Жизнь волшебника

подогнанная к нему. Это так необычно! Встреча объятиями никогда не входила в строгие правила

жены. И сердце Романа весомо обрывается в полноводное ласковое озеро чувств.

– Ну наконец-то… – устало и освобождённо шепчет Голубика.

И, уже не владея своими душевными струнами и движениями, Роман невольно сдаётся

атмосфере привычной жизни: неизменным, трезвящим запахом хвои, лёгким ароматом

постиранного белья, запахом именно этих льняных волос. Разлука с массивом всех странных

событий отлетает катапультой: кусок времени выстрижен острыми ножницами, время подтянуто и

склеено, как плёнка киномеханика дяди Володи – Серёгиного отца. А в памяти на месте наложения

обрывков лишь некая запинка, некая фантазия, непрошеный сон, о котором благоразумно не

следует рассказывать жене…

– Как я намучилась, сколько передумала всего, – тихо произносит Ирэн. – Но ты не виноват. И

не кори себя ничем. Я сама наказала себя этой разлукой. Прости меня, за всю мою глупость,

нечуткость, холодность. Ну, проходи же, разувайся и давай, проходи. Как хорошо, что ты снова

дома…

Роман распят и расплющен. Ирэн ещё и оправдывается перед ним! Но за что он должен

обижаться на неё? Голубика делает его преступником уже одним своим покаянием.

– А Сережка где? – спрашивает он, заметив из прихожей лишь спящего Юрку.

Но спрашивает уже не для того, чтобы увидеть детей, ради которых и пришёл, а для того, чтобы

как-то выправиться в ситуации. Паузу, что ли, выиграть…

– Серёнька сегодня у моих. Но ты не волнуйся. О нашей размолвке он не скажет, я с ним беседу

провела. Зачем лишнюю волну поднимать? Папа, кстати, просил передать тебе, что ему привезли

какую-то интересную книгу по национальному вопросу, которую так просто не достанешь. Просил

сказать так: «Тема, по которой мы с ним дискуссировали». Конспиратор… А я знала, что ты

вернёшься… Не жаловалась никому…

Роман чувствует, что уже идёт на поводу её неожиданных чувств. Приди он сюда сам, без

подсказки Смугляны, не стал бы и сопротивляться этому щемящему притяжению. Но теперь он

здесь потому, что ему верят там. Его сюда отпустили. Нельзя же постоянно обманывать всех.

– О господи! – с трудом преодолевая, произносит Роман. – Зачем ты всё это говоришь? Ты же

видишь, что я вовсе не вернулся…

Понимает, ужё всё понимает Голубика по его взгляду ускользающему вниз, но продолжает будто

по инерции.

– Я зашёл проведать, с ребятишками повидаться, – объясняет Роман, – ну, может быть, чем-

нибудь помочь…

– Ах, вот оно что, – слабо дрогнув усмешкой, шепчет Ирэн, расслабленно опустившись на

диван, – помощничек явился… Что ж, помоги. Я сейчас плохо сплю. Видно, привыкла спать на

твоём плече, чувствовать твой запах. На мне, как выяснилось, благотворно сказывалось даже твоё

дыхание рядом. А уж про остальное и говорить нечего… Знал бы ты, как мне трудно, а я ведь не

128

сучка, чтобы спать с кем попало…

– Понимаешь, – болезненно морщась от её непривычной лексики, мямлит Роман, – нам не

нужно быть вместе. У нас очень разные, принципиально разные взгляды…

– Взгляды? Да не такие уж они и разные. Знал бы ты, как я перестрадала, как до самого

донышка переплавилась за эту разлуку. Я была черствой и закрытой, а теперь поняла, что сердце

своё мне хранить больше не для кого, что именно ты, ты должен знать каждый его толчок. За эти

дни я сделала открытие – любовь, оказывается, существует. . Когда я поняла это, то была

счастлива даже без тебя. Даже сама по себе. Счастлива тем, что постигла это. И тогда я подумала,

что когда ты вернёшься… Нет, не ко мне, а к детям, как ты и сделал сейчас, то не устоишь перед

этим. И вот ты здесь. Ты понял меня? Я говорю тебе то, чего не говорила никогда и никому: я

люблю тебя! Я люблю тебя до беспамятства! Слышишь ты это или нет?!

– Нет, нет, – испуганно бормочет Роман, – поздно, уже совсем поздно…

Он просто убит этим её первым за всю их общую жизнь признанием. А жизни их уже нет. Если

бы всё это раньше…

– У тебя уже кто-то есть, – обречённо заключает Голубика, пристально всматриваясь в него,

словно пытаясь этого «кого-то» рассмотреть прямо на лице. – Я же решила, что ты к родителям

уехал. Думала, что иначе бы не выдержал – пришёл. Разве можно такое выдержать?! Хотя, ведь у

тебя-то такого открытия, как у меня, не было. А ты не приходил, потому что уже переключился,

потому что у тебя уже кто-то есть. Ведь есть же, а?

Роман молчит, чувствуя себя, как это ни смешно, пристыженным, как мальчишка.

– Скажи: есть? Это правда?

– Есть, – отвернувшись, глухо признаётся Роман.

– Что-о?! У тебя кто-то есть вместо меня?! – почти с восторженным удивлением шепчет

Голубика, глядя такими расширенными от изумления глазами, что их синяя радужка кажется точкой

на огромных синеватых белках. – Вместо меня?!

Ей требуется несколько минут, чтобы отойти от потрясения. Она пытается замедлить дыхание,

но это не выходит.

– Да как же такое возможно?! Значит, к ней-то ты и ушёл… Она у тебя уже была, уже поджидала,

сука…

– Я никогда тебе не изменял. Я познакомился с ней после того, как ушёл от тебя.

– Рассказывай сказки! Когда б ты успел?! За какое время? Да, конечно, она уже была… Какие

тут могут быть сомнения?!

– Нет, я познакомился с ней после. В тот же вечер. Буквально минут через пятнадцать как

ушёл…

– Что-о?! Через пятнадцать минут?! Ты сказал: через пятнадцать минут? Разве так бывает?! Ты

познакомился через пятнадцать минут, а я сутки заснуть не могла. Пятнадцати минут тебе хватило,

чтобы забыть обо мне? Я стоою всего лишь пятнадцать минут твоих страданий и твоей памяти?

Голубика долго смотрит на него с удивлением и отвращением. Зависшее молчание кажется

столь густым и напряжённым, что именно от этой тишины, а не от разговора просыпается Юрка и

жалобно, ущемлёно плачет чему-то своему. Ирэн подходит к нему, почти вслепую суёт в кроватку

соску, и ребёнок умолкает. Умолкает больше не от соски, а от того неожиданного грубого

равнодушия, которым заткнут его ещё молочный ротик.

– Дорогой мой, миленький, – вернувшись к нему, говорит Ирэн. – Я ничего не понимаю. Давай

сделаем так: что было – то было. Ведь всё это неправильно. И во всём виновата я сама – этакая

эмансипированная сволочь…

– Я пойду, – говорит Роман, – мне надо только взять кое-что.

Он подходит к антресолям, стаскивает коробку с фотопринадлежностями, отыскивает тайную

пачку и прячет её под свитер. Голубика, кажется, даже не замечает и не понимает того, что он

делает, что берёт.

– Значит, не вернёшься? – спрашивает она, когда Роман уже подходит к двери.

– Нет, – отвечает он, открывая замок. – Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя униженной. Ты

этого не заслуживаешь. Дело тут не в тебе, а во мне. Я просто не могу жить здесь так, как жил.

Здесь всё не моё, не заслуженное, не заработанное мной.

– Так что же мне надо было делать? Бросить всё и жить с тобой на берегу под лодкой?

– Тебе – нет. Ты живёшь на родительском. А для меня оно чужое. Ну вот подумай, как я могу

жить лучше моих родителей, ничем этого не заслужив? Так что, не принимай всё на свой счёт. Это

я такой вот идиот. Другой бы на моём месте жил и похохатывал.

Он поворачивается спиной, чтобы выйти.

– Ты познакомился через пятнадцать минут, – повторяет Голубика, сомнамбулически смахивая с

его высокого плеча какие-то пылинки, – как же мелкао чаша страдания, которую ты выпил за меня…

Никто ещё не оскорблял меня так, как человек, которого я люблю всей душой… Но знай, что я стоою

боольшего. И я своё возьму. Не допущу, чтобы для меня всё вот так и закончилось. Запомни,

муженёк, спокойного житья тебе не будет.

129

Роман с удивлением оглядывается, не зная, что ответить, не понимая, о чём это она. И какой

только чёрт дёрнул его за язык с этими пятнадцатью минутами…

– Ты оскорбляла меня не меньше, – говорит он, сам не зная, зачем это говорит.

– Чем?

– Пренебрежением своим. Скажу даже так: чем сильнее ты мной пренебрегала, тем больше всё

это: квартира и прочее – становилось для меня чужим. Ты даже не заметила, что выгнала меня

сама. А у меня тоже есть своя гордость.

– Да, наверное, так. И я в этом раскаиваюсь. Но твоё пренебрежение забивает моё. Ты мстишь

мне сразу с таким перехлёстом, что моё оскорбление тонет в твоём…

В своё новое ненадёжное убежище Роман возвращается с пустыми, вытравленными мозгами.

Дверь открывает ключом, выданным хозяйкой. Как хорошо, что «дома» никого. «Вот и сходил,

повидал», – с горькой усмешкой думает он, прячась в пустой квартире за весёлой занавеской в

горошек. Желание повидать детей даже не вспоминается. Оно забито невероятной метаморфозой,

случившейся с Ирэн. Впрочем, сегодня она была не Ирэн и не Голубикой, а Ириной – простой

женщиной без всяких претензий на исключительность. Как тяжела теперь её напрасная надежда,

её внезапно вспыхнувшее чувство. Каково ей-то, гордой и независимой, говорить о любви в то

время, когда её отвергают! Как жалкао её беспомощная угроза. Ну что она может? И если что-то

может, то пусть сделает, пусть накажет. Будет поделом. Теперь его вина на порядок тяжелей: одно

дело оставлять равнодушную женщину, другое – любящую жену. Скорее всего, она отомстит

самым больным – не позволит видеться с детьми. Да, впрочем, тут уже и сам не захочешь

приходить…

Сколько ни сидит Роман, размышляя, а перед глазами лицо жены с выражением того

хронического ожидания, с которым она открыла ему дверь…

* * *

Вечером следующего дня Голубика, подождав Романа на проходной завода, прослеживает его

путь до самых дверей квартиры. Факт, что он, оказывается, устроился буквально на другой стороне

улицы, ещё больше потрясает и снова оскорбляет её.

Войти же в эту квартиру она решается лишь на другой день.

Придя с работы, Роман застаёт на хозяйкином, умеющем вздыхать диване, зарёванных Ирэн и

Нину. Навалившись плечом на косяк, он с минуту расслабленно, как больной, любуется такой

потрясающей картиной. Он шокирован уже самим фактом появления жены в этом тайном

убежище. Ему и в голову не приходило, что она опустится до слежки.

На стуле, прямо перед соперницами, любопытно сверкая помолодевшими глазами, восседает

Мария Иосифовна, навострённая и энергичная, как батарейка «Сатурн». Внезапность

происшествия заводит её ещё на один порядок. Она всё слышит, во всё вникает. Ей бы ещё бумагу

и ручку, чтобы всё запротоколировать. Молодые женщины выговорились уже до полного бессилия,

до того, что в них уже не остаётся ничего, кроме чистой, спокойной, прямо-таки рафинированной

ненависти друг к другу. Смугляна тяжело изумлена странным правом этой неожиданно эффектной

женщины так много знать и так хорошо чувствовать человека её судьбы. Голубика, явившаяся в

белой искусственной французской шубе, казалось, принесла с собой часть реальной, но во многом

загадочной жизни Романа. И эта изумительная женщина, которой Нина в другое время и в другом

месте любовалась бы сама, каким-то скандальным, кухонным текстом требует вернуть ей мужа,

детям – отца. Смугляне остаётся только лепетать, что всё это решает сам мужчина. И вот

вернувшийся мужчина, постояв в дверях, устало опускается перед ними на корточки.

– Мерцалов, я пришла за тобой, – со всхлипами, как будто её тут обидели, жалуясь, сообщает

Ирэн, даже и сейчас не сумев назвать его по имени. – Пойдём домой, а?

– А что, я похож на мальчика, которого можно водить за ручку? – отвечает Роман, тут же

поднимаясь и подавая жене её небрежно сброшенную шубу. – Я могу лишь проводить тебя.

Выйдя во двор, они некоторое время стоят у подъезда, потому что идти-то, по сути, лишь через

дорогу. Оказавшись с мужем наедине, Голубика обессилено никнет – изображать в чужой квартире

одновременно спокойствие и решимость было нелегко.

– С кем ты оставила Юрку? – спрашивает Роман.

– С Серёжкой. С кем же ещё?

– Давай-ка поторопись тогда. С Серёжкой… Тоже мне, няньку нашла!

– А что я могу сделать? – тихо, уже мягко и податливо, говорит Ирэн, узнавая его манеру

нестрогих выоговоров.

Она послушно идёт от него, но через три шага поворачивается, словно удивившись своему

теперь уже нелепому подчинению бросившему её мужу.

– Нет, а всё-таки ты должен вернуться домой, – убедительно говорит она, словно заново всё

осознавая. – Я не могу уйти, оставив тебя. Теперь мы будем хорошо жить. Мы просто дураки, что

так вышло.

130

– Вышло да и вышло, – глядя под ноги, бубнит Роман.

– Но у нас же дети. Понимаешь…

Роман хватается за голову, стонет:

– Да перестань ты наконец! Не дави постоянно на детей! Лучше совсем ничего не говори!

– Ты что же, хочешь создать семью с этой татаркой?

– А при чём здесь «татарка»? Она вполне умна и привлекательна. Даже красива, как ты

заметила…

– Что?! Она красива? – криво усмехается Голубика. – Тебя что, чем-то опоили? Ну, если ты так

же слеп и в остальном, то представляю ваше будущее… Да как у тебя, у русского, может сложиться

счастливая жизнь с татаркой? И она, дура, тоже этого не поймёт. Ей же татарина искать надо.

– Вот уж не думал, что ты националистка.

– Никакая я не националистка. Ты что, не понимаешь, что за вашими спинами разный уклад,

разные привычки, разные обычаи? Я уж не говорю о том, что она обычная шлюха. У неё ведь нет

никакого чувства собственного достоинства…

– А у тебя есть? – обрывает её Роман. – А есть, так не появляйся, пожалуйста, здесь больше

никогда.

– Ой, да идите-ка вы от меня куда подальше! Стройте своё татарское счастье! – почти

выкрикивает Голубика и быстро уходит, подняв голову даже выше, чем требуется.

В квартиру Иосифовны Роман втаскивает себя полностью обессиленным, будто успевшим

отработать ещё одну смену.

– Она больше не придёт, – глухо сообщает он Смугляне.

– Почему?

– Она послала нас куда подальше…

Нина в эту ночь не может спать. Морально она сметена полностью. От неё не остаётся ничего –

одно ровное место. Вот так насоветовала она Роману… Помогла, называется… Их и без того

нервная жизнь теперь и вовсе взорвана. Разбитый Роман всячески успокаивает Смугляну, и за

ночь они переживают две умопомрачительных ссоры и два примирения.

На следующий вечер Голубика является снова. В этот раз Роман застаёт её за исповедью

Марии Иосифовне. Бывшая сыщица, наслушавшаяся об их маленьких детях, расчувствовалась и

сидит сама не своя, с красными от слёз старушечьими глазами. Гостье удаётся невероятное:

возможно, впервые в жизни разбит душевный панцирь этой матёрой служительницы какому-то

правильному абстрактному обществу. Роман, опережая приход Смугляны, старается поскорее

выпроводить Ирэн, сжигая при этом добрую порцию нервов. На улице они снова успокаиваются,

словно уже привыкая к складывающемуся сценарию. Их путь проходит через две автобусные

остановки с обеих сторон улицы. На первой остановке они встречают соседей по лестничной

площадке и, как обычно, здороваются с ними. Соседи и не подозревают ни о чём. Роман

останавливается, идти дальше уже не хочется. Да и ситуация непонятна – до какой точки к

собственному дому он должен её провожать?

– И чего ты только добиваешься своими визитами? – с горечью спрашивает он.

– Не знаю. Наверное, ненависти твоей, – грустно отвечает Ирэн.

– Она тебе нужна?

– Нет. Но, кажется, к этому всё и идёт. А на самом-то деле мне хочется, чтобы ты снова меня

полюбил. Только я не знаю, возможно ли такое. А ненависть возможна – это уж точно. Вот к ней-то

я видимо и иду. Не стоять же на месте. Понимаешь, я не владею собой. Я могу поклясться, что

больше не приду, но не сдержу слова. И никакого чувства собственного достоинства у меня уже и

вправду нет. Оно у меня израсходовано.

– Я не смогу тебя ненавидеть. Но как тебе помочь, не знаю. Хорошо бы помочь, но не

возвращаться…

А на третий день Голубика приходит с Юркой, завёрнутым в одеяло. Романа и Нину не застаёт

(в этот вечер они пытаются развеяться выходом в кино). Вечером о её визите рассказывает

Иосифовна, завершая своё повествование неожиданным сообщением, что сама-то она всё же

намерена пустить к себе на жительство своего кавалера. Это – во-первых. А во-вторых, она

посоветовала Ирэн написать жалобы куда следует: на имя ректора института, где учится Нина, её

родителям (их адрес найдётся в институте), ну и на полную катушку по линии Романа – отцу с

матерью, на работу, в партком, профком, местком, просто начальству и рабочему коллективу…

Смугляна напугана. Роман заверяет её, что Ирэн с её-то гордостью (или даже с остатками этой

гордости) никогда не воспользуется этими тупыми советами. Она уж и без того делает нечто

предельное, совсем не свойственное ей.

Роман пытается вообразить картину: вот сидит Голубика в их такой знакомой родной квартире и

строчит письмо за письмом… Нет, это для неё невозможно. Это уже не она…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

131

Кукушка!

Второй квартирной хозяйкой Романа и Нины становится Текуса Егоровна, одинокая женщина

шестидесяти восьми лет, предоставившая им отдельную комнату в своём большом деревянном

доме.

Вещи они перевозят вечером, на саночках новой хозяйки и на дороге, освещённой лишь там да

там ровными кляксами фонарей, едва не теряют сумку с конспектами Смугляны. Другого времени

для перемещения, как после работы и учебы, у них нет, а, кроме того, переселиться им хочется

незаметней, конечно, в первую очередь для Ирэн. Понятно, что Голубика может без труда тем же

способом выследить их и здесь, но всё же засветло им как-то не идётся.

В первый же вечер на новом месте не хозяйка, как принято обычно, расспрашивает

квартирантов про их нравы, а квартиранты пытливо интересуются жизненными взглядами хозяйки.

Им требуется создать здесь прочную психологическую крепость, которую не пробьёт Голубика.

Роман сразу же предупреждает хозяйку о возможном вторжении бывшей жены, но та лишь

отмахивается от такой смешной угрозы. Семейные катаклизмы Текусу Егоровну не колышут.

Замужества и детей она не знавала. Квартиранты, которых заменили Роман и Нина, съехали лишь

потому, что у них ожидался ребёнок, плача которого хозяйка просто бы не вынесла. Вторую

половину комнаты, перегороженной тонкой ширмой, занимает другая молодая пара – Кривошеевы.

Они живут здесь уже три года и, пожалуй, лишь только потому, что бездетны.

С новой хозяйкой беглецам везёт так, что целую неделю они живут даже не вспоминая о

Голубике. Жизнь становится чуть-чуть родней.

В хозяйстве Текусы Егоровны предусмотрена уникальная система услуг. По цене чуть выше,

чем на рынке (вроде как за доставку), хозяйка продаёт жильцам лук, морковку и картошку из

собственного подполья. Плата за газ и электричество производится ещё оригинальней. Сначала

полный счёт оплачивают одни жильцы, а потом его же закрывают другие. Деньги передаются

Текусе Егоровне, которая опять же, вроде как оберегая квартирантов от лишних хлопот, бегает по

кассам сама. Великий экономический смысл такой системы состоит в том, что чем больше в доме

нагорает электроэнергии и газа, тем выгодней это хозяйке. И потому на энергоносители Текуса

Егоровна щедра по-советски. Молодые сами заботливо выключают за ней лишние лампочки и

конфорки. Прежние жильцы пытались разъяснить ущербность её финансового режима, но хозяйка,

как ни силилась, так и не поняла своей арифметической ошибки. Хотя, судя по её любви к свету и

теплу, она это понимает, да ещё как.

У Текусы Егоровны и своей энергии столько, что хоть лампочки в неё ввинчивай. Но, в отличие

от Марии Иосифовны, главную часть этой энергии она тратит вне стен своего жилища. С раннего

утра хозяйка яркой иноходью (очень картинной при её худых ногах и приподнятом крупе) мчится за

свежим хлебом, причём не в ближний магазин, который открывается на полчаса позже, а в

дежурный, который на полтора километра дальше и открывается в семь утра. Доставив хлеб, она

тут же спохватывается и успевает сбегать в тот же магазин за сахаром, которого, как и хлеба,

никогда не берёт помногу, словно он тоже быстро портится. И вот так, зарабатывая здоровый

аппетит, она до самого обеда носится, только уже в ближний магазин, отдельно за маслом,

молоком, сыром, солью, спичками, сигаретами и всем прочим. Не бессмысленно и это, потому что

деньги с квартирантов она берёт авансом, но без права на сдачу. Слово «сдача» ей незнакомо, да

и всё. Даже удивительно, как сама-то она обходится без этого понятия в магазине? Очевиден и

смысл раздельности покупок: чем больше их количество, тем больше замыканных сдач. Бегать с

утра до обеда в магазины для неё так естественно, что окажись в доме закуплено всё, то она,

кажется, продолжит мотаться туда-сюда и вхолостую. Закупка продуктов и прочих мелких вещей

считается её узаконенной обязанностью, и если квартиранты покупают что-то сами, то этот шаг

трактуется как некое экономическое преступление, имеющее политические последствия. Найдись

какой-нибудь повод для ужесточения хозяйской власти, и Текуса Егоровна запросто введёт

пошлину на всякий побочный товар.

После обеда у неё начинаются дальнобойные визиты к подругам, живущим, как нарочно, по

окраинам города. И всё-таки даже эти нагрузки не разряжают её окончательно. Для полнейшего

энергетического опустошения хозяйки раз в неделю-полторы в дом наведывается долговязый

сухопарый старик с длинным именем Александр Александрович. Этот гость, смахивающий чем-то

на маститого лакея из фильмов про старину, принимается Текусой Егоровной на уровне

английского министра. Обычно он является часов в десять утра и, отмерив несколько ломких,

затяжных шагов по дому, укладывается на кровать хозяйки, забросив на никелированную дугу ноги

в вязаных носках. Текуса Егоровна щебечет и порхает вокруг него, как птичка. Размашисто

отворяет холодильник и напитывает кавалера всяческими вкусностями. Пищевая подкачка

продолжается до самых сумерек, с перерывами на туалет. Весь аристократизм визита портится

лишь поздним вечером скрипучей и громкой, как радио, панцирной кроватью старухи. Всё

происходящее на ложе транслируется всем, потому что хозяйка почему-то не закрывает дверь в

132

свою комнату, что в некоторой степени убеждает жильцов в естественной искренности и всей её

хозяйственной политики. Просто она такая, что и впрямь не замечает лишних условностей,

категорий, понятий. Виктор Кривошеев, лежа за ширмой, вслух считает скрипы и надсаженные

стоны нещадно эксплуатируемой кровати. Этот счёт невероятно бесит его Галю, строго и

официально воспитанную в детдоме. Приглушённым голосом, видимо из-под подушки, куда она

зарывается от звуков, Галя называет мужа «идиотом» и «дураком». Смугляну же ритмичные звуки

не смущают ничуть. В эти моменты она, напротив, взволнованно льнёт к Роману.

Предрассудки у Текусы Егоровны отсутствуют напрочь. Двери в комнатах квартирантов не

запираются, и хозяйке нравится поливать цветы в этих комнатах как раз в моменты интимной

близости молодых. Бесстрастно, сосредоточенно и нудно разливая воду тонкой струйкой из

чайника с закипевшим носиком по многочисленным горшкам и банкам, она при этом делает вид,

что глуха и слепа. Виктор, по настоянию стыдливой жены, пробует однажды убрать цветы из своей

комнаты, и Текуса Егоровна возвращает их потом на место по одной штуке, подгадывая как раз в

те самые неудобные моменты.

По утрам после ухода старика, когда Гали и Нины нет дома, Виктор подступается к хозяйке.

– Ну как, Текуса Егоровна, у вас с Сан Санычем-то всё как надо? – очень серьёзно интересуется

он.

– Да подь ты! – чётко произносит хозяйка свою любимую фразу.

– Какой-то он у тебя все-таки суховатый, – подначивает Виктор.

– Да подь ты!

– Да и сильно уж какой-то спокойный да вялый, как видно, не годный уже ни к чему…

– Спокойный-то он спокойный, – даже с обидой отвечает Текуса Егоровна, – но уж если понесёт,