скачать книгу бесплатно
заматерелый истукан
в саду из царственных камелий
весь околдован, изыскав
одревенелых сочленений
ты, спорадически дробя
себя на части, ерипенясь,
сопротивленье истребя,
дал миру стих и толстый пенис!
Кризис жанра
*
О, интегратор, в плавках на балконе
Сигарой в небо-море ты пыхтишь…
На острове царит такая тишь,
(Что, пробеги по листьям пальмы мышь …)
Что твой массивный кукиш с маслом – крем-де-шиш —
Не сдвинет с места мухи на плафоне…
*
Безумен Тор. Корона – набекрень,
Течёт вино из рукавов кафтана.
В подвязках фрейлин копошатся вши.
Под париками – признаки парши…
*
Кризис жанра.
Кожура банана под чёрным сапогом жандарма Жана.
Твёрдый шанкр бонвивана.
Твёрдый шаг лейтенанта, казарма которому несказанна.
Осязание фавна
В предвкушении плотских утех на полянке.
Сладко-сладко храпит Николавна
О вожде,
На часок заглянувшем к смолянке
Или о том, что делает селянин селянке
На возделанной ниве,
На десятой делянке.
Пересохшая глотка пиита молит о пиве,
Как высохшая за мучительно долгое лето прерия
Молит безоблачное небо о дожде
И как разбухшая, переполненная разношёрстными племенами империя
Молит об освобожде
Пятно Роршаха
Футуролингва, Роршаха пятно.
Взрыв ощущений, море новых тем.
Мы по колено в нём, наверное, затем,
Чтоб разорвать в цепи хотя б одно звено.
Я, голосов не слыша много дней,
Сегодня, кажется, услышал издалёка.
Попробуй, Герман, не осатаней,
Весь день мотая плёнку, а под ней
Пока ещё проступит подоплёка.
Что метод, брат Додеканандр?
Атака фраз, глиссады аллегорий.
Что форма, ситный друг Егорий? —
Напрягший фибры-жабры Ихтиандр,
Он монстрами растерзан и распят,
Использован и в ванну брошен, мокр.
И, воскурив ещё стекла, и тесть и свёкор
Его теперь невестой обрядят.
Царь Тьмы, на этносов панно
Свой дикий глаз таращит желтопламен
И левое крыло его дрожит.
Слюна по шее жилистой бежит
И буквы, нечто вроде «Тотен-Хамен»
Татуированны, сливаются в одно
Расплёсканное Роршаха пятно.
А что пиит? Как будто з глузду зъихав,
Кропит чернилами («что вижу – то пою»)
Стишки при слепо тлеющей лучине
В засаленную книжицу свою,
Не зная, ждать награды иль петли,
Забыв, в какой сегодня он личине,
Аспушкин ли, Лжедмитрий Пригов
Ли.
Как русский, немец, янки и француз,
Как тройка, туз и магия семёрки,
Так точно заяц, сокол и медведь.
Как груздь подъёлочный, осклизел и кургуз,
Как зад нашкодившего в ожиданьи порки,
Мы верим, так проступит смысл, ведь —
Аршином в десять тысяч ли
Мы землемерили едва ли.
Пришли, попарились, ушли,
Ногтём царапнув сонмище реалий.
Костёр, гори, покуда длится ночь,
Ночь, длись, покуда длится пламень.
Сварог, танцуя, хороводит дочь.
Вольтер с моста бросает в Сену камень.
Так пятна смысла высыпят на кожух
И обомлеет, глядя в них сквозь лупу, Роршах…
Путь на юг
Предо мною простиралася масса чёрт знает чего, сосредоточенная донельзя-навзрыд.
Около нас отиралися личности, многажды бывшие в употреблении.
Купив в магазине пред наступлением Халловина накладную бороду и пару жовтоблакитных ланит,
Напяливал я и лапти, предварительно тщательно выпачканные в удобрении.
И я говорил с тобою – сам не знаю, о чём.
И, как в фильме «Матрица», наши выходы были выложены кирпичом.
И ты говорила со мною, голосом дьяволицы, о перевоплощеньи вещей.
И мы бежали с тобой улицами и переулками этого города, словно от энцефалитных клещей.
Так сделай мне милость, бэйби, наковыряй мне с полпуда вяленых катышков.
Не бросай друга в беде, милая, не поминай лихом моих недотыкомок-посошков.
В разлуке, как в проруби, голубь мой, ангел мой. Десь тыщ розовых вьюг.
Безымянные звуковые дорожки из космоса, детка, укажут нам беспроволочный путь на юг.
Вертолётчица, опростоволосившись, юная, ты тщетно ищешь свою иглу.
Стог пахнет травами сочных лугов, статуэтка моя, на которых пастись лишь сохатым.
Я заученным по фильмам ужасов движением завожу только что купленную электропилу,
И позирую для твоей картины, предварительно озаглавленной «Русско-американский еврейский Геракл, расщепляющий атом».
Театр Мажестик
Звёздочка, под ней – стишок. Под стишком – звёздочка.
Ёлочка, под ней – мешок. А в мешке – ошейник, плёточка.
А в ошейнике – шейка, тонкая, кожи перламутр.
Чёрная помада, бритая головка, сонм моих бессонных утр.
Истины игла запрятана в хрустальное яйцо.
Хара Кириленко, ремешком за спиной свяжу тебе я руки.
Золотым дождём тебя омою, разбивая бег струи о твоё лицо.
А вкусивши игр, мы с тобою зачитаемся Харуки.
Палочка, над ней – точка, ёлы. Вилы по воде – аква-письменность.
Свечечка едва-едва теплится. Нолик обрамляет крестик.
Окнами на южную сторону взирает дом в окрестную лиственность.
Он среди своих именуется «Театр Мажестик».
Пестик в колоколе, в яблоке Адамовом – червячок-с.
С парадигмой движется по фазе в танце – новый парадокс.
Как верёвочке ни виться, знай, мотай на ус.
Заинтересуется полиция штрипками твоих рейтуз.
Чёрточка, под ней – штришок. Под штришком – точка.
«Фишка» трудится, землю носом роя, чтобы стать синонимом термина «примочка».
Отражает зеркало беспристрастно красоту твою, омытую золотым дождём.
Мы с мумификацией твоей сегодня малость подождём.
Веточка, на ней – почка.
Корешок, вершок, крапива – к семени.
Тычинка и к ней, как водится, пестик.
На дворе – бессонная ночка.
И, Титаником, тонет в океане времени
Мой Мажестик.
Птичий язык
Капли росы отражают окрестности и друг друга.
Бесконечный калейдоскоп отражений.
Между отцом и внуком, между сынами Востока и Юга
Крепок предутренний сон, вожделеющий изнеможений.
Крепок узор сети превращенческих логик.
Горностаевой мантиею ты прикроешь мою наготу.
Лаптем хлебая щи, царь параллельно читает только что присланную бересту.
Взором пронзая толщу столетий, через плечо подглядывает историк.
Пива и женщин. Хлеба и зрелищ.
Кабальеро уносит качан капусты, запахиваясь в ниспадающие полы плаща.
Жнец вытатуировывает себе на ноге сакраментальное «Что посеешь…»
Железная галка уносит в осенний туман серебряное стило Ирода, крыльями ржаво-несмазанными скрежеща.
Ты – медленно снимаешь лифчик и, склонив голову, нервически покусываешь губы.
Он – выжидательно помахивает хлыстиком около своих отутюженых галифе.
Каудильо, выйдя на площадь, совершает тщательно инсценированное аутодафе.
Ангелы спонтанно совокупляются и дуют в бумажные трубы.
Между стаканом и косяком – птиц, красочно пересекающих японское небо моей светёлки,
Проплывают аквариумные рыбки.
Мясо, свисающее с боков голой реальности, выбежавшей в поле, жрут тощия серые волки.
Их силуэты и зябки и зыбки.
С эффектом в городе сонном, приморском внезапно грохнувшей взрывом гранаты
Сетевой вирус поражает род человеческий, передаваясь через кудлатых птах.
Я изъясняюсь с тобой исключительно на наречьи пернатых:
«Mилая, зы шо намедни такелово нащебетах!»
Минус тридцать один
Дуй же, дуй до горы, о горбатая Фи, понукая есей.
Янукарий городит ворота в твои чреслеса, фараон-фарисей.
Корифеи фланируют, фоном-феерией жирных ферзей,
Лишь доносится пощелк клестов да касторовый скрип прохарей.
