, она удаляется скорым шагом,

сотрясаясь от злости и собственного веса. Отношения с контролёром испорчены. И это, конечно,

нехорошо. Иметь такого врага – себе дороже. Теперь она изведёт придирками – стричь надо чище.

Но Рита реагирует оригинальней. Её презрение таково, что она не удостаивает его больше своими

ценными замечаниями и отметками в книжечке. Роман оказывается настолько отверженным от тех,

с кем у Риты остаются нормальные человеческие, конфликтные отношения, что он перестаёт для

неё существовать.

– Может, мне тоже взять да разлаяться с ней? – смеётся Кармен.

Роман продолжает оттачивать технологию стрижки, освобождаясь от лишних суетливых

движений, пытаясь спрямить любое из них. Он постоянно высчитывает, как лучше подвесить мотор

машинки, какой длины должна быть верёвка, чтобы лежащая овца была удобно растянута и легко

переворачивалась с бока на бок. Мелочей здесь просто нет.

В один из дождливых нерабочих дней он приходит на стрижку, чтобы ещё раз переоборудовать

своё место. В высоком здании тихо и гулко, а недалеко от его места подвешивает машинку