Жизнь волшебника

Нина с квитанцией от телеграммы возвращается быстро: Роман даже сборов закончить не

успевает.

Ещё раз перепеленав разомлевшего спящего ребёнка и прихватив сумку с тряпками и бутылкой

каши, они, поймав такси, едут в аэропорт. Расписания не знают, надеясь на удачу. Больше всего

хочется поскорее и подальше оторваться от Ирэн, которая, одумавшись, может объявиться здесь в

любую минуту.

В аэропорту выясняется, что самолеты – это не поезда и никаких вечерних, а тем более ночных

137

рейсов не существует. Единственный рейс утром. А люди у кассы уже стоят. Роман занимает

очередь и следит за ней всю ночь. Их «табор» разбит на неудобных скамейках в общем зале. В

дверь с надписью «комната матери и ребёнка» Роман войти не решается. В эту комнату он

обращается лишь однажды, чтобы сварить ещё одну порцию манки. Женщина, работающая там,

интересуется, почему он не устроит жену с ребёнком к ним, и Роман отмахивается: мол, они и в

зале обосновались неплохо. Смугляну ему хочется отправить домой: кашу заварил он – ему и

расхлёбывать. Однако куда ей сейчас ехать? А если Ирэн уже на квартире? И что там начнётся?

Игра в партизан и гестапо?

Так называемые пелёнки – это куски хорошо простиранных старухиных простыней, ночных

рубашек, а то и громаднейших трусов. Соседи-пассажиры с изумлением смотрят на эту молодую,

внешне приличную пару с их необычными «детскими принадлежностями», с большой бутылкой, на

которой красуется этикетка жигулёвского пива, так любимого Виктором Кривошеевым. Появись

сейчас здесь Голубика, и наблюдатели насладились бы буйной развязкой этой странной картины.

Роман и Нина просто обмирают при виде любой мелькнувшей белой шубы. Хорошо ещё, что шуб

таких немного. Теперь Роман уже не удивляется поступку бывшей жены. Вот она, её

непредсказуемость, восхитившая в начале жизни с ней. В спокойной, размеренной обыденности

это её качество было, вроде бы, незаметно, а теперь всплеснуло…

Удивительно, впрочем, то, что лёгкая тень симпатии к Голубике пробивается даже сейчас, даже

сквозь нарастающую к ней неприязнь. Эта тень похожа на приглушённый вздох далёкого чувства,

на хвойный аромат их квартиры, на волнение от её синих глаз, от чуть прикартавленного говорка.

Да, на такие сумасбродные поступки способна лишь Ирэн. Уж, казалось бы, какую надёжную

психологическую цитадель выстроили они в своём новом убежище, а Голубика шутя проламывает

всё. И письма, и внезапный суд с разводом, и финт с ребёнком – всё это та же отчаянная борьба за

него, за вспыхнувшую вдруг любовь. И самое мучительное здесь то, что он прекрасно её понимает

и даже противостоя ей – ей же и сочувствует.

…В райцентре Роман оказывается к обеду следующего дня. Всю дорогу он пытается продумать

объяснение с родителями, но в аэропорту его не встречают. Наверное, телеграмма не успела

дойти. Значит, придётся добираться до Пылёвки самому. Кое-как справляясь с ребёнком, он едет

на автобусе до той, всё такой же полутёмной автостанции с рядами кресел из какого-то кинотеатра

вдоль стен. Вот с этой-то автостанции он когда-то в детстве мог бы уже не уехать никуда. Не

тормозни вовремя тот молодой водитель, и не было бы у него потом никаких дальнейших дорог, и

сейчас в этом зале было бы двумя пассажирами меньше: никто не вёз бы родителям своего сына.

Помнится, ой, как помнится Роману та его первая поездка в цивилизованный мир. Где только ни

побывал он за эти годы, сколько дорог ни повидал, но первое впечатление не забыть никогда. Да и

как можно не помнить ту неожиданную и странную отцовскую слезу? Теперь-то Роман понимает,

конечно, всё. Ведь теперь-то он и сам уже отец. Хоть и не совсем путный.

С Юркой он устраивается в одном из кресел, кое-как приспособившись к высоким, мешающим

подлокотникам. Перед глазами из-за бессонной и напряжённой ночи пелена. Он не то чтобы

дремлет, а попросту глубоко спит, нависнув над ребёнком. Но кто-то трясёт его за плечо.

– Проспишь внука-то, – с улыбкой говорит отец, глядя не столько на него, сколько на Юрку,

которого ещё ни разу не видел. – Давно тут сидишь? Поехали, или чо? А невестка наша где?

Вышла куда, или чо? – спрашивает он, оглянувшись на хлопнувшую дверь. – Ну, да ничо,

подождём маленько…

Роман трясёт головой, освобождаясь от остатков липкого сна. Михаил опускается в соседнее

кресло, пытается заглянуть в личико внука. Роман смотрит на отца с недоумением.

– А вы что, письмо от неё не получили?

– Так это всё правда чо ли? – с недоверием спрашивает отец. – А мы уж подумали, вы

помирились да вместе в гости едите.

Роману приходится тут же кратко досказать остальное. Михаил слушает, покрякивая, горько

качая головой. Ругаться – беостолку. То, как обойтись с ребёнком, они, конечно, сообразят, но

понятно же, что мать потом всё равно его заберёт. Или не заберёт? А ведь эта ситуация чем-то

похожа на ту, что была и с самим Ромкой. Хотя они-то, может быть, ещё и угомонятся.

Отец, оказывается, приехал вместе с Матвеем, ожидающим в машине. Подавая в салон

спящего ребёнка, Роман приветствует соседа кивком.

– А ты что же, не едешь? – с недоумением спрашивает тот, видя, что Роман стоит, держась за

дверцу «Жигулей».

– Мне на работу надо, дядя Матвей, – говорит Роман, – и так уехал, никого не предупредив.

– Ему сейчас лучше не ездить, – по-своему поясняет Огарыш, – а то мать-то его, дурака, там

просто захлестнёт, да и всё.

Да уж, что правда – то правда: хорошо, что мать его не встречает. Наверное, она сейчас там

дома места не находит, всё жарит да парит, ждёт гостей. С ней-то вот так просто, как с отцом, не

объяснишься.

Мягко, чтобы не разбудить Юрку, Роман защёлкивает дверцу, устало и виновато, как побитая

138

собака, улыбается отцу и Матвею, машет рукой. Матери отец и сам всё разъяснит, найдя при этом

такое объяснение ситуации, которое не знает пока и Роман. Отец у него умный мужик.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Новый год – семейный праздник

Утром 31 декабря Роман просыпается с лёгкой, чистой головой и, судя по густой синеве зимних

окон, в обычное раннее время. Пробуждается чётко, без всякого проламывания в явь: открыл

глаза, и уже в бодрой реальности. Последнее, что видел он, засыпая вечером, – это большой

зеркальный шар на еловой ветке. Его же он видит и первым в блёклых сумерках комнаты. Когда

Смугляна принесла ветки, Роман даже подосадовал на себя, что не додумался захватить точно

такие же у магазина, где днём с бортовой машины продавались ёлки, или, точнее, маленькие

забайкальские сосенки, и где весь притоптанный снег был заштрихован иголками и маленькими

колючими кисточками. Роману нравится, когда Нина делает что-то такое, до чего не додумывается

он. А когда Смугляна, поставив неожиданный зимний букет в трехлитровую банку, осторожно и от

того таинственно вынула из сумочки этот большой блестящий шар, то Роман восхитился ещё

глубже: значит, всё было задумано ей заранее. И потом всю ночь он, кажется, даже спал

обращённым к этому шару. Спать на их односпальной кровати удобней всего на одном боку,

спинами друг к другу. Для того, чтобы изменить положение, требуется полностью поменяться

местами, то есть, одному перелезть через другого. Возможно, эта-то теснота и гасит их частые

ссоры – быть обиженным и независимым долго не получается: за ночь в таком слитом состоянии

согласуются любые неурядицы.

Сегодня с утра не надо и не хочется никуда спешить. Приятно просто поваляться, потомиться

минутами последней ночи года временем последних часов года. Вчера, невольно обрадовавшись

ярким зелёным веткам, Роман вынужден был признаться себе, что, оказывается, исподволь он уже

с неделю ждёт последнего дня этого тяжёлого года. Конечно, никакого права на радость он не

имеет, но когда весь город, весь Советский Союз и даже весь мир живут наступающим праздником,

то эта сверкающая и шумная салютно-шомпанско-конфетно-разноцветная волна смоет и любую

личную хроническую унылость. Сегодня произволу вроде бы и незаслуженной радости надо уже не

противиться, а безнадёжно, с удовольствием подчиниться. Может быть, после восхождения к

Новому году начнётся какой-нибудь лёгкий пологий спуск?

В это особо трезвое утро мысли ясны и прозрачны, а воздух легче обычного, словно вершина

года похожа на вершину горы. Хотя, на самом-то деле в доме, протапливаемом с вечера,

достаточно стыло. Но в сегодняшней атмосфере есть нечто новое! Это запах хвои! Его источают и

ветки на столе, и большая ёлка за ширмой у Кривошеевых. Зачем вот только бездетным соседям

такая роскошная, разлапистая ёлка? Помнится, в прошлом году они с Голубикой ставили ёлку в

основном для Серёжки, хотя сам Новый Год отметили у Лесниковых. Как встречает Ирэн его

нынче? С родителями? С подругами? Знает ли, кстати, Смугляна о свойстве хвойного запаха

делать воздух невесомым и почему-то хорошо передавать ощущение пространства (может быть,

безмерные просторы Вселенной, поделённые, как представлялось в детстве, на отдельные отсеки,

тоже пахнут хвоей?). Этого пронзительного воздуха, кажется, и в лёгкие вмещается больше. А ещё

он напоминает их с Голубикой квартиру, саму их жизнь. Не потому ли именно сегодня приснилась

бывшая жена, хотя пора бы уже ей остаться в тяжёлой низине минувшего года. Впрочем, кто знает,

на какие шаги она ещё способна… Но нет, нет, мысли его зашли не туда. Сегодня об этом лучше не

думать…

За дверью слышится бормотание хозяйки, имеющей обыкновение вслух общаться с самой

собой. Сейчас она затопит печку, в батареи зажурчит горячая вода, и трубы защёлкают, как в

морозы лёд на реке. Вот потом, когда в комнате помягчеет от ласкового тепла, можно будет и

встать. Эта мысль успокаивает, и, казалось бы, уже вполне ясное сознание снова опускается в

баюкающую дрёму. Может быть, в это последнее утро удастся остыть от всех событий,

произошедших под самую завязку года.

…В день, когда, отвезя Юрку к родителям, Роман с нервной дрожью вошёл в дом Текусы

Егоровны, то даже растерялся от сообщения Смугляны, что Ирэн ещё, оказывается, не приходила.

Может быть, с ней и впрямь что-то случилось? Пережить такое непросто… Мучимый сомнениями,

Роман идёт к своему прежнему дому. Окна их квартиры светятся, а скоро в окне мелькает силуэт

Ирэн. Что ж, значит, надо успокоиться. Ну не понятна сейчас бывшая жена, и не надо.

Голубика – измученная, с тёмными кругами под глазами – приходит лишь через неделю. Её,

конечно, жаль, но теперь уже Роман намерен стоять на своём, как на последнем бастионе. Его

«своё» связано уже с Ниной, с другими планами на жизнь.

– Где он? – устало спрашивает Ирэн.

– Теперь это уже моя забота. Ты передала его мне.

139

– Но родила-то его я… Ох, Мерцалов, Мерцалов, да какая тут тайна, – кисло усмехается

Голубика, – конечно же, ты отвёз его родителям. Сами-то вы пропали бы с ним. Тем более, что

твоя смугляночка наверняка ничего в этом не кумекает.

– Не важно, куда я его отвёз, важно, что тебе его там не отдадут.

– Ты его сам привезёшь или мне съездить?

– Сына ты не получишь…

Ирэн с издёвкой смеётся, встаёт и уходит без всяких слов.

Больше она не появляется. И Роман снова в нудном напряжении. Нет, не оставит она всё это

просто так, не оставит. Однако и через неделю всё тянется так же «ненормально». Каждый вечер

Роман специально проходит мимо бывшего дома: окна в квартире светятся, значит, Голубика на

месте. О том, что творится сейчас в её душе, и думать страшно. Ивану Степановичу и Тамаре

Максимовне теперь уж, конечно, всё известно. Ох, только не столкнуться бы с ними на улице. Уж

этого-то ребуса с его уходом от Ирэн Ивану Степановичу не разгадать. Но что будет, если бывшие

тесть и тёща встретят его где-нибудь вместе с Ниной, с татаркой Ниной! Хотя почему это он

должен считаться с чьими-то националистическими предрассудками, хотя раньше он их

предрассудками не считал?

Пытаясь понять дерзкий шаг Голубики, Роман думает, что, может быть, у них и впрямь тот

редкий случай, когда жена оставляет ребёнка отцу? И если это так, то лучше общаться с ней

спокойно, не провоцируя на крайности. Хотя, скорее всего, Ирэн лишь выжидает, контролируя

ситуацию издали. Он наблюдает за окнами, а у неё какой-то свой способ. Голубика понимает, что

сейчас он ребёнка не заберёт – некуда. Но если почувствует неладное, то постарается их

опередить или просто попытается отнять Юрку прямо у них. Эх, если бы решить проблему с

квартирой… Но по заводской очереди она по-прежнему полагается только лет через десять. Вот

если бы купить свой дом или вступить в жилищный кооператив… Деньги, конечно, можно занять и

у родителей, однако будет честнее собственные проблемы решать самому, без всякой помощи со

стороны. По этой же причине не подходит и вариант бегства в Пылёвку. Надо придумывать что-то

другое. Перебирая все возможные шаги, Роман вспоминает, что родители рассказывали как-то о

байкальской станции Выберино, где им пришлось жить, когда он был ещё совсем маленьким. На

этой станции почему-то очень дешёвые дома. И тут случайно выясняется, что один из

электромонтёров в бригаде недавно прикочевал как раз из Выберино. Жалуясь на гнилой климат в

том месте и плохое обеспечение продуктами – а проще сказать, голодуху – он не отрицает одного:

дом там можно купить и за три тысячи. В Выберино работает деревообрабатывающий комбинат, и

потому деревом там хоть завались. Роман с удовольствием и сразу верит лишь в одно: в обилие

стройматериалов и дешевизну домов, но слова о гнилости байкальского климата слушает с

усмешкой. Да ведь о красотах славного озера поют на всех волнах. Не пугает и недостаток

продуктов: известно, что с огородом в деревне голодает только ленивый.

Взгляд Смугляны, когда Роман рассказывает ей о своих планах, заволакивает романтической

дымкой: ах, Байкал, ах, тайга, ах, хрустальная вода, ах, закаты над озером… Роман невольно

морщится от её восторгов, прося, чтобы серьёзное устройство жизни она не путала с

туристической экскурсией. Однажды, ожидая Романа с работы, Смугляна даже пробует нарисовать

их будущий домик, который сам собой выходит двухэтажным, с мансардой и красивым

балкончиком на втором этаже, с крутыми скатами крыш и с несколькими башенками, как у теремка.

Изображает и какие-то дополнительные пристройки, смысла которых не понимает сама, но

которые просятся для гармонии очертаний. Не забывает и красивую беседку для отдыха и,

главное, всюду цветы, цветы, цветы… В момент этих сладостных фантазий ей так сильно хочется

увидеть мужа, она готовит ему массу ласковых растроганных слов, но, увидев, что усталый Роман

недоволен её рисунками, ничего не понимает, злясь на его серость и приземлённость.

Уже поздней осенью Виктор Кривошеев предлагает Роману шабашку. Он работает личным

водителем директора кирпичного завода. Летом в здании управления завода протекла крыша,

которую требуется отремонтировать. Роман с радостью соглашается. Работать с Виктором одно

удовольствие, потому что, вкалывая, он тоже способен выкладываться по максимуму. Кроме того, у

него, как у всякого простого и компанейского директорского водителя, всюду знакомые, так что

проблем с материалами и оборудованием нет. Это и понятно, потому что по личностному

«спектральному анализу» Виктор – золотистый.

За работу они берутся вдвоём, но для начальства заключают договор на фиктивную бригаду из

пяти человек, в которую по паспортным данным входят Нина, Галя и какой-то брат Гали, которого

Роман никогда не видел.

Дома Роман уже только ночует, потому что на крыше они работают после основной работы и в

выходные дни. Вечерами приходят затемно, усталые до неспособности улыбаться. Оба молодые

мужчины мечтают об одном – заработать на собственный, но почему-то такой трудный угол.

Ужин Нина старается сварить точно к приходу Романа, чтобы выкроить время ещё куда-нибудь

прогуляться, развеяться. Понимая острейшую необходимость денег, Смугляна считает, что эти

деньги потеряют смысл, если, добывая их, Роман превратится в такого вот угрюмого бирюка.

140

Чтобы как-то противостоять влиянию тяжёлого физического труда на её будущего мужа, она

считает себя обязанной обеспечить ему хотя бы минимальную спасительную культурную

программу. Впрочем (что тоже важно), ей и самой не хочется из-за его работы замыкаться в

четырёх стенах. Тем более, при перспективе и вовсе расстаться с городом! Только вот Роман

почему-то всячески отнекивается от её предложений. Чаще всего дело не доходит даже до её

просьб. Намерения Смугляны сами собой испаряются уже оттого, что, вернувшись поздно и не

ценя её верного, терпеливого ожидания, Роман с полным равнодушием хлебает суп, совершенно

не осознавая того замечательного факта, что супов она не варила ни для кого на свете! (Да,

признаться, и варить их не умела.) Так неужели же все эти её старания лишь ради одного

небрежного «спасибо»!?

– Вкусно? – спрашивает она за столом.

– Ничего, есть можно, – отвечает он, сидя едва не с закрытыми глазами, но понимая, что и эти

слова её супе уже похвала.

– Ты меня не любишь, – обречённо заключает Смугляна.

Тут уж Роману приходится выныривать из своей полудрёмы и оправдываться. И всё же,

несмотря на усталость, принимать её пресное варево за какое-то вдохновенное служение ему, как

требует того сценарий, непросто. Помогает установка, что теперь им следует не ссориться, а

создавать дружную, сплочённую семью. Такую, где у Юрки будут братишки и сестрёнки. Вот чего не

надо сейчас забывать. Конечно, их отношения не назовёшь гладкими, только шлифовать их пока

что некогда.

– Давай не будем говорить об отношениях, – обычно предлагает он в такие моменты. – Когда

говорят об отношениях, то их уже не существует. Всё естественное незаметно.

– Даже любовь?

– Она – в первую очередь.

– Неправда, – возражает Смугляна, – если любовь незаметна, значит, её просто нет. Так и

скажи, что ты меня не любишь… Ну и хорошо, ну и ладно. Ну и всё. Всё кончено. Мы друг другу не

нужны…

– Срочно расходимся, разбегаемся, – продолжает Роман логичное продолжение пунктов, –

мучаемся, грустим, страдаем, вянем, сохнем, гроб, венок, кладбище… Но и тут беда – духовой

оркестр позвать забыли…

Подобная сцена происходит раза два в неделю. И всякий раз Нина демонстрирует отчаянную

готовность покончить с отношениями. К разрыву она, кажется, готова из любого положения. Но до

тех пор, пока об этом не заговорит Роман. Нанервничавшись до душевного паралича, они

замолкают потом дня на два. Смугляна с уныло опущенной головой и упавшими руками ходит

учиться, Роман – работать. Прожив всего-то ничего, они возбудили уже столько нервных бурь,

сколько у Романа с Голубикой не случалось за всё время, да, пожалуй, сколько не предполагалось

и на будущее. (Если б, конечно, это будущее было.) Но ведь с Ниной-то всё это из-за чувств,

которые у Голубики отсутствовали полностью. Это-то и заставляет терпеть…

Однажды Нина, не предупреждая Романа, на свой страх и риск покупает билеты в кино на

самый поздний сеанс. Роман, как обычно притащивший в себе двойную рабочую усталость,

поставлен перед фактом и впервые соглашается.

Фильм и вправду оказывается неплохим. По дороге домой Роман даже забывает об усталости,

перешедшей в своеобразное отупение. Вечер, почти уже ночь, мягкий и тёплый от выпавшего

снежка. Идти хочется не спеша, вдыхая обновлённый воздух.

Нина довольна его настроением, хотя Роман уже привычно старается прищемить в себе даже

намёк на какую-либо радость. Всякая возможность радости тут же напоминает ему Голубику,

ребятишек и мгновенно сгорает сама по себе. Но лучше этого не допускать сначала. Сейчас

Роману кажется, все эти трогательные прогулочки в кино неестественны для него. Всё это уже

пережито с Ирэн. По логике жизни ему теперь следует не развлекать себя подобными

променадами, а ласкать ребятишек, играть с ними, нюхать их душистые затылки…

Нина же намерена развить успех своего удачного мудрого хода с билетами.

– Тут недалеко есть один деревянный мосточек, – сообщает она, – давай прогуляемся…

Роман смотрит на неё с недоумением.

– А зачем нам туда идти?

– Просто так… Ой, ну как ты не понимаешь…

– По-моему, этот мосточек не так уж близко, – вздохнув, говорит Роман. – А ведь мне рано утром

на работу. Я просто мечтаю выспаться.

– Да-да, – холодно смиряется она с видом «ну как я могу не согласиться с таким важным

фактом».

Замкнувшись, она ускоряет шаги, и невинный снежок под каблуками её элегантных сапожек

скрипит пронзительно и с визгом.

– Разве нам недостаточно фильма? – оправдывается Роман. – Ну что нам на том мостике?

Постоим, потопчемся и назад?

141

– А ведь ты грубо ломаешь меня, – отвечает Смугляна, уловив его насмешку, – Да, мне хочется

просто пойти и, как ты говоришь, потоптаться на том мосточке. Да, я романтичная и, по-твоему,

глупая. Но уж какая есть. Я хочу быть незаурядной, а ты сковываешь меня в этом стремлении…

Мне бы вообще, наверное, лучше жить в одиночестве, без семьи, и делать какое-нибудь большое

дело, чуть ли не для всего Человечества. Пойми мою натуру… Меня постоянно куда-нибудь влечёт.

Если бы я жила в другие века, то именно я пошла бы в Иерусалим или поплыла за три моря.

– Или за четыре, – устало и от этого ещё более язвительно поддакивает Роман. – Только в тех

твоих далёких веках больше было не романтики, чтоб ты знала, а грубой, можно сказать,

полускотской жизни. Очутившись там, ты наверняка захотела бы мотануть куда-нибудь ещё… И

зачем только у нас эту мечтательность возводят едва не в культ? У нас даже есть писатели-

мечтатели, а учителя в школах призывают учеников мечтать. А по-моему, так это вид психического

расстройства, мешающего жить. У меня вот тоже была одна глупая мечта… Ну, так это в детстве…

По логике-то, мечтательность взрослых людей идёт от плохой, невыносимой реальности. Но ведь

жизнь-то у нас нормальная. Где-нибудь в Америке живут и похуже. И ничего. А мы всё мечтаем,

уносимся куда-то в тридевятое измерение, а в реальной жизни, которая на самом-то деле только

одна, никак не научимся жить. Так что, извини, но мой Иерусалим сейчас на крыше, которую мы с

Витькой заливаем гудроном, чтобы летом на ней не образовывалось трёх или четырёх морей. И ты

должна это понимать. Потому что дом, на который я хочу заработать, нужен и тебе. Неужели ты не

понимаешь, что я просто устаю? Ты посмотри на меня внимательней… Я не привык жаловаться, а

в этой ситуации так даже и права хныкать не имею. Мне стыдно от своих жалоб. Но что мне

делать, если ты не видишь этого сама?

Смугляне обидно, что ей в ответ на его неожиданное признание приходится молчать о своих

трудностях, с которыми уж она-то справляется. Или он думает, что уколы в поликлинике – это так

себе, комариные укусики? Ему-то что: чувствуя от неё постоянный запах лекарств, он лишь

посмеиваться над её затяжной «простудой», а вот знал бы он всё. Правда, и хорошо, что не знает

и не задумывается об этом всерьёз. Но разве не обидно быть лишённой даже права на

сочувствие?

– Но ведь и я устаю, – всё же возражает она, – у меня тоже масса дел. Всем известно, как

загружена современная женщина…

«Ох, уж эта современная женщина», – лишь хмыкает про себя Роман.

В очередное воскресенье Галя предлагает Смугляне съездить к мужчинам на их крышу, отвезти

обед, а заодно помочь, чем смогут.

Трудности подъехавших помощниц начинаются с того, что они не могут подняться на крышу по

открытой пожарной лестнице, сваренной из уголка и ребристых арматурных прутьев, которая под

ногами ходит ходуном. Роман и Виктор едва убеждают их, что всё это достаточно прочно, только

пусть они лезут, не глядя вниз. Забравшись, наконец, и отойдя от страхов, помощницы с минуту

любуются открытым видом сверху. Мужчины в эту минуту уже жуют привезённое, не разбирая, что