Жизнь волшебника

понесёт, так только держись!

Виктор, потрясаемый такой искренностью, плюхается на стул и хохочет, запрокинув голову

назад.

Чем больше Роман и Нина узнают хозяйку, тем больше успокаиваются: уж за такой-то стеной им

не страшен ни чёрт, ни дьявол, ни Ирэн. Смугляна укрепляет и другую стену этой крепости. Она так

часто обсуждает свою ситуацию с Галей, что в случае чего и со стороны Кривошеевых

гарантируется полная индифферентность.

Смугляне самонадеянно кажется, что в этом гнезде она может приподняться ещё в одной

позиции. По дому новая хозяйка управляется наспех и кое-как, всё у неё не доделано, всё брошено

на полпути. После Марии Иосифовны здесь можно и впрямь показать себя сносной хозяйкой. Хотя,

конечно, и у Текусы Егоровны есть конёк, составляющий предмет её хозяйской гордости.

– Уж если я постираю бельё, так оно у меня блестит и похрустыват, как снежок, – хвалится она.

Потерявшая бдительность Нина не внимает этому женскому предупреждению и быстро

платится за это. После первой же её стирки хозяйка срывает с верёвок бельё, заносит в дом

мёрзлыми коробами и требует всё это перестирать, потому что такое бельё позорит её: не писать

же ей объявление для соседок, что это стирка не её.

Растерявшись, Смугляна не находит лучшего, как заявить, что бельё постирано так, что чище не

бывает. Ничто не могло бы обидеть и взорвать Текусу Егоровну сильнее, чем обвинение в том, что

она не понимает чистоты. Подхватив тряпьё в охапку, она вламывается к Кривошеевым и, призвав

Галю в судьи, уже с профессиональной беспристрастностью изобличает плохо отстиранные места

на воротничках и манжетах, на простынях и трусах. У Нины истерика. Она бросается на Романа с

кулачками и упрёками, что он не защищает её. Роман же, пожалуй, и сам бы уже с удовольствием

отмутузил её за такое недалёкое поведение. Обозлённый, он выскакивает на тридцатиградусный

мороз и успокаивается, лишь рассадив колуном несколько перевитых чурок. Вернувшись в тепло

уже остывшим, с замёрзшими красными ушами и совершенно благодушным, пытается успокоить и

Смугляну.

– Можешь возвращаться к своей Ирэночке! – кричит та в ответ на его заискивающее желание

мира. – Она у тебя на все руки мастерица! А я под каждую шизофреничку подстраиваться не стану!

На мне вон какая нагрузка: и учиться надо, и сварить, и постирать! Лучше бы взял да помог!

Роман невольно приседает от её крика, прислушивается к дому. Текуса Егоровна либо не знает

слова «шизофреничка», либо вообще не способна слышать крик. А вот Голубику, опять же, цеплять

не стоило. Она и без того пронзила их жизнь таким больным воспалённым нервом, что они помнят

о ней всегда, будто живя в сфере её невидимого присутствия. От этой гнетущей зависимости им бы

лучше уходить сообща и в дружбе, а не в ссоре. Лишний раз кивая вот так в сторону Ирэн, Нина

сама словно уменьшает себя, потому что с Голубикой, особенно в делах хозяйских, ей лучше бы не

соизмеряться. У жены обычно всё делается столь незаметно, что и своей помощи, Роман как-то не

замечал. Просто помогал, когда помощь действительно требовалась, да и всё. Нина же взывает о

подмоге, ещё и сама ничего не начав. Ирэн в домашней работе никакой особой своей доблести не

видит. Она хозяйка изначально, а уж потом жена. Смугляне же и для протирки пола требуется

вначале заручиться убеждённостью, что она любимая женщина. Чтобы уборка не выглядела

унижением, Нина должна знать, что прибирается для человека, достойного её, как личности.

133

Временами, отметая всякие сантименты и протрезвляясь от своего нового семейного

строительства, в которое он втянулся как-то незаметно, Роман горестно признаёт, что выйдя из

одного своего тупика он прямиком вляпался в другой – пожалуй, не меньший. Когда-то его

удивляли люди, добровольно, своими ногами, забредавшие в безысходные ситуации. Он полагал,

что любой тупик надуман, ведь у человека всегда остаётся возможность встряхнуться, оборвать

отягощающие связи, которыми он постепенно и незаметно обрастает. Чемодан в руку и ходу: мир

широк и не без добрых людей. Один раз он уже так делал. Не рвануть ли снова, повторить ли это

снова, пока ситуация не затянулась петлей, пока не так больно расставаться? Жизнь Смугляны

сложится и без него… Значит, надо подкопить немного моральных сил и ещё раз решительно

шагнуть.

Утром Нину вызывают к ректору. Ректор, очень добродушный к девушкам, зачитывает ей письмо

Мерцаловой Ирины Ивановны, в котором повествуется, что студентка второго курса Нина

Галиулина разрушает её семью. Никаких нравоучений ректор не произносит, а лишь просит, чтобы

Нина, как взрослый человек, сама задумалась о своём поведении.

Плюнув на лекции, Смугляна приходит из института в совершенно убитом состоянии. Роман

растерян. Вот Ирэн так Ирэн! Вот почему она так долго не появляется на этой квартире, наверняка

уже вычисленной ей. Значит, она написала и в другие места, порекомендованные многоопытной

Иосифовной. Написала и теперь выжидает эффекта от своих посланий. Так что неприятности

только ещё начинаются…

Ждать долго не приходится: уже следующим утром Романа вызывает начальник цеха, кивает на

распечатанный конверт, подписанный почерком Голубики, и спрашивает, что делать с этим

«сигналом»? Роман лишь с досадой машет рукой. Начальник, и сам переживший однажды

тяжёлый развод, с минуту пристально смотрит на рабочего, что-то понимает про него, молча рвёт

письмо и отправляет в корзину.

Больше всего пугает то, как воспримут послания Ирэн те и другие родители. Нина, боясь своих,

всё же успокаивает Романа, что даже если они и рассердятся, то ненадолго. Быстро во всё

вникнут, всё поймут. Нина тут же пишет домой вроде как подстраховочное письмо, честно

рассказывает обо всех изменениях в своей жизни, сообщает новый адрес и даже, ради

убедительности, чисто формально приглашает в гости. Роман с готовностью соглашается с Ниной.

Конечно, её-то родители всё поймут, ведь они интеллигенция, учителя. А вот как и куда понесёт

простых и прямолинейных своих?

Возвращаясь с работы в субботу вечером, Роман ещё в окно видит Ирэн, точнее, лишь одно её

плечо в белой шубе, и лишь усмехается этому. На жену из-за её писулек теперь и смотреть не

хочется. Она хотела ненависти, её она и получает. О том же, как она могла пойти на такие пакости,

даже задумываться не хочется. Может быть, лишь теперь-то она по-настоящему и проявляется? И

если такова её истинная суть, значит, и он правильно сделал, что ушёл…

Голубика беседует с Текусой Егоровной, которая – то ли правильно отрегулированная

профилактическими беседами, то ли подготовленная всей своей жизнью – слушает гостью с таким

видом, словно та втирает ей о правильности оплаты по электросчётчику. Голубике и невдомёк, что

эта женщина с крепкими белыми, как фасоль, зубами, живёт совсем не в том мире, где есть

верные и неверные мужья и жёны, ревность, любовь, измены. Молодая же пара из соседней

комнаты будто и вовсе не замечает её присутствия. Сама ненавистная разлучница спокойно

разворачивается и уходит в свою комнату. Говорить приходится лишь с этой, кажется, чуть

нездешней хозяйкой. Все обитатели дома, в котором очутился её муж, будто из ваты или из пробки.

Да и в самом Романе глухой ваты тоже как в новогоднем деде Морозе. Она идёт к нему с болью,

как к единственному человеку, кто мог бы эту боль утишить, а он к этой боли нечувствителен. Кто

же её разделит? Кому её нести?

Роман, видя Голубику сидящей перед хозяйкой, как перед слепой стенкой, даже мимолётно

сочувствует ей.

Как это уже бывало у Марии Иосифовны, он быстро выпроваживает Ирэн на улицу.

– Ну, и как ты поживаешь со своей любимой-дорогой? – как будто её визит – это нечто

совершенно обычное, спрашивает Голубика уже на деревянном крылечке.

– Нормально поживаем, – спокойно и холодно отвечает Роман, раздражаясь от необходимости

врать, – а если бы ты не мешала, то жили бы ещё лучше.

– И что, она устраивает тебя, ну, по всем параметрам, если можно так выразиться?

Они идут по улице деревянных частных домов вдоль крашеных и белёных частоколов. О каких

ещё там «параметрах» спрашивает она?

– А почему бы и нет? – отвечает Роман. – Поговорить с ней есть о чём. Хозяйка она неплохая, а

со временем, думаю, станет просто замечательной…

– А я скажу так, что ничего путного в твоей жизни с этой смуглянкой не будет! – резко бросает

Ирэн.

«Смугляной», – невольно хочется поправить её Роману, потому что он уже привык к этому

имени Нины, но удивительно, что Ирэн называет её почти так же. И от этого совпадения прогноз её

134

кажется вдруг необыкновенно убедительным.

– Но почему же у нас всё так мрачно? – все же чуть иронично спрашивает он.

– А потому, что я вас проклинаю! И так будет до тех пор, пока я не прощу. А я не прощу

никогда… И знай, что тебя ждёт немало сюрпризов от неё. Ты ещё убедишься, какая она

необыкновенная шлюха. Я хочу наказать тебя именно этим. Я сделаю именно такой…

– Это сделаешь ты? – изумляется Роман, вспомнив вдруг свою маму. – Да у тебя толку на это

не хватит.

– Смогу, – отвечает Ирэн, будто слыша его мысли. – Дело в том, что на свадьбе я очень

понравилась твоей маме и она поделилась со мной кое-каким умением. Так что приготовься: ты от

своей любимой-дорогой увидишь столько гадости, что тебе можно посочувствовать уже сейчас…

– Ну, ладно, ладно, остынь, – как можно спокойней говорит Роман, чувствуя, что у него как

будто поднимается температура. – Дальше я не пойду. А я в ответ на твоё гневное проклятие

желаю тебе всего хорошего. Ну всё, иди…

Некоторое время он стоит, с болезненной завороженностью наблюдая за её знакомой походкой,

за её стройной, статной фигурой, в общем-то не понимая о чём именно он думает. И чего только

женщина не наплетёт, когда ей плохо… Два раза Голубика оглядывается, останавливается,

смахивает слёзы и, словно отталкиваемая его взглядом, уходит снова. Зачем она оборачивается?

Ждёт каких-то призывных знаков? А как это, в общем-то, просто: махнуть ей и тут же вернуть всё,

от чего отказался. Всего лишь один взмах руки – магический жест волшебника. Но как преодолеть

горечь, которую сама же Ирэн и создаёт? Зачем она начала эту войну? Да ведь в крепости,

которую она штурмует, столько внутреннего раздрая, что крепость эту проще брать выдержкой и

терпением, а не укреплять напором…

Спустя несколько дней Текуса Егоровна протягивает Роману официальную бумажку, найденную

в почтовом ящике: повестка в суд. Голубика подаёт на развод. В повестке сказано, что Роман

Михайлович Мерцалов вызывается в качестве ответчика. «Ответчика» – стало быть, отвечать,

стало быть, виноват. Что ж, пора и ответить. О точности нового адреса на повестке позаботилась,

конечно же, Ирэн. А вот почерк на бумажке чужой, так что теперь в действие входит уже некая

посторонняя сила, от которой, как вдруг отчего-то представляется, нельзя спрятаться. И что же

сказать на суде? Покаяться во всём? Признать свою вину, но отказаться от возвращения? Кто это

поймёт? И кому нужно его раскаяние?

– Ты можешь туда не являться, – подсказывает Виктор Кривошеев, уже проходивший этот

жизненный этап, – просто напиши вот здесь в уголке, что на развод согласен, распишись и отправь

эту повестку обратно.

Что ж, совет просто спасительный!

В день суда, когда Роман находится на работе, растрёпанная, заплаканная Голубика приходит

на их квартиру с Юркой на руках. Нина собирается на занятия. Ирэн, столкнувшись с ней у порога,

сомнамбулически протягивает ребёнка. Смугляна с ужасом убегает в свою комнату от неё и от

ребёнка. Тут из кухни выходит Текуса Егоровна, и ребёнок оказывается вложенным прямо в её

руки!

– Ты что это делаешь?! Хулиганка! – возмущённо кричит хозяйка. – Сейчас же забери! Стой,

кому говорят!

– Если он согласен на развод, – обернувшись, отвечает Голубика, – если не хочет вернуться в

семью, то пусть сам его и вытягивает.

– Кукушка! – кричит остолбеневшая хозяйка гнезда.

– Значит, ему можно бросать детей, а мне нет? – озлобленно, со слезами кричит Ирэн уже из

сеней в открытую дверь.

Текусу Егоровну трясёт ознобом. Над ней разверзается бездна небесная, защитная скорлупа её

жизни трескается и осыпается, как нечто надуманное, бутафорское. Когда-то не решившись рожать

детей, она, оберегая потом себя, ни разу не дотрагивалась ни до одного малыша. Это отстранение

всегда давалось просто: если ни у кого не просить ребёнка на руки, то сам тебе никто его не даст.

Дети были для Текусы Егоровны отдельной, отнесённой далеко в сторону категорией, как

неосуществившаяся по своей же глупости мечта, как нечто такое, чего не было, но что уже далеко

в прошлом. Дети существовали для неё лишь где-то в чужих домах, на экране телевизора, в

нарядных колясочках на улице… Всю жизнь она не приближалась к ним ближе трёх метров. А тут!

А тут что-то высшее, что-то выпавшее вдруг откуда-то из обыденной жизни в облике этой молодой

красивой женщины, вкладывает ей ребёнка в руки, как в само сердце! И старуху едва не

парализует. Ребёночек же спокойно спит. Текуса Егоровна оторопело внутренне развеяно смотрит

на него из потрясающе-небывалой близи, чувствуя, что нереализованная, уже умиротворённая

возрастом нежность ласковыми почти физическими пламенными языками рвёт её изнутри. Из

душевных неизрасходованных недр старухи вдруг медленно и мощно накатывает лава массивного

тёплого умиления, какая бывает разве что у задушевных, задумчивых пьяниц. Вообще-то, она в

этот момент могла бы завопить: «Да что ж вы, изверги, делаете со мной?! Зачем жизнь мою

рушите?! Я так аккуратно налаживала её, я так тщательно не впускала в неё всё лишнее, в том

135

числе и память о двух моих младенцах, которым в молодости я не позволила прийти в этот мир».

Она бы, наверное, могла упасть на колени и начать молиться Богу, прося прощение за тех

несбывшихся человечков, хотя никогда не верила в Бога, но в этот момент ради такого сильного

пронзительного покаяния к ней могла бы прийти и вера. И хоть на самом-то деле Текуса Егоровна

стоит, не в силах двинуться с места, однако, очевидно, что именно это-то покаяние быстро,

комкано, сжато и совершается в её вовсе не каменной душе…

На стене тикают часы. Текуса Егоровна продолжает остолбенело торчать в коридоре, забыв, что

в своём доме она вправе идти куда угодно. Из своей комнаты, крадучись, выходит Галя,

вернувшаяся сегодня рано с работы, рассматривает ребёнка и не решается взять. Осторожно, как

из убежища, выглядывает и Смугляна. Тайно от хозяйки и Гали изучает эту живую спящую куклу. У

неё и самой сейчас прямо-таки бешеное желание ребёнка. Глядя на это существо, она путается в

чувствах: здесь и умиление, и специально возбуждаемое в себе отталкивание, потому что её дитя

будет другим. Их с Романом ребёнок возьмёт от них всё самое красивое. Он будет, конечно,

смугловат, с чуть раскосым разрезом глаз и, хорошо бы, с чёрными глазками-вишенками. Но когда

он ещё будет? И будет ли вообще?

Через десять минут ребёнок, как кажется женщинам, взрывается, то есть, просто просыпается и

плачет. Нина снова убегает к себе. Очнувшаяся Текуса Егоровна укладывает его на кровать,

разворачивает одеяло. А он мокрый… Да разве ж можно так!? Что же это он такое делает-то, а?

Или ему можно? Конечно! Ведь маленьким людям это позволяется.

– Нинка! – с испугом и умилением кричит хозяйка Смугляне, хотя никогда не называла её

«Нинкой». – Тащи простыню, ему пелёнку надо.

И тут же спохватывается: да какие у них там простыни и пелёнки!? Выдёргивает из шкафа свою

скрипучую накрахмаленную простыню и уже вовсе не от скопидомства, а лишь от одного

фонтанирующего умиления, которое растворяет и уменьшает весь мир, рвёт её на тряпички

размером чуть больше носового платка. Поэтому пеленание никак не удаётся. Нина с Галей

приходят на подмогу, и сообща они не столько пеленают ребёнка, сколько связывают его. Ребёнок,

видя вокруг себя чужие лица, орёт, не переставая, так что Текусе Егоровне кажется, будто вокруг

её головы гудит весь земной шар. Хозяйка понимает, что лучше бы ей как-то успокоиться, не

суетиться, не бегать, но не бегать просто не получается. Что обычно делают с ребёнком, если он

кричит? Хозяйке приходится снова взять его на руки, ребёнок замолкает и начинает тыкаться,

отыскивая грудь. Текусу Егоровну бросает в непонятный, гудящий жар – земной шар уже

нахлобучен на её голову и она не знает, как от него освободиться. Ей кажется, что этими

уверенными, настойчивыми тычками к ней пытаются пробиться сразу все дети, которые могли бы у

неё родиться, вместе с другим вариантом жизни, по которому она когда-то почему-то не пошла.

Понятно тут хотя бы то, что ребёнок хочет есть. Нечаянные мамки кипятят ему молоко,

пытаются напоить из кружки – ребёнок захлёбывается. Переливают молоко в бутылку из-под пива.

Ребёнок, имени которого не знает даже Смугляна, снова захлёбывается так, что молоко идёт через

нос, и с кашлем, истошно орёт. В обычной жизни у Текусы Егоровны вместо нервов – мышцы, но

теперь они рвутся, как гнилые нитки. Она почему-то тоже вместе с ребёнком начинает кашлять, в

её горле возникают спазмы, едва не доводящие до рвоты. Конечно, тут требуется соска, но за ней

надо куда-то бежать, наверное, в аптеку, а ребёнка нужно накормить без промедления. Он не

понимает, что надо подождать, он вообще, оказывается, не умеет ждать и с уверенной

решимостью требует всё прямо сейчас, срочно. Едва отойдя от очередного столбняка, вызванного

страшным кашлем ребёнка, няньки снова, уже осторожно, пытаются его поить, поражаясь тому,

что, оказывается, люди вначале не умеют ни ждать, ни пить.

Возвращаясь, как обычно, очень поздно с работы, Роман ещё из сеней слышит такой

противоестественный для этого дома звук, как плач ребёнка. Оказывается, Юрку можно узнать и по

крику. Конечно же, это он. Очевидно, Ирэн придумала какой-нибудь прощальный

душещипательный визит.

Однако Голубики в доме нет! Роман видит сынишку на руках Текусы Егоровны, уже

окостеневших от напряжения. Картины, противоестественней, чем эта, наверное, и придумать

нельзя. Что ж, испытания продолжаются. Теперь замысел с официальным разводом становится

ясен. Голубика надеялась, что он дрогнет и сломается от прямой постановки вопроса в суде, от

самого присутствия в этом стыдном месте. А он даже глаз не показал. Его равнодушная отписка о

согласии на развод настолько потрясла жену (правда, теперь уж, выходит, бывшую жену), что она и

устроила этот нелепый спектакль, выходящий за всякие рамки.

Всё можно было предполагать, только не это. Понимает ли сама Голубика, что творит в порыве

гнева? Понимает ли, как она ранит этой выходкой своих родителей, которые души не чают в Юрке?

Конечно, понимает и надеется на другое. Она потому и не оставила с ребёнком никакого белья, что

уверена: Роман сам принесёт Юрку. Всё это усложнено намеренно. «Ну что ж, если ты решила

поиграть, то поиграю и я…» А может быть, на уме у неё что-то другое? И дурных предположений

сразу целый рой! Не решилась ли она от отчаяния на что-нибудь крайнее, страшное? Как раз в

таком-то состоянии это страшное обычно и случается. Ведь и то, что она уже делает, ненормально.

136

Во всяком случае, для неё. Он всё время твердит себе, что она не способна на одно, не способна

на другое, а она, тем не менее, делает и то и другое. Так что теперь уже трудно сказать, на что она

способна ещё…

Но тут пока не до неё. Три ничего не соображающих в грудных детях женщины, едва не

выламывая себе руки и уже совсем оглупевшие от детского крика, полубезумно слоняются по дому

из комнаты в комнату. Поначалу суетится и Роман. Скидывает куртку, начинают баюкать Юрку, но,

очнувшись уже через минуту, приказывает женщинам варить на том же молоке жидкую манную

кашу. Сам, не одеваясь, выбегает на мороз, пробегает улицу частных домов и, выскочив на

многолюдную улицу, подходит к первой же женщине с детской коляской. На улице сумерки,

молодая женщина, почти ещё девочка, спешит, но как вкопанная останавливается перед мужчиной

в одной рубашке, дышащим белым паром.

– Дайте соску! – требует он вместо кошелька или жизни.

Молодая мама торопливо роется в сумочке, наверняка пытаясь понять ситуацию, которая

выгнала этого мужчину на улицу. И вряд ли когда поймёт, так и оставшись с одними домыслами.

Запасная соска найдена. Роман буквально выхватывает её из руки и мчится назад. Забывает даже

про «спасибо», и женщина, наверное, догадывается, что здесь не тот случай, чтобы просто

благодарить.

Ворвавшись в дом, Роман просит Смугляну сполоснуть соску кипятком, разъясняет попутно, как

охлаждают манку холодной водой. Переливая кашу в бутылку, Нина слышит, как в их комнате что-

то с треском рвётся. Не нужно заглядывать в дверь, чтобы догадаться – это разлетается на

половины одна из их двух простыней, купленных ею недавно. Больше у них и рваться нечему. Нина

гордилась этой уже поистине «семейной» покупкой, но тут ей остаётся лишь смиренно вздохнуть.

Роман теперь уже по всем правилам пеленает Юрку, и тот смолкает, словно узнав его руки.

Чтобы продлить спокойную паузу, от которой, кажется, вздохнул весь дом, Роман специально

замедляется, поглаживая сына и успокаивающе разговаривая с ним. А ведь о таком счастливом

повороте он даже не мечтал. Теперь он не отдаст Юрку (право на это вроде как получено), даже

если Голубика сама прибежит за ним. А может быть, она решила вообще отдать ему сына? Это

было бы здорово! Ничего, вырастят, не надорвутся. Ведь не будет же Смугляна против такого

парня…

Нина подаёт ему, наконец, остуженную тёплую пол-литровую бутылку с соской, криво натянутой

на толстогубое горлышко. Роман кормит ребёнка. Через эту чужую соску кашка сосётся с трудом,

но Юрка с жадностью и все же податливо наглатываясь, рад и тому. Поглотив почти половину

всего, он обессилено откидывается с открытым ротиком, с каплей каши на розовой щёчке. Роман

укладывает его на кровать и, подтыкая одеяло с боков, автоматически слизывает эту вкуснейшую

каплю. Есть минута для размышления. Роман сидит на стуле, стиснув голову руками. Текуса

Егоровна, как статуя, застывает около них обоих с настороженно поднятыми руками, как с

оберегающими крылами. Внезапно хлопает дверь. В дом входит Виктор и начинает громко

говорить. Текуса Егоровна своей неповторимой, изумительной иноходью, на цыпочках, как по

воздуху бежит к нему, чтобы предупредить о тишине. Удивительно, что ещё часа два назад эта

женщина была совсем другой.

Не тревожит и Смугляна. Ей тоже хочется отдохнуть. Да что там хочется – она просто в полном

отпаде. Все последние дни, с дрожью ожидая очередного визита Голубики, Нина жила в состоянии

лёгкой затравленности, но такой лавины, прорвавшей из бывшей, но треснувшей жизни Романа, и

предполагать не могла. «А ведь всё это из-за меня, – думает теперь она, – без меня всё было бы

иначе».

У Романа от боли раскалывается голова. Будущее – будущим, но что делать сейчас? Завтра

ему на работу, Смугляне в институт. Не с хозяйкой же оставлять Юрку. Да с кем ни оставь,

Голубика придёт и заберёт его. А забрать после такой сегодняшней выходки она уже не имеет

права. Роман поднимается и вышагивает из угла в угол. Это продолжается с полчаса… Выход тут,

пожалуй, лишь в том, чтобы немедленно бежать с Юркой, да так, чтобы Ирэн не могла их отыскать.

Конечно, это прямо детектив какой-то, но что делать? Хотя можно и проще… Спасибо Голубике, что

она своими письмами уже приготовила его родителей ко всему. Ехать надо к ним.

Роман тут же садится и пишет родителям текст телеграммы, чтобы они встретили его завтра в

райцентре. Главное сейчас – начать движение, а уж билет-то на самолёт он выбьет, просто не

имеет права не выбить. На главпочтамт, работающий и ночью, он тут же посылает безропотную

теперь Смугляну, просит у Текусы Егоровны любые тряпки, которые могут служить пелёнками.