Жизнь волшебника

не видел её «вживую». И он начинает осаду Мити: «Попроси у Насти, пусть она даст мне

почитать». Митя отнекивается, ссылаясь на запрет жены, но однажды является к нему домой с

большим свёртком и сообщает, что Настя разрешила, но с условием, чтобы читал он её только

дома. Роман, затаив дыхание, разворачивает аж три газеты «Советская Россия», в которые

завёрнута книга. Дыхание останавливается уже от одного вида принесённого: таких больших

основательных книг он никогда не держал в руках. Книга очень старая, в кожаном перёплете, с

глубоким тиснением на обложке, объёмом более полутора тысяч страниц на очень тонкой бумаге.

Роман и не предполагал, что Библия столь объёмна и теперь для начала открывая наугад её там

238

да там, понимает, что это, конечно же, полный свод – Ветхий и Новый заветы. Нельзя не

чувствовать трепета, прикасаясь к такой древней книге. Роман не помнит, чтобы кто-нибудь в

Пылёвке верил в Бога. Откуда же в нём тот внушённый кем-то страх, что человек, читающий

Библию, может заразиться верой в Бога? Чем эта вера страшна?

Теперь его чтение мешается: дома – Библия, на работе – античная литература. Впечатления от

Библии противоречивы: временами кажется, что эта, как принято называть, святая книга, если

читать её не предвзято, никаких великих премудростей не открывает, а бывает, что вдруг за какой-

нибудь строчкой распахивается такое, что стоит и впрямь осмыслить и пережить. Но, в общем,

если взглянуть на Библию с точки зрения уже сложившихся взглядов на великую человеческую

Душу со всеми её провалами и высотами, то тут книга ничего значительного не даёт. Проблему

Души Библия не решает, а лишь лакирует её.

Библию и в самом деле лучше читать дома. В комнате тихо, сквозь окно слышится отдалённый

шум реки, а на столе тикают наручные часы, со скрежетом грызущие кромку необъятного времени.

Однако детские страхи Романа оказывается были напрасны – в Бога само по себе не верится.

Никакого заражения им не происходит. Трудно им заразиться. Бог, о котором свидетельствует

Ветхий Завет, кровожаден и зол. Ну вот внушает он, к примеру, евреям, чтобы те шли за Иордан,

занимали землю, прогоняли живущих там и были счастливы. Много раз евреи противятся этому, и

тогда Бог наказывает их, убивая великими тысячами. То есть, специально, насильно заставляет

евреев быть счастливыми. Библия убеждает, настаивает, что евреи могут и имеют право

уничтожать всё, не оставляя следов и свидетелей. Наиболее кровава книга Иисуса Навина

рассказывает о том, как воины, захватывая страну, полностью изничтожают и народ, и его культуру.

«И перебил их всех, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы и избежал». «Ибо от господа

было то, чтобы они (враги Израиля) ожесточили сердце своё и войной встречали Израиль для того,

чтобы преданы были заклятию и чтобы не было им помилования, но чтобы истреблены были так,

как повелел господь Моисею». Оказывается, враги не имели права быть даже помилованными –

Господь намеренно загодя ожесточил сердца врагов, чтобы после иметь основание их уничтожить.

Некоторые народы Господь оставляет не из жалости к ним, а для того, чтобы они искушали

израильтян для проверки: станут ли израильтяне держаться пути Господня? А ещё Господь

оставляет их для того, чтобы «знали и учились войне последующие роды сынов израилевых,

которые прежде не знали её». Что ж, почему бы и не верить евреям в такого Бога? Ведь он даёт им

землю, право убивать и ещё многое. Но зачем такой Господь другим, тем, кого он убивает?

Пожалуй, язычество было куда душевней, жизненней, светлей. Поклонение местным богам

помогает человеку приживаться, осваиваясь в тех условиях, в которых он живёт. Становится

понятным теперь и то, почему от язычества мало что сохранилось. Если, захватывая страну,

полностью уничтожать её народ и культуру, то иного и быть не может. И как такой Бог может

заботиться о тебе на каком-то том свете, если уже на этом ты для него – пыль? Если он

распоряжается, что и тебя (в том числе и тебя) можно спокойно убить? А как можно поверить в

святость Христа, имеющего такого отца и почитающего его? Откуда она, от какого она дерева, эта

святость и забота Христа? Не лицемерие ли это? Так что, если взглянуть на такую веру трезво,

самостоятельно, своим умом, то ничего притягательного в ней нет. Как могут заражаться ей другие

– даже не понятно. Очевидно, что эти другие идут в стаде, не думая самостоятельно.

После бесед с Иваном Степановичем Роман, конечно, понимает, что Библия – это книга,

наверное, в чём-то и мудрая, да только вместо каких книг и знаний она осталась? Христианство,

возможно, потому и победило язычество, что было записано на бумагу. Оно победило не потому,

что было сильнее духовно, а потому, что оказалось сильнее технически. Сформулированное в

книгах его проще было распространять и навязывать. Язычество же как вера передавалось из уст

в уста. Понятно, что слово написанное легко побеждало слово устное, какой бы мудростью слово

устное ни являлось. Христианству тысячи лет. И мы прославляем его, потому что в него верили

наши отцы и деды. А для нас пример отцов и дедов – уже авторитет. Но почему мы не возьмём в

толк, что отцы и деды были обмануты? Мы лишь потому не можем распознать ложь, что она

слишком грандиозна. А ведь для того, чтобы она возникла, продолжалась и множилась,

требовалось обмануть лишь первых. Наше ощущение истории таково, что нам кажется, будто вся

история и началась-то с христианства. Но ведь это же ложь. А язычество где?

Обычно, устав от чтения и размышлений, Роман уходит в сарай и уже руками крепит свои

языческие убеждения, вырезая фигурки, которые подсказывает ему дерево, выросшее именно на

этой земле. Не так ли в языческие времена возникли идолы? Возможно, первым идолом, первым

откровением и первой подсказкой природы была фигура, созданная самой природой.

Размышляя, Роман всё чаще и чаще спрашивает себя о том, зачем ему в его довольно простой

жизни нужны все эти глобальные рассуждения? Разве его жизнь зависит от них? Ну, а как же?

Конечно, зависит. Все мы живём и строим свои жизни в соответствии со своими представлениями и

взглядами. И если наша личная жизнь почему-то не удаётся, то это происходит либо потому, что

неправильны наши представления о ней, либо не правильно устроена сама жизнь.

239

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Рубашки

У Смугляны приближается сессия, и она просит Романа поехать в город вместе с ней. Ей

страшно с ним расставаться. Их союз скрепляют трудности и неудачи. Роман и Нина не столько

прижились или пригрелись друг к другу, сколько слиплись как два камешка-голыша, окаченные на

морозе ледяной водой. И такое их единство, как всякое слишком болезненное состояние, страшно

разрушить даже на час. Внешним же доводом Смугляна выдвигает то, что после операции ей

тяжело везти увесистую сумку с книгами, устраиваться в гостинице и прочее. Ожидая его решения,

Нина говорит, что эта поездка могла бы быть для него заслуженным отдыхом. В Чите он может

посмотреть фильм в нормальном кинотеатре, посидеть в читальном зале. И, кстати, почему бы ему

не навестить своих детей?

Услышав последний довод, Роман смотрит на Смугляну долгим пристальным взглядом. И

снова, как когда-то в городе, ловит себя на том, что, возможно, недооценивает её. Хорошо бы и

впрямь навестить ребятишек, о которых он старается не помнить, чтобы не мучиться. Хорошо

было бы пожить там немного, пообщаться с ними, куда-нибудь их сводить. Он ведь так перед ними

виноват… Не помешало бы и Серёгу Макарова отыскать, уточнить его адрес, чтобы завязать

потом переписку.

Но как оставить без присмотра дом? Как быть с охраной магазина? Как быть с работой в

пожарной части? Где взять деньги?

Вопросы кажутся неразрешимыми, а разрешаются потом в один день: на работе накоплено

достаточно отгулов, деньги можно занять у Мити, за домом присмотрит прокуренная и одинокая

соседка Зоя Тимофеевна, за охраняемым магазином – прежний сторож (не бесплатно, конечно).

* * *

Свободный гостиничный номер они находят после двух часов таскания с сумками по всему

областному центру. Гостиница неуютная и дешёвая, зато рядом с институтом. В номере две узких

кровати, две тумбочки и вешалка. Если судить по обстановке, то почти как дома.

Вечер в их маленькой комнатушке выходит тёплым и непринуждённым: все дела и заботы

оставлены дома, друг от друга здесь не отвлекает ничто. На обоих действует сама новизна и

камерность обстановки. Нина, последнее время обычно холодноватая в близости, в гостиничном

номере ластиться к мужу как-то совсем незнакомо, и это приводит их к такой бурной страсти, о

которой они уже давно забыли.

После, не включая света, они сидят на кровати, навалившись спинами на стену, и смотрят в

окно. «Я снова здесь», – думает Роман сразу обо всём, связанном с этим городом. Каким

многообещающим океаном казалась ему после армии городская жизнь. Как интересно было гадать

тогда, какой же будет та женщиной, что останется с ним после всех? И она вот рядом с ним –

маленькая, ласковая. На её чёрных, как перо ворона, волосах лежит отблеск городских уличных

фонарей. И она отчего-то счастлива…

Утром Смугляна, заранее взбудораженная событиями предстоящего городского дня,

поднимается, не в пример подъёмам в Выберино, оживлённой и энергичной. В ней – тоненькой,

смуглой, с полноватыми, сочными губками, подкрашенными коричневой душистой помадой, –

обнаруживается вдруг что-то сногсшибательное, совсем не деревенское. Кроме того, сегодня она

надевает какое-то шикарнейшее сиреневое платье, которого Роман ещё не видел. Нина скрывает

от него вещи, присылаемые родителями. Просто однажды, в пору безденежья и наибольшей

голодухи, Роман, взяв в руки присланную Гуляндам Салиховной очередную модную юбку,

неосторожно высказался, что деньги для них были бы сейчас куда полезней. Однако даже эта

привлекательность и воодушевлённый вид жены вызывают сегодня в Романе грусть: он постоянно

помнит, что на самом-то деле Смугляна несчастна.

Проводив её у порога, Роман тщательно бреется станком, с удовольствием умывается тёплой

городской водой гостиницы и отправляется к Ирэн. Не верится, чтобы встреча с ней была

возможна вот так легко – обязательно обнаружатся какие-то помехи. Он их даже ждёт. Он даже

хочет, чтобы они были.

Звонок двери отзывается таким знакомым звуком, что, откликнувшись, в тон мелодии трепещет

и сердце. Однако за дверью тишина… Потоптавшись на такой знакомой, ничем не изменившейся

площадке, Роман вдруг как-то вяло недоумевает: почему это он не вынет сейчас из кармана

собственный ключ и не отомкнёт замок? Обыденность приезда не перестаёт удивлять. Как-то не

стыкуется лёгкое прошлое (каким оно кажется сейчас) с тугой и неподатливой сегодняшней

жизнью.

Продолжая стоять на площадке, Роман понимает, что ведь сейчас он явно всё усложняет сам.

240

Зачем надо было ехать сюда утром? Голубика на работе. Почему он поступает так не разумно? Да

потому что пытается отдалить встречу…

Может быть, позвонить Ирэн в её магазин по номеру, оставшемуся в записной книжке? А что

сказать? Нет, лучше сначала увидеть её. Увидеть не подготовленную новостью, взглянуть

«внезапно», на такую, какая она сейчас в повседневности. Стала ли она другой без него?

Он едет в центр города в большой магазин, где работает бывшая жена. Долго бродит по всем

отделам, но Голубики нигде нет. Может быть, она перевелась в какой-то другой магазин? И живёт в

другом доме, а то и в другом городе? А, может быть, и вовсе – у неё уже другая семья? А что?

Почему ей этого нельзя? Всё это вполне возможно и даже правильно. Роман спрашивает об Ирине

Мерцаловой у продавщицы на кассе, и та его не поправляет – да, работала у них Ирина, и именно

Мерцалова (фамилию она не сменила), только перешла теперь в другой магазин, рядом с её

домом.

Роман вспоминает этот новый магазин недалеко от остановки, которого раньше не было.

Сегодня он уже проходил около его витрин… А если Голубика заметила его? Ну и что? Она не из

тех, кто выбежит и окликнет. Она способна не только на писание писем по разным инстанциями, но

и на то, чтобы лишь спокойно проводить его взглядом.

Входя в новый магазин, Роман видит Ирэн уже из входного тамбура сквозь стеклянную дверь.

Голубика и здесь работает в своём любимом музыкальном отделе. Сейчас, с утра, покупателей у

неё нет, и понаблюдать за ней со стороны не получится. Однако бывшая жена не замечает его.

Вначале она сосредоточенно пишет ценник через трафарет – прозрачную линейку с вырезами,

потом к ней подходит пожилая покупательница, и Голубика объясняет ей что-то про пластинки с

музыкой Рахманинова. Что потрясает Романа, так это то, что на Ирэн сегодня тоже сиреневое

платье, только чуть иного покроя, чем платье Смугляны. Трудно сдержать невольную улыбку – ох,

не дай-то Бог, чтобы они встретились и увидели это совпадение! Хотя совпадение это, конечно же,

глупое и бестолковое. Оно ничуть их не роднит, не объединяет. Голубика, словно «перекрывая»

Нину, полностью затмевает приятное утреннее впечатление от неё. Теперь бывшая жена кажется

ещё женственней. Отросшие волосы заплетены в короткую, но толстую косу с золотистыми

прядями от летнего солнца. В музыкальных отделах обычно работают какие-нибудь

экстравагантные фифы, но Голубика – исключение. И подкрашена она теперь так, что этого не

видно. Совершенно неожиданно в душе Романа мелькает нечто похожее на ревность. Кажется, он

ревнует её ко всему городу, ко всем, кто её видит, к мужчине, который у неё, такой красивой, такой

русской, обязательно есть, к самой жизни, в которой она осталась, но из которой уехал он.

Подождав, пока покупательница удалится, Роман подходит и останавливается перед низким

прилавком, положив на него руки. Голубика сначала смотрит на эти руки и вдруг замирает. Потом

её взгляд медленно поднимается вверх.

– Привет, – просто, как знакомому или частому посетителю магазина, говорит она, невольно

улыбнувшись, – когда приехал?

– Вчера.

– Ну-ну…

– Я заходил сегодня… – бормочет Роман, не понимая, как назвать теперь место, куда он

заходил. – Хочу на ребятишек посмотреть.

– Ну что ж… – произносит она, равнодушно пожав плечами. – Сегодня я работаю до четырёх. К

этому времени и подходи сюда…

– Хорошо. Ну, а ты-то как живёшь?

– Ты извини… Только не сейчас… В четыре часа …

Коротая время, Роман идёт в кинотеатр, смотрит какой-то детектив про доблестную советскую

милицию, о том, как ловко расправилась она с преступниками: кто-то убит, кто-то отправлен за

решётку. Потом заходит в магазин, хочет купить игрушечные автоматы, но после фильма про

милицию решает, что грузовики лучше: один – большой, другой – поменьше. И это всё – денег

больше нет. Зато есть время. Бесцельно бредя по улице с коробками под мышкой и будто снова

напитываясь городской жизнью, он останавливается в одном месте на тротуаре, пропуская

траурную процессию, выходящую из двора на улицу. Принято, что покойников обычно уже у

крыльца загружают в катафалк, а здесь вся процессия выходит на центральную улицу. И люди в

процессии какие-то особенные. В основном – мужики, причём явно такие, на которых лежит печать

зоны, печать слишком правильного тюремного питания. Это и сухощавые лица, и наколки на

пальцах (у некоторых вообще все кисти синие), фиксатые рты, жаргонные словечки. Прохожие

невольно подаются от них в сторону. Про эти похороны знают многие и с удовольствием, но

шёпотом рассказывают. Хоронят бывшего, в общем-то, простого заключённого, в прошлом вора.

Выйдя недавно из тюрьмы, он никак не мог устроиться на работу. На работе требуют прописку, а

для прописки нужно, чтобы он где-нибудь работал. С месяц походив по этому кругу, он снова пошёл

на воровство. В этот раз своровав у соседа канистру с бензином. Потом вышел с ней на площадь к

памятнику Ленину, облил себя и чиркнул спичкой. Его успели затушить прохожие, но ожоги

оказались более семидесяти процентов. До больницы пострадавшего не довезли. Помня широкую

241

тёмную реку таких людей на зоне в Выберино, можно удивиться, что в этой процессии их не так и

много. Хотя, конечно же, об этом случае знают все бывшие зэки города. Да только, видно, не

особенно уважают погибшего: надо ж, чего удумал – на работу устроиться. Ну, не пускают тебя в

эту жизнь, так и не суйся, не унижайся.

Как-то странно смотреть на эти похороны почти сразу после боевого, бравого фильма про

милицию. У этой жизни там много пластов, но почему-то они не сходятся… Только об этом ли

думать тебе сейчас? У самого-то что, всё сходится?

В назначенное время он встречает Голубику на крыльце магазина, и они идут домой. В

прихожей Роман помимо воли цепко всматривается в каждый предмет. Всюду, как обычно, чисто

прибрано, свежо, но – увы – никаких мужских туфель или плаща на вешалке… Всё новое, что тут

есть, – детское. У Ирэн ничего нового не прибавилось, да и с каких денег? С зарплаты продавца?

Дети в садике. Точнее, Серёжка в садике, а Юрка в яслях, но садик и ясли рядом. Идти за ними

ещё рано. Роман садится в кресло, Голубика на диван, который служил им когда-то и кроватью.

– Замуж-то ещё не вышла? – спрашивает Роман, стараясь выглядеть раскованным и

непринуждённым.

– Пока нет.

– Пока? Значит, варианты всё же есть?

– Это значит – пока никаких.

– Что же, у тебя вообще никого нет?

– Никого.

– А что так?

– Да перегорела я, что ли… Просто не надо, и всё. Конечно, у меня, как у женщины, есть

определённые потребности, но они так далеко, что их можно не принимать в расчёт. Мучит разве

что ощущение, что время моё уходит. Но это так, больше от ума. У меня ведь дети, и, значит, моё

время уходит не совсем бесследно. А потребности… Наверное, они у меня от природы не слишком

велики. Бывает, пристают, конечно, разные… Отшиваю, да и всё. Тебя вот всё жду…

Последняя фраза буквально мнёт Романа. Он, кажется, ещё глубже проваливается в диван, не

зная, что ответить. Нет, не верит он ей. Она, как и раньше, посмеивается над ним, потому что

никогда не любила. Лучше сделать вид, будто её последняя фраза не услышана. Пусть всё

остаётся, как есть. Хорошо, что всё у них нормально. Удивительно быть в гостях у прошлой жизни.

Оказывается, можно продолжать иметь и всё, что уже было: эту квартиру, тот же хвойных

«лесниковский» запах в ней, ту же мягкую мебель. Ведь, по сути-то, эта жизнь не так уж и далека

от него: выкраиваешь два свободных дня, покупаешь билет и приезжаешь. Это можно делать

сколько угодно. Хотя, конечно, как можно иметь это, если ты уже имеешь всё другое?

– А ты похудел, – замечает Голубика, тоже с любопытством рассматривая его.

– А-а! Что говорить обо мне! – отмахивается Роман и спрашивает её о том, о чём уже

спрашивал, другими словами: Ты-то как?

– Да всяко-разно… – повторяет свой ответ и она.

Разговор становится пустым. Они слишком отстранены друг от друга, чтобы беседовать о чём-

то общем. Вот если бы они почувствовали возвращение к прошлому, то, наверное, просто

захлебнулись бы словами. Роман невольно ловит себя на сильнейшей, так никуда и не

исчезнувшей тяге к ней. Лицо Голубики, знакомое до мельчайших черточек, и сейчас кажется

постоянным, родным. Нину он так часто уверял, что настоящего чувства к Ирэн не осталось, что

убедил и себя. Но, оказывается, врал. И Смугляне, и себе.

– А ведь мне приятно видеть тебя, – признаётся он, – всё нехорошее уже как-то стёрлось. А

тебе?

Спрашивает, не понимая себя – ведь только что специально замял её фразу, так похожую и на

признание, и на издёвку, а теперь сам провоцирует на нечто подобное. Зачем?

– Приятно ли мне видеть тебя? Да так себе, – отвечает Голубика с иронией, которая прежде

нравилась ему, да только теперь в этой иронии слышится постоянная, устоявшаяся обида. – Ты-то

счастлив?

– Да вроде ничего…

– Не разбежался ещё со своей татаркой?

– Ну зачем ты так? Нет, не разбежался… Как Тамара Максимовна? Как Иван Степанович?

Пишет свои книги?

– Да можно сказать, не пишет, а пашет. Меня просит от мамы защитить. Она его почему-то

Салтыковым-Щедриным дразнит.

– Жаль, что я так мало с ним общался тогда.

– Так вон же телефон-то, – кивает Голубика, – позвони да поговори. Правда, если на маму

нарвёшься, то она расскажет тебе куда больше. И про себя, и про тебя, если ты до сих пор не всё

знаешь о себе.

– Ну уж, нет-нет, – отмахивается Роман.

– У них всё нормально. За меня только переживают. А чего за меня переживать: живу да живу.

242

Я, если честно, то обманула тебя. Я ведь замужем.

– Ну и где же он?

– В командировке. Вернётся через неделю. Вот мы и ждём его… Оля-ля-ля… А ты чего это сник?

Расстраиваешься что ли? Тебе-то что? Мужик он хороший. Серёнька называет его дядей, это он

только тебя папой-то звал, а Юрка зовёт его папкой. Юрка вообще хорошо говорит. Ещё в деревне

у твоих родителей начал. Матерился, кстати, как сапожник. Твоя мама научила. Мол, для того,

чтобы быстрей заговорил и все буквы выговаривал. Зато мою маму он потом тут своими

словечками просто уронил. Ну, а папа, как всегда, даже какую-то чисто русскую теоретическую базу

обучения под это подложил. Вот так… А моего нынешнего мужа Серёнька всё дядя да дядя зовёт.

Ну, ничего, привыкнет ещё. Сейчас он часто про «настоящего» папу спрашивает – это он так

выражается. Ну уж, про того, про настоящего-то, я не рассказываю: всё равно он тебя за

настоящего принимает… Маленький ещё… Пока что ему всё это сложно. Сочиняю ему о тебе

разные истории… Вот видишь, какая я нехорошая: двое детей у меня, а пап у детей в полтора раза

больше. Да кто вас знает? Как верить-то вам? Роди от этого, а он, чего доброго, тоже потом хвост

трубой… И тогда уж у меня с отцами моих детей будет полный перебор.

Роман путается в мыслях и предположениях. Вначале был уверен, что про нынешнего мужа она

всё придумывает, но в её словах есть и нечто такое, что как будто не придумаешь.

– А ты что, рожать собираешься? – нерешительно спрашивает он.

– Ну, это уж моё дело… – с усмешкой отвечает она и тут же смеётся. – Ой, да нет, конечно. Что

же мне, совсем с ними чокнуться? Думаешь легко… Даже и с мужем. Он же всё равно им не

родной. Ну ладно, хватит трепаться, пошли…

«Нет, – думает Роман, – никого у неё сейчас нет. Но, возможно, кто-то есть на примете. Вот про

него-то она и сочиняет, можно сказать, фантазирует».

Сначала из старшей группы садика забирают Серёжку. В раздевалке ещё несколько родителей

снаряжают своих детей. Роман незамеченным стоит в стороне, наблюдая за Серёжкой.

– Серёнька, а вон посмотри-ка, кто там стоит, – говорит Ирэн, склонившись к сыну с

пальтишком.

Серёжка смотрит на него и пожимает плечиками.

– А кто это? – спрашивает он неожиданным чистым выговором и таким тоном, каким можно

спрашивать только про чужого.

«Да как же он успел забыть-то меня? – недоумевает Роман, пытаясь подавить в себе

растроганность. – Да быть такого не может».

– Так это же твой папа… – довольно громко поясняет ребёнку Голубика.

Родителям и родительницам мгновенно становится понятна вся ситуация, и они с

любопытством разворачиваются к Роману. Роман ловит на себе мстительный, улыбчивый взгляд

Ирэн. А, вот оно что… Она специально устраивает это представление. И здесь он перед ней

безоружен.

– Папа? – удивляется Серёжка, приглядываясь внимательней, и вдруг узнаёт, выдёргивает руку

из рукава пальтишка, бросается к Роману, обхватывает за ноги. – Папа! Папка приехал! – Но вдруг

отстраняется, и недоверчиво разглядывая снизу, уточняет: – А правда, что ты мой папа?

– Конечно, правда, – растерянно отвечает Роман, озираясь и присаживаясь перед ним.

– А ты привёз с собой рубашки?

– Какие рубашки? – изумляется Роман.