Жизнь волшебника

посёлка, заходит в магазин, покупает трёхлитровую банку виноградного сока и конфеты –

наверное, Нине это потом понравится. А что ещё сделать сейчас для неё? Конечно, может быть,

тут виноват и автобус, но, пожалуй, больше всего её «растрясло» не автобусом, а вчерашним

разговором на берегу. От этого она и спать не могла. Вот и попробуй тут умудрись выстроить свою

жизнь так, чтобы и тебе было хорошо, и другим не навредить… Но если дело тут поворачивается

так, что всё это может сказаться на здоровье ребёнка, то, конечно же, он со своим новым образом

жизни не прав. Но ведь никак иначе-то у него не получается!

Возвращаясь через два часа к третьему корпусу больницы, он ещё издали смотрит на скамейку

рядом с крыльцом: не ждёт ли его там Нина, если это всё-таки ошибка?

– Родила, родила, – улыбаясь, сообщает ему строгая женщина, недавно вытолкавшая в дверь,

– сына родила… Не беспокойся, всё нормально… А этого ничего ей пока не надо, – добавляет она

уже спокойно, увидев у Романа сок и конфеты в целлофановом пакете.

Роман опускается на скамейку. «А может быть, и хорошо, что уже родила, – как-то

неопределённо и даже равнодушно думает он, – тут-то всё-таки сын родился, как и хотели. А как

вышло бы через два месяца, ещё неизвестно…» Ещё минута требуется ему для того, чтобы

оценить то, что подумалось. «Тьфу ты! Дурак!» – усмехнувшись над собой, думает он. Посидев

ещё несколько минут, Роман снова поднимается на крылечко, стучит в дверь.

– Извините, что без цветов, возьмите хотя бы это, – говорит он той же медсестре, отдавая

конфеты и банку сока.

Вернувшись в Елохово, Роман застаёт тёщу за тем, что она гладит и стопочкой складывает

вещички Машки, которая тут же вертится у них под ногами.

– Что такое? – испуганно вскидывается тёща на вошедшего зятя, – а Нина где?

– В больнице. Она родила.

Гуляндам Салиховна хватается за сердце. Дуфар Чопарович бежит на кухню за каплями. Роман

сидит и спокойно пережидает эту сцену.

– Кто родился-то: мальчик, девочка? – спрашивает Дуфар Чопарович, отпаивая жену

– Мальчик.

– Внук, значит, – с улыбкой констатирует тесть.

– Ой, да кого же она могла там в семь-то месяцев родить, – оживая, ворчит Гуляндам

Салиховна, – у неё и живота не было видно…

Эх, сказать бы ей что-нибудь такое! Сына она родила, внука для вас – разве не понятно?

– Как назовёте-то его? – даже с какой-то еле уловимой иронией спрашивает тёща ещё через

минуту, держась рукой за голову, наверняка уже заболевшую.

– Федькой, – отвечает Роман. – Мы с Ниной уже давно так решили.

– А! Называйте, как хотите, хоть Федькой, хоть Гошкой, – махнув рукой, безучастно соглашается

она. – Это в честь кого?

– Просто имя нравится.

– А я думала, что ты его в честь отца назовёшь.

– Рано ещё. Мы это имя на перспективу оставили.

Гуляндам Салиховна снова хватается одной рукой за голову, другой за сердце.

– Но как же ты теперь её повезёшь? Или ждать будешь? Езжай уж. Мы её тут примем. У нас-то

она быстрее окрепнет, чем на твоих выселках. А ты потом ещё раз приедешь.

– Другого варианта, похоже, и не остаётся, – соглашается Роман, – а Машку сразу заберу.

– Да ладно уж, – говорит Гуляндам Салиховна, – мы уж к ней привыкли. Езжай. Потом сразу

всех заберёшь.

День, когда уезжает Роман, такой же дымный и промозглый.

«Ты уж прости меня, Федька, за то, что так с тобой получилось», – думает Роман, глядя в

маленькое окошечко кукурузника, летящего на небольшой высоте над дымной землёй.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Новые чувства

В Пылёвку автобус приходит засветло. Роман просит водителя тормознуть против дома. На

подстанции всё в порядке. Подменяющий электрик облегчённо и радостно передаёт хозяйство и

журналы. Завтра утром он уедет.

Темнота приходит сегодня особенно медленно. Тоня, конечно, не знает о его приезде – это

будет для неё сюрпризом. Не вытерпев, он идёт к ней сегодня чуть раньше обычного. Благо, что

вечер сумрачный, безлунный. Идёт, так же скрываясь от посторонних глаз, заранее ныряя куда-

365

нибудь за палисадник, если слышится кто-нибудь встречный. Ох, как же он по ней соскучился. Так

соскучился, что кажется, будто она сейчас уже не такая, как прежде, а в чём-то очень приятно

изменившаяся.

Открыв дверь подъезда Тониного дома, Роман слышит голоса. На лестничной площадке второго

этажа болтают две женщины. Приходится тихо ретироваться задом. Не зная, что делать, он

отходит в тёмное место, садится на какие-то брёвна. Окно у Тони светится, но за плотной

занавеской не видно даже тени. Как к ней пройти? Лишь один раз попади этим бабам на глаза, и

село закипит сплетнями. Слава Богу, пока о них помалкивают. Интересно, долго ли продержится их

тайна?

Просидев с десяток очень длинных, но каких-то не оставляющих следа минут, Роман снова

подходит к двери. А разговору, кажется, не видно и конца. Приходится вернуться на исходную

позицию. Смешно, но сегодня в его руках коробка с врезным замком для дверей Тони. Конечно,

дело тут не в доверии, а в неком особенном смысле. Так вот: замок этот в твоих руках, в её дверь

ты имеешь право входить беспрепятственно, а вот подойти к ней не можешь…

Проходит, наверное, добрых полчаса, когда дверь подъезда, наконец, распахивается, бросив в

темноту длинную трапецию света. Одна из собеседниц уходит, болтовня окончена.

Кармен, маясь весь вечер, бесцельно бродит по квартире. И это у неё уже третий день, потому

что в эти дни Роман должен приехать. Но если он уже здесь, то, наверное, просто не может уйти от

жены. Как ей всё это объяснишь? А может быть, у него уже всё изменилось? Увидел жену, по

которой соскучился, и всё забыто…

Роман стучит в дверь, и она распахивается почти в ту же секунду. Охнув, будто выдохнув груз,

Тоня виснет на его шее, даже забыв об открытой двери. Они смотрят глаза в глаза, заново

привыкая друг к другу, пытаясь заметить малейшие изменения.

Новостей у Романа много. Кармен не может поверить, что Нина, и в самом деле приняв всё,

хочет с ней подружиться. Разве так бывает? Сама она на её месте вряд ли решилась бы пойти на

мировую с соперницей.

– Хорошо, если так, – робко говорит Тоня. – Я уже столько всего передумала. С Ольгой

Борисовной поделилась, она меня спрашивает: «У вас что, так же, как у нас с Виктором?» Я

говорю: «Нет, не так. Я своего Романа люблю даже, наверное, больше, чем ты своего Арбузова, но

разводиться он не будет. Я сама этого не хочу». Она говорит, что тоже согласилась бы так, но, по-

моему, это лишь слова – хочет-то она совсем другого.

– А знаешь, – держа её пальцы в своих ладонях, произносит Роман, – я ведь, наверное, мешаю

тебе. Ты могла бы подумать о замужестве, а я отвлекаю твои чувства.

– Не говори глупостей. Моим чувствам нужен ты…

– Но сколько это может у нас продолжаться?

– До тех пор, пока ты меня не бросишь…

– Но ведь такая ситуация не может оставаться на всю жизнь. Такого ещё не было.

– Если такого не было – значит, будет. . Ты что, специально меня испытываешь?

– Испытываю, но больше не буду.

На третий день после приезда от Нины приходит письмо, посланное, по сути, вдогонку. Роман

зависает в задумчивой паузе, прежде чем открыть его. Ещё не раскрытый конверт даже пугает: не

случилось ли с ней чего, не передумала ли она насчёт их решения? Однако Смугляна, коротко

рассказав о своём здоровье и здоровье ребенка, рассуждает про их новые отношения. Вот уж

снова удивится Кармен, узнав об этой её позиции.

Вечером он приносит письмо Тоне.

– Зачем я буду его читать? – говорит та, глядя на конверт отталкивающим взглядом.

– Так оно, можно сказать, для тебя и написано. Нина подтверждает всё, о чем я говорил. Между

мной, тобой и ей должно быть всё открыто. Тебе надо знать и то, что она написала. Прими меня со

всем, что стоит за мной, со всей моей жизнью, даже с жизнью моей жены. Прими как данность.

Нам нужно выработать новые взгляды на всё. Так, как хотим жить мы, может быть, и не живёт

никто. Мы все должны быть уверены в себе, чтобы быть выше всяких пересудов.

– Как всё это сложно, – неуверенно шепчет Тоня. – Может быть, я просто буду делать всё, как

ты скажешь, не особенно в это вникая?

– Но лучше принять это осознанно, чтобы уверенность была своей. Не знаю, как ты, но я

правильность своих поступков оцениваю по тому, вызывают они у меня угрызения совести или нет.

И вот сейчас я совершенно спокоен и уверен во всём. Никакого противоречия, никакой

раздвоенности во мне нет. Да, я могу одновременно любить двоих. У меня это выходит. Только это

должны понимать и ты, и Нина. Нам всем нужно согласие. Прочитай письмо и убедись, что быть

настроенной против неё нельзя. Между вами не должно быть даже тени конфликта.

Кармен робко берёт исписанные тетрадные листики, читает, напряжённо поджав губы. Потом

некоторое время сидит, опустив руку с письмом. Всё это как-то даже странно. Она на месте Нины и

в самом деле не пошла бы на такое смирение. А вот Нина может. В этом её сила и даже некоторое

366

превосходство. «Если соглашается она, – думает Тоня, – то чего же не согласиться мне? Ведь мне-

то и вовсе терять нечего».

– Нине очень трудно на нашей горке, – говорит Роман. – Она ведь всё время одна… Да и сейчас

там, в больнице, ей очень одиноко: кто к ней туда придёт?

– Ничего, – отвечает Тоня, всё-таки уже перестраиваясь на новый лад, – зато, когда она

приедет, мы обязательно придумаем ей что-нибудь не скучное. Напиши ей, пусть она немного

потерпит. .

По дороге домой Романа застаёт гроза. Сверкают молнии, освещая сопки матовым светом,

земля под ногами скользит, как масло. Пока добирается до дома, сухим остаётся лишь письмо,

зажатое под мышку. Всё остальное приходится выжимать. Но небесная вода – это сейчас

спасение, она наконец-то зальёт пожары и прибьёт дым.

Как относиться к существованию в своей жизни двух женщин сразу? Конечно, сгорбленная от

старости общественная мораль, которую он называет системой принятой лжи, по этому поводу

стучит клюкой и брызжется слюной, да только что она ему? Эта мораль никогда не была молодой –

она старой и родилась. А он молод и ему нужна эта мужская власть.

* * *

Стрижка овец в совхозе намечается с первого июня. За два дня до этого стригалей сзывают на

собрание, которое на манер новгородского вече начинается под открытым небом у правления

совхоза.

– Товарищи! – говорит директор Трухин. – Время сейчас напряжённое, поэтому нам надо срочно

организованно решить когда начинать стрижку. Я думаю, надо начать с первого числа.

Многие в ответ на это пожимают плечами: зачем так рано, ведь в прошлом году начали только с

пятнадцатого? Правда, нынче стрижка пугает: провести её предстоит собственными силами.

Приём на работу посторонних, в том числе (а может быть, больше всего) карачаевцев, запрещён

каким-то распоряжением по области. В основном, кажется, потому что приезжим калымщикам

всегда назначаются невиданно высокие расценки – местные хозяева всегда проигрывают им в

этом торге. Теперь на собрании не обойти и эту тему. После длинных рублей карачаевцев за

копейки не хотят работать и свои. Труха легко, как от какой-то случайной осы, отмахивается от

первой реплики об оплате, но не тут-то было – этих реплик целый рой.

– Хорошо, хорошо, – сдаётся директор, минут через десять разноголосого ора, – раз такое дело,

если уж вы обнаглели до такой степени, что готовы грабить родное хозяйство, мы с бухгалтерией

обсудим этот вопрос. Но сейчас-то разговор не о расценках, а о сроках.

Что ж, если платить будут больше, можно говорить и о сроках. Только одни говорят, что

начинать так рано нельзя, потому что овцы ещё не подрунились. И, кроме того, голые и

остриженные они будут мёрзнуть и болеть. Овца – животинка нежная. Другие же благоразумно

успокаивают: давайте готовиться с первого, потому что начнём-то всё равно с того же

пятнадцатого; как будто в первый год собираемся и не знаем, что такое раскачка.

Парторг, выполняя свою функцию, агитирует в выступлении организованней приступить к

ответственной работе, хотя что конкретно означает сия организованность, оставляет в партийном

секрете. Зоотехник напоминает о качестве стрижки, обещая за хорошую работу премии, а про

время начала стрижки высказывает мысль, что неизвестно, как и что будет потом, но самое

главное – начать. Бестолковое собрание, начавшееся с утра, приближается уже к обеду и

выдержки у стригалей не хватает – собрание рассасывается само по себе. Чего ему не

рассосаться, когда стен вокруг нет?

– В общем, так, – громко, чтобы было слышно всем расходящимся, подытоживает директор, –

начнём с первого числа.

«А, чёрт с вами, с первого так с первого, – думают уже оголодавшие рабочие, – зачем надо

было нас собирать? Объявили бы сами, да и всё».

Роману о собрании рассказывает Кармен. Предстоящую стрижку они обсуждают уже давно.

Роман в этом году всё же намерен стричь. И, наверное, он будет единственным мужчиной-

стригалём. Так что не освоить это дело будет просто стыдно. Тоня объясняет, как надо быстро и

правильно стричь, какие проходы делать машинкой по телу овцы. Становится на колени у дивана,

как перед рабочим столом, представляя, что перед ней лежит овца.

– Сначала стрижётся живот, – поясняет она, – потом… Что же потом? Вот так-так! – удивляется

она. – Забыла! Как это можно забыть, если уже пять сезонов одно и тоже изо дня в день… Давай, я

лучше потом на месте всё тебе объясню и покажу.

А вот рабочие места им лучше всего занять ближе к выходу, куда стригали обычно встают

неохотно, потому что все проверки и комиссии обычно кружатся здесь, а до конца рядов, бывает, и

не доходят. Однако отсюда ближе всего до точильщиков ножей, что означает выигрыш по времени,

и ближе до наладчиков машинок, которые обычно сидят в своей комнатушке рядом или выходят со

стрижки под деревянный грибок, где разрешается курить. Выгода есть и в том, что рунщики в

367

первую очередь забирают остриженную шерсть именно отсюда и она не мешается под ногами. Ну,

это-то Роману понятно, а вот как расположиться им относительно друг друга? Тоня должна учить

его, но так, чтобы никто не заподозрил их отношений. Наверное, лучше им встать на

противоположных рядах наискось друг к другу.

Чем больше Кармен говорит о стрижке, чем подробней всё объясняет, тем больше решимости у

Романа. Да ему уже от одних этих разговоров кажется, что он умеет стричь – всё же понятно,

наконец. Не то, что в прошлом году. Нет уж, нынче-то он всем покажет! Чем, в конце концов, он

хуже карачаевцев? Он что хуже того же Алишера, с которым у Тони что-то было? Те – мужики, а он

кто?

Но страхов в первый день работы хоть отбавляй. Стригали отлаживают машинки, пробуют ножи.

Всюду оживление, разговоры, хохот. Тихо говорить не выходит, потому что из-за кипящего блеянья

овец, спутанного в единый ор, не слышно ничего. Старых стригалей возбуждает уже сам этот

многоголосый рёв отары, запах овец, масла, солярки, сама атмосфера предстоящего потного,

тяжёлого труда.

Машинка вместе с отточенными ножами сохранена у Тони ещё с прошлого, «карачаевского»

года. Пока наладчик подключает её, Кармен, запрыгнув в загон, сама выбирает овцу, накидывает

верёвочную петлю на её задние ноги. Наладчик, подав Тоне машинку, нажимает на кнопку пуска. И

эта первая машинка, застрекотавшая в этом году под высокими сводами стрижки, заставляет

оглянуться всех. Тоня подтягивает к себе овцу, оторопело лежащую на спине, приглаживает

ладонью шерсть у голого места на пахе, опускает машинку и делает первый, ещё осторожный

проход по животу. Ножи идут мягко и чисто. И вдруг всё её умение вспоминается. Оно включается

дрожью машинки в руке. Руки помнят всё.

– Смотри, как надо, – загоревшись, говорит она Роману, делая проход за проходом, освобождая

от пышной волны шерсти белый и чистый живот овцы с проступающей центральной синей веной.

Уверенность прибавляется с каждым движением, Кармен поневоле ускоряет темп, а точнее, это

уже сам темп втягивает в себя. Она свободно отдаётся ему, увлекается и на миг забывает обо

всём. Роман наблюдает, пытаясь запомнить. Когда Тоня отключает машинку, на её лбу уже лёгкая

испарина. Откинув петлю с ног овцы, она сталкивает её со стола, и непривычно худое, белое

животное, видимо, недоумевая от своей неожиданной лёгкости, вприпрыжку убегает в загон.

Роман обводит взглядом ряды столов – да, это первая остриженная овца нынешнего сезона. Ай

да Кармен, ай да молодца! Остальные женщины тоже приноравливаются: кто остриг лишь живот

своей овцы, кто половину, но есть и такие, кто уже достригает. Тут не постоишь – сразу обгонят.

Тоня ловко подхватывает остриженное руно и как большой белый одуванчик ставит его на пол.

– Ну что? Давай, лови себе! – радостно и азартно кричит она Роману.

Поймав овцу, Роман никак не сообразит, как накинуть ей на ноги петлю. Кармен подходит и

делает это одним движением. Потом медленно показывает ещё раз. Включает машинку, подаёт её

ученику. Но с Романом происходит обратное тому, что происходило с Тоней. Все полученные

объяснения и наставления теряют смысл. Да ничего он, оказывается, не понял. Вот она – овца, а

вот вибрирующий, лязгающий ножами механизм в руке. Но сама эта рука – коряга корягой: ничего

не понимает и не умеет. Кроме того, хорошо вспомнив вдруг кусок кожи, выстриженный в прошлом

году у несчастной овцы, Роман чувствует такую зажатость и в плечах, и в ногах, что скажи ему

сейчас: не стриги, а просто куда-нибудь иди – так он и пойдёт-то скованно, нараскоряку.

Эту овцу они стригут по очереди: один быстрый и ловкий, как росчерк, проход делает Тоня,

другой – нерешительный и дрожащий – Роман. Самые сложные места – голову и около хвоста –

Кармен стрижёт сама. Отпуская, наконец, овцу, Роман чувствует, что его рубашка уже вся мокрая

от пота, а по позвоночнику пот струится ручейком. Конечно, это не столько от нагрузки, сколько от

страхов. Теперь, оглядевшись по сторонам, Роман видит, что соседки за это время остригли уже по

две-три головы. Что ж, как бы там ни было, а его личный или пока что полуличный, почин есть.

– Ладно, – говорит он Тоне, – буду ковыряться сам.

Кармен уходит к себе.

– А ну-ка, – кричит она подавальщику, тому же Генке, помогавшему ей и в прошлом году, только

заметно подросшему, – найди-ка мне хорошую, кругленькую овечку!

Сегодня Тоня совершенно счастлива. Сегодня начинается работа, которая ей нравится и

которая хорошо выходит у неё. А ещё рядом с ней работает мужчина, которого она любит и

которому может помочь.

Принявшись за новую овцу, Роман пытается вспомнить все советы и секреты, без всякой утайки

раскрытые Тоней в их разговорах по вечерам. Однако всё, о чём она говорила, пригодно лишь на

уровне хоть каких-то навыков. А тут пока что – ничего. За то время, пока он мучится со второй

овцой, ничего не замечая вокруг и окатываясь волнами пота от каждого своего неловкого движения

и от каждого вздрагивания овцы, Тоня подходит к нему несколько раз. Однако и её он замечает

лишь мимолётно боковым зрением. Сейчас для него нет ничего и никого: ни Кармен, ни высокой

деревянной стрижки с большими рамами наверху, ни стрекота машинок, смешанного с рёвом овец,

ни людей, работающих рядом. Есть лишь вот эта овца и этот участок, который он стрижёт. И лишь

368

отпустив, наконец, своё многострадальное животное, он догадывается, что Тоня-то подходила к

нему в перерывах, пока Генка ловил ей очередных овечек.

К одиннадцати часам утра Роман с грехом пополам достригает свою четвёртую овцу. Овца

неудачная: худая, попросту заморенная, с грязной, словно прилипшей шерстью. Ножи мгновенно

тупятся, но ставить новые, наточенные, нет смысла – мгновенно будут испорчены и они. Тут

приходится прилагать уже настоящие усилия. В том месте, где проход делается по шее вслепую,

лишь на одном ощущении руки, что зубья машинки идут по коже, Роман уже в самом низу

чувствует какое-то неподатливое препятствие. Он нажимает сильнее, и это препятствие

оказывается скулой овцы. Подняв руку для того, чтобы сделать следующий проход, Роман вдруг

обнаруживает, что ему на плетёнок хлещет какая-то горячая жидкость. Тут же нажав на кнопку

«стоп», он поднимает голову животного. Кровью пропитана уже вся шерсть, повисшая вниз.

– Тоня! – почти панически кричит Роман.

Кармен, вздрогнув, выключает свою машинку, просит помощника подержать недостриженную

овцу и быстро подходит.

– Ну ничего, не бойся, – успокаивает она, увидев кровь, – ей уже всё равно не поможешь. Скажи

своему подавальщику, чтобы он тебе таких овец не ловил. Их обычно оставляют напоследок.

Достригай её. Я схожу за чабаном.

Слава Богу, что достричь остаётся немного.

– Эх, как же ты так! – с сожалением говорит чабан, низенький мужичок в кирзовых сапогах,

подошедший с Тоней.

– Ну а как её стричь? – оправдывается Роман. – У неё не шерсть, а потник.

– Да знамо дело, что потник, – машет рукой чабан, – я не про то. Не мог ты жирную овцу

зарезать. У этой мясо, как резина.

Вдвоём, взявши овцу за ноги, они выносят её со стрижки, поближе к кухне. Вынув из кармана

большой складной ножик, чабан для начала, как бы из любопытства, осматривает рану. У овцы

снесена вся кожа со скулы и одновременно перерезана какая-то крупная вена.

– Я нечаянно, – тихо говорит Роман, чувствуя в себе комок от вины и жалости к животному.

– Да ничо, быват, – отвечает чабан, привычно, с хрустом перерезая горло овцы. – Плохо только,

что дохлая… Я как раз ходил, искал для обеда жирную, а ты эту зарезал. Разве ж это мясо…

Вернувшись на место, Роман видит на полу лужу крови. В крови его рубашка и штаны. Кармен

не стрижёт, сидит, поджидая его. Он садится рядом.

– Только ты не переживай, – просит она, подвигаясь ближе, – случается и такое. Я тоже трёх

овец зарезала, пока не научилась. А то, что у тебя это вышло сразу в первый день, так это даже

хорошо: дальше бояться не будешь. Страшнее уже ничего не бывает.

– Да мне наоборот уже стричь не хочется. Я теперь ещё больше боюсь.

– Нет, бояться не надо. Иначе ничего не получится. Ну, не работай пока, отдохни до обеда.

Пообедаешь, успокоишься, и всё пройдёт. А сейчас просто понаблюдай, как я стригу.

На стрижке заведено так, что на обед рабочих возят домой. Женщинам-то ведь надо не только

самим пообедать, но и мужей накормить. А уж потом, в пять часов, за два часа до конца рабочего

дня, на стрижке свой обед, обычно – свежая баранина или жирный суп из баранины.

Роману автобус не нужен, его дом рядом. Вяло хлебая там разогретый утренний суп, он

задумывается: а может быть, вообще не ходить сегодня на стрижку? Тут у него своя должность,

никто ничего такого с него в селе не требует. Можно и вовсе бросить всю эту затею…

Непривычно ноет правая рука. Но не от усталости, а от горячей, нажигающей пальцы машинки,

которая была в руке всё утро. Вот отчего была невероятная скорость работы карачаевцев и

страшные порезы на овцах, которые они делали. Их машинки, переоборудованные на высокие

обороты сменой шестерёнок на приводе, грелись ещё сильнее. Обороты же были такими, что ножи

горели от одного трения друг о друга. Карачаевцы включали их, опустив ножи в банку с машинным

маслом, а из масла тут же совали в шерсть; овечий жиропот – та же смазка. Стричь требовалось

быстро, не оставляя ножей на воздухе. Паузы в несколько секунд хватало, чтобы ножи уже

дымились от перегрева. Значит, чем быстрее работаешь, тем меньше греется машинка. Так что тут

хочешь не хочешь, да запляшешь.

Наевшись и сполоснув тарелку, Роман сидит на горячем крыльце. Из села идёт «Кубанец» со

стригалями. Нет уж, в этот раз он не сдуется. Но действовать будет по-другому. Не надо торопиться

и гнать: лучше сначала всё правильно освоить и лишь потом ускоряться.

Этому-то он и посвящает весь оставшийся день. Результат его первого дня: семь овец, одна из