Таксидермист

Именно в Зоологическом музее, в зале с копытными, он встретил Её. Девушку. Она стояла перед витриной с сайгаками, склонив голову набок, и что-то быстро рисовала в блокноте. Ему было девятнадцать, ей, на вид, столько же. Не красавица, но с лицом запоминающимся: очень бледная кожа, темные, почти черные волосы, собранные в небрежный пучок, и глаза невероятно светлого, холодного серого цвета – как дымчатый кварц. Она была одета во всё черное, пальто до пят, грубые ботинки. Антон замер в десяти шагах, наблюдая. Он видел не просто девушку. Он видел композицию. Линию ее шеи, изгиб спины, сосредоточенность в позе. Она была невероятно гармонична в этой музейной тишине, среди замерших зверей. Она сама казалась идеальным экспонатом – «Homo sapiens artisticus».

Он подошел ближе, заглянул в блокнот. Она рисовала не сайгаков. Она набрасывала череп одного из них, но в стиле, напоминающем средневековые гравюры – с геометрической точностью и мрачным украшательством.

– Вы рисуете скелет, а не животное, – сказал он тихо, не думая.

Она вздрогнула, обернулась. Серые глаза оценивающе скользнули по нему. В них не было ни испуга, ни раздражения. Был интерес такого же сорта, как у него.

– Животное – это временная оболочка, – ответила она голосом, низким для женщины, немного хрипловатым. – Скелет – это истинная форма. Перманентный чертеж. Меня зовут Алиса.

– Антон.

Оказалось, она учится на художника-графика в Строгановке, увлекается анатомией, memento mori и средневековыми бестиариями. Они разговорились. Говорили об искусстве как о способе преодоления тления, о красоте законсервированного момента, о том, что современный мир утратил понимание смерти и поэтому так уродлив. Антон, обычно молчаливый, говорил, захлебываясь, чувствуя, как находит родственную душу. Он рассказал ей о таксидермии. Не о ремесленной части, а о философии. О вечности формы. Она слушала, не перебивая, кивая, ее серые глаза горели странным огнем.

Они стали встречаться. Свидания их были не похожи на обычные. Они часами просиживали в анатомичке Строгановки, где Алиса имела доступ. Она рисовала с натуры – расчлененные конечности, препараты органов, скелеты. Антон же изучал их с практической точки зрения: крепление мышц, точки сочленения, как всё это можно воссоздать. Они ходили на Боткинское кладбище, не чтобы целоваться в укромных уголках, а чтобы рассматривать старые, разрушенные памятники – скорбные ангелы, у которых отваливались носы, плакальщицы со стертыми лицами. «Время всё делает, как таксидермист, – сказала как-то Алиса, проводя пальцем по трещине в мраморной плите. – Оно снимет со всего живого шелуху, оставив только чистый, вечный образ. Художник лишь торопит этот процесс. Придает ему смысл».

Антон был очарован. Он впервые почувствовал не просто влечение, а необходимость поделиться своими самыми сокровенными мыслями. Он привел ее в свою мастерскую в павильоне №13.

Алиса вошла, огляделась без тени брезгливости или страха. Ее взгляд скользнул по рядам заготовок, банкам с глазами, проволочным каркасам, незаконченным работам. Она подошла к его последней диораме: «Лисья охота». Лисица в прыжке над норкой, из которой в панике выглядывали два крошечных суслика. Вся сцена была залита искусственным снегом из гипса и слюды.

– Это… прекрасно, – выдохнула она искренне. – Ты не сохраняешь жизнь, Антон. Ты сохраняешь драму. Эмоцию. Это гениально.

Он почувствовал прилив гордости, горячее, чем когда-либо. Он показал ей свой «Каталог. Наследие тишины». Она листала его, изучая записи, зарисовки, и наткнулась на последние страницы – наброски «Городского проекта». На эскизы человеческих фигур в интерьерах Москвы.

Она долго молчала. Потом подняла на него свои кварцевые глаза.

– Ты думаешь об этом серьезно?

– Я… я размышляю, – смутился он, впервые пожалев, что показал это. – Это просто концепция. Идеал.

– Это единственно логичное развитие, – сказала она спокойно, как констатировала факт. – Насекомые, звери… это подготовка. Проба материалов. Венец творения – человек. Его форма самая сложная. Его история – самая богатая. Его смерть – самая осмысленная. Но и самый неблагодарный материал. Он гниет, портится, теряет форму быстрее всех. Сохранить человека… это вызов.

Он смотрел на нее, пораженный. Она не испугалась. Не назвала его монстром. Она поняла. Более того, она видела в этом эстетический и философский вызов.

– Но как? – прошептал он. – Технически… Это невероятно сложно. И… источники материала?

Алиса улыбнулась. Улыбка у нее была странная, без тепла, почти дьявольской.

– Мир полон добровольцев, которые уже выбрасывают свои формы на помойку, – сказала она. – Алкоголики, бомжи, одинокие старики… Их тела исчезают, не оставляя следа. Никто не ищет. Никому не нужно. Разве не милосердно – дать им шанс на вечность? Превратить их из отбросов в произведения искусства?

В её словах была леденящая, безупречная логика. Логика, которая стыковалась с его собственными тайными мыслями. Это был не призыв к убийству. Это был призыв к сбору. К утилизации уже списанного материала во имя высшей цели.

– Ты… ты бы хотела… участвовать? – спросил он, не веря сам себе.

– Я художник, – ответила Алиса, подходя к его столу и беря в руки скальпель. Она провела пальцем по лезвию, не нажимая. – Меня интересует граница. Между жизнью и искусством. Между медициной и скульптурой. Между трупом и экспонатом. Да, Антон. Я хотела бы участвовать. Как соавтор. Как… ассистент.

В ту ночь они не целовались. Они сидели на ящиках в его мастерской, при свете керосиновой лампы, и строили планы. Не планы убийств – планы проектов. Алиса говорила о композиции, о свете, о том, как вписать человеческую фигуру в городской ландшафт так, чтобы это было шоком, но и откровением. Антон думал о технике: о консервации, о каркасах для человеческого тела, о проблеме кожи, о сохранении мимики.

Он чувствовал себя завершенным. Нашелся не только ученик, но и соратник. Муза, понимающая глубину его замысла. Вместе они были не парой маньяков, а художниками – первопроходцами, готовыми открыть новое направление в искусстве. «Постмортальный лэнд-арт», как назвала это Алиса.

Он проводил ее поздно вечером до метро. У турникетов она обернулась.

– Для начала нужно потренироваться, – сказала она. – На том самом материале, который никому не нужен. Чтобы отточить технику. Я… я могу найти. У меня есть знакомства в определенных кругах.

Он кивнул. Сердце билось ровно и сильно. Не от страха. От предвкушения великой работы.

– Жду, – сказал он.

Она ушла вниз по эскалатору, черное пальто растворилось в толпе. Антон пошел назад, к ВДНХ. Ночь была морозной, звездной. Павильоны высились темными монументами, похожими на мавзолеи забытых цивилизаций. Он смотрел на них и видел уже не заброшенные здания, а готовые выставочные залы. Огромные, пустующие, ждущие своего содержимого.

Он запер дверь мастерской, зажег лампу. На столе лежал его блокнот, открытый на странице с «Городским проектом». Он взял ручку и дописал под планами:

«Соавтор. Алиса К. Начало практической фазы: поиск и обработка материала первой категории (добровольный утиль). Цель – отработка методики на сложной биомассе. Сроки: до конца зимы.»

Он отложил блокнот и подошел к верстаку, где стояла незаконченная работа – чучело ворона. Он взял его в руки, поправил крыло. Птица смотрела на него пустыми, желтыми глазами.

– Скоро, – прошептал Антон, глядя в эти стеклянные глубины. – Скоро мы перейдем к главным экспонатам. И весь город будет нашей витриной…

Снаружи, по заснеженным дорожкам ВДНХ, прошел ночной сторож, поскрипывая валенками. Его фонарь выхватил из тьмы мраморную группу у павильона «Космос» – фигуры рабочего и колхозницы, устремленные в светлое будущее. Антон видел их в окно. Застывшие, идеологические, безжизненные. «Фальшивка, – подумал он. – Они не жили. Их не препарировали. Они родились мертвыми. А я буду работать с тем, что жило. И сделаю это по-настоящему бессмертным».

Он погасил лампу и лег на жесткую койку в углу. В темноте его глаза были открыты. Он уже не видел потолка мастерской. Он видел залы Ленинской библиотеки, заполненные не шелестящими читателями, а вечными, задумчивыми фигурами, склонившимися над раскрытыми книгами. Видел Патриаршие пруды, где на скамейках сидели пары, замершие в момент тихого, неугасимого диалога. Видел сверкающие витрины ГУМа, за которыми стояли не манекены, а люди из плоти, одетые в последнюю моду, с выражениями лиц, полными холодного, покупательского блаженства.

Это был прекрасный сон. И он знал, как сделать его явью. Первый шаг был уже сделан. Он нашел свою Еву. Теперь им предстояло вместе вкусить запретного плода с древа познания смерти – и пересоздать мир по своему образу и подобию.

Глава 4. Первая композиция

Зима в Москве в тот год была затяжной, грязной и циничной. Снег, выпавший в ноябре, к февралю превратился в серую, зернистую кашу, испещренную коричневыми пятнами талого асфальта и окурками. Воздух в городе был густым, как бульон, сваренный из выхлопных газов, угольной пыли и человеческого равнодушия. Именно такая погода, как понимал Антон, была идеальным союзником. Она заставляла людей спешить, укутываться, смотреть в землю. Она делала их слепыми.

Его мастерская в павильоне №13 превратилась в лабораторию. Под руководством Алисы и с техническими консультациями Льва Борисовича (старик, хитро щурясь, догадывался, для чего Антону вдруг понадобились реактивы для фиксации тканей в больших объемах и специальные шприцы для инъекций) он оттачивал методику. Они начали, как и договаривались, с «добровольного утиля».

Первым «материалом» стал мужчина, которого Алиса «нашла» в подворотне у Курского вокзала. «Сергей, пятьдесят с хвостиком, алкоголик со стажем, без определенного места жительства, – доложила она с холодной деловитостью патологоанатома. – Семья в другом городе, в милицию на розыск не подавали. Идеальный кандидат».

Доставка в мастерскую прошла без проблем глубокой ночью. Тело было завернуто в старый ковер и перевезено на украденной Алисой тележке супермаркета. Первый раз, увидев его – синеватое, обрюзгшее, с запахом, который не перебивал даже формалин, тело – Антона вырвало в раковину. Это была не прекрасная, чистая смерть бабочки или птицы. Это был крах. Разложение личности, записанное на плоти. Алиса же не дрогнула. Она надела резиновые фартук и перчатки, которые принесла с собой, и сказала:

– Смотри не на него. Смотри на скелет. На потенциальную форму. Всё остальное – просто мусор, который нужно убрать.

Она была права. Работа началась. Это был адский, бесконечный труд, растянувшийся на недели. Антон понял, насколько человеческое тело сложнее звериного. Объемы, толщина кожи, подкожный жир, необходимость сохранения индивидуальных черт лица. Они действовали по отработанной на животных схеме, но в гигантском масштабе: вскрытие, извлечение внутренностей и основных мышц (их заспиртовали в огромных банках – мрачный архив будущего), обработка кожи и черепа. Каркас пришлось делать из комбинации стальных прутьев и монтажной пены, чтобы повторить грубые контуры тела. Череп выварили, отбелили и вернули на место. Глаза – особые, человеческие, заказанные через сомнительного поставщика Льва Борисовича из закрывшегося музея медицины.

Самой сложной частью оказалось лицо. Кожа на лице обвисла, потеряла тонус. Пришлось учиться подшивать ее изнутри, создавая новый рельеф, имитирующий мускулатуру. Алиса, с ее художественным взглядом, руководила этим процессом: «Левая скула должна быть чуть выше… Уголки губ опусти, но не слишком, нужна легкая отрешенность, не гримаса страдания…»

Когда работа была закончена, перед ними стояла фигура. Нет, не Сергей-алкоголик. Это была скульптура «Бродяга». Фигура человека в рваной, но тщательно вычищенной и обработанной консервирующим составом одежде, сидящего на ящике. Поза была выбрана устало-созерцательной: слегка ссутуленная спина, руки, лежащие на коленях, голова, опущенная, но не на грудь, а будто бы человек смотрит себе под ноги. Лицо выражало не страдание и не опустошение, а глубочайшую, философскую усталость. Вечную усталость от бытия. Это было уже не тело, а образ.

– Прекрасно, – прошептала Алиса, обходя фигуру кругом. – Ты убрал всю грязь. Всю боль. Оставил только чистую идею. Идею отверженности.

Антон смотрел на свое творение, и внутри него бушевал ураган противоречивых чувств: отвращение к процессу, головокружительная гордость за результат, леденящий страх от осознания того, на какую дорогу он вступил. Но сильнее всего было чувство правильности. Так должно быть. Хаос личной смерти был упорядочен. Бессмысленный конец обрел форму и смысл.

Но что дальше? Хранить это в мастерской? Это было бессмысленно. Экспонат создан для показа. Для того, чтобы его увидели. И здесь Алиса предложила гениальный в своей простоте и дерзости план.

– Его нужно вернуть в среду. Туда, где его бы не искали, но где его форма заиграет новыми красками. Где он станет частью пейзажа, но вскоре его заметят. Это будет… пробный шар. Послание.

Они выбрали Чистые пруды. Не Патриаршие, те были слишком пафосны, слишком на виду. Чистые – место более демократичное, с разной публикой, с длинной набережной, где по утрам гуляют старики и мамы с колясками, а по вечерам тусуется молодежь. Они вывезли фигуру ночью, в тот же день, когда в Москве случился первый по-настоящему сильный снегопад. Метель была им на руку.

Они установили «Бродягу» на одной из скамеек в самом начале набережной, возле выхода из метро. Посадили его аккуратно, как живого, пристегнули ремнями, которые потом Антон аккуратно обрезал. На голову натянули старую шапку-ушанку, на руки – перчатки с отрезанными пальцами. В одну руку вложили бутылку в темном пакете, в другую – недокуренную «беломорину». Снег быстро начал покрывать фигуру тонким слоем, добавляя натуралистичности.

– Идеально, – сказала Алиса, отходя и оценивая композицию. – Он здесь свой. Он часть этого места. До тех пор, пока кто-то не попытается с ним заговорить или тронуть.

Они ушли, растворившись в белой пелене снега. Антон всю ночь не спал, ворочаясь на своей койке, прислушиваясь к вою ветра в трубах павильона. Он представлял, как утром первый прохожий – может быть, старушка с сумкой на колесиках – увидит неподвижную фигуру на скамейке. Подумает: «Опять пьяный спит». Потом другой… третий… А потом кто-то заметит странную неподвижность, неестественный цвет лица…

Утром он, как одержимый, поехал на Чистые пруды. Снегопад кончился, день был серым, стеклянным. Возле скамейки, где они оставили «Бродягу», стояла небольшая толпа. Милицейская «буханка» с мигалкой, два участковых, оцепляющие место, и несколько любопытных, щелкающих фотоаппаратами «Зенит» и «Смена». Фигуры на скамейке уже не было.

Антон смешался с толпой, сердце колотилось где-то в горле.

– Что случилось? – спросил он у пожилого мужчины в ушанке.

– Да вон, мужик на скамейке замерзший сидит, – с мрачным удовольствием сообщил тот. – А он, понимаешь, и не замерзший вовсе. Набитый чем-то. Чучело, блин! Милиция гадает, кто и зачем такое поставил. Шутка, говорят, дурацкая.

«Чучело». Не «труп», не «покойник». Чучело. Слово прозвучало для Антона как высшая похвала. Он не удержался и спросил:

– И что, как? Похоже было?

– Да вроде как живой! – засмеялся мужчина. – Только глаза стеклянные, и не дышит, ясное дело. Я сам сначала думал – спит. А потом вижу: снег на нем не тает, и лицо восковое. Жуть, да и только. Но забавно.

«Забавно». Это было не то слово, которого ждал Антон. Он ждал ужаса, отвращения, паники. А получил… любопытство и смутную «забавность». Его творение восприняли как странную, несколько жутковатую шутку. Перформанс. Это было не совсем то, на что он рассчитывал, но и не провал. Послание было доставлено, просто адресаты не смогли его полностью расшифровать.

В течение следующих нескольких дней в вечерних выпусках новостей и в газетах прошла пара заметок: «Жуткая находка на Чистых прудах», «Мистификация или злой умысел?». Эксперты, приглашенные милицией, гадали: кто и зачем изготовил настолько реалистичное чучело человека? Выдвигались версии от розыгрыша студентов-медиков до акции неизвестных художников-авангардистов. Никто не заговорил о настоящем трупе. Техника оказалась настолько совершенной, что обманула первый, поверхностный осмотр. Только когда фигуру увезли в морг и начали вскрытие, правда всплыла. Но об этом СМИ уже не писали – милиция засекретила информацию, чтобы не сеять панику.

Для Антона и Алисы это был и шок, и триумф. Шок – потому что они поняли, насколько близко подошли к разоблачению. Триумф – потому что их искусство прошло первую, самую серьезную проверку: оно обмануло живых. Оно влилось в городской пейзаж, став его частью.

В мастерской они устроили «разбор полетов».

– Слишком реалистично, – сказала Алиса, куря самокрутку. Дым стлался призраком под низким потолком котельной. – Мы сделали идеальную копию бомжа. Её и приняли за чучело, то есть за нечто заведомо неживое. Нам нужно не копирование. Нам нужно… гиперболизированное бытие. Не человек, а Архетип. Чтобы с первого взгляда было ясно – это не труп. Это Скульптура. Но скульптура из плоти.

Антон понимал её. Первый «Бродяга» был пробой пера, упражнением в технике. Теперь нужно было работать над художественным языком.

– Следующий, – сказал он, открывая блокнот, – должен быть выставлен там, где его невозможно принять за спящего или пьяного. Где его искусственность станет частью замысла. И он должен нести… историю.

Алиса улыбнулась. Её глаза блеснули в свете керосиновой лампы.

– Я уже думала. Библиотека. Ленинка. Читальный зал. Тишина, сосредоточенность, погруженность в мир идей. Это идеальная среда. Фигура Читателя. Вечного. Абсолютного. Материал… должен быть соответствующего склада.

Она снова ушла на «поиски». Антон же, оставшись один, подошел к стеллажу, где стояли банки с органами и мышцами первого «Бродяги». Он смотрел на них, плавающие в мутном формалине, и не чувствовал ничего, кроме удовлетворения ученого, правильно классифицировавшего образцы. Страх ушел. Осталась лишь жажда движения вперед, к более сложным и выразительным композициям.

Он взял «Каталог» и сделал новую запись:

«Экспонат №1: «Бродяга (Сергей)». Место первой экспозиции: набережная Чистых прудов. Дата. 28.02.1998. Реакция – успешная интеграция в среду, последующее изъятие, признание артефактом. Вывод: необходимо повышение уровня художественного обобщения. Переход от реализма к символизму.»

«Экспонат №2 (в работе): «Вечный читатель». Место предполагаемой экспозиции – читальный зал РГБ (Ленинка). Требования к материалу: интеллектуальная внешность, возраст 40-60 лет, признаки «книжности». Статус – поиск.»

Он закрыл блокнот. Снаружи снова завывал ветер. Москва, ничего не подозревавшая, спала под тяжелым, грязным снежным одеялом. Город был огромным, равнодушным организмом. И в этой его равнодушной плоти уже зрела чужая, непостижимая для него жизнь. Жизнь искусства, рожденного из смерти. Антон Воронцов, Таксидермист, сделал свой первый публичный жест. Это был лишь легкий, почти неощутимый укол булавки. Впереди было настоящее препарирование.

Глава 5. Ленинка. Читальный зал

После истории на Чистых прудах в городе на неделю воцарилась нервная, едва уловимая истерия. Газеты, отыграв сенсацию, переключились на другие темы, но в метро, в очередях, в курилках институтов шептались: «Слышал про того набитого мужика? Говорят, это настоящий труп был!», «Да ну, розыгрыш. Студенты из меда». Мнения разделились, но общее чувство было одно: в Москве завелось что-то странное. Что-то, нарушающее привычный, грязный, но предсказуемый порядок вещей. Милиция проводила какие-то негласные проверки возле музеев и художественных вузов, но, не найдя зацепок, постепенно свернула активность. Следствие уперлось в тупик.

Для Антона и Алисы это было окном возможностей. Давление ослабло, а значит, можно было готовить следующий шаг. И этот шаг должен был быть качественно иным. Не тайным подкидыванием, а торжественным, почти сакральным внедрением.

Алиса оказалась права: материал для «Вечного читателя» нужно было искать в соответствующей среде. Она проводила дни в читальных залах различных библиотек – от Ленинки до скромных районных. Она искала не просто одинокого человека. Она искал тип. Ученого, архивариуса, фанатичного книгочея – того, чья внешность и манера держаться сразу говорили бы о погруженности в мир текстов. Того, чье исчезновение могло бы остаться незамеченным на какое-то время, но чей образ, увековеченный, был бы мгновенно узнаваем.

Её выбор пал на человека по имени Виктор Сергеевич Полуянов. Кандидат исторических наук, некогда перспективный специалист по древнерусским летописям, спившийся после краха карьеры (не то плагиат, не то идеологическая диверсия – история была мутной). Он доживал свой век, влача полунищенское существование на окраине Москвы, в коммуналке на Ленинском проспекте, и проводя все дни в историческом читальном зале РГБ. Он был идеален: одинокий, почти никому не нужный, с благородными, резкими чертами лица, которые не до конца испортил алкоголь, и с неизменной, почти театральной элегантностью в поношенном, но чистом костюме-тройке и с бабочкой. Он был живой реликвией, ходячим анахронизмом. Алиса проследила за ним, узнала режим, выяснила, что из родственников у него лишь сестра в Нижнем Новгороде, с которой он переписывается раз в год открыткой.

«Он уже почти экспонат, – сказала она Антону. – Мы просто поможем ему завершить трансформацию. Из почти-живого в вечное».

Операция по «изъятию материала» была проведена с пугающей легкостью. Алиса, представившись студенткой, попросившей помощи в работе по старообрядческим текстам, втерлась к нему в доверие. Пригласила «обсудить детали» в тихое кафе. Подлила в его чай мощный миорелаксант, «позаимствованный» из анатомички Строгановки. Полуянов просто уснул за столиком. Они вывели его под руки, как подвыпившего знакомого, погрузили в ожидавший у переулка старенький «Москвич» Льва Борисовича (старик, мрачно жуя мундштук потухшей трубки, лишь кивнул, получив пачку долларов) и привезли в мастерскую.

На этот раз работа была тоньше, почти ювелирной. Они не просто консервировали тело – они создавали характер. Выражение лица должно было передавать не усталость, как у «Бродяги», а сосредоточенную, глубинную думу. Легкое напряжение в уголках губ, морщинка между бровей, направленный вдаль, но не на физическую книгу, а вглубь мысли взгляд. Алиса лепила это выражение на лице, как скульптор, пока Антон трудился над сохранением тканей, используя новые, более совершенные составы для инъекционного бальзамирования, которые позволили добиться более естественного цвета и упругости кожи.

Одели его в его же собственный, вычищенный и отглаженный костюм. В тонких, длинных пальцах (сухожилия были зафиксированы в идеальном положении) зажали настоящую книгу – потрепанный том «Повести временных лет» факсимильного издания. Посадили на стул, придав позу легкого наклона вперед, к воображаемому тексту. Весь облик кричал: Мысль. Остановленная, кристаллизованная, вечная мысль.

Но просто поставить его в мастерской было бы кощунством. Для такого экспоната требовалось соответствующее обрамление. И этим обрамлением мог быть только главный читальный зал Российской государственной библиотеки – знаменитый зал №3, с его гигантским сводчатым потолком, темным деревом кафедр и немым гулом интеллектуального напряжения.

Проникнуть туда ночью с такой ношей было нереально. Но Алиса нашла иной путь. Она выяснила, что в зале идет плановая замена проводки, и по вечерам, после закрытия, там работают электрики. У одного из них, молодого парня, помешанного на тяжелом металле, она, под видом художницы, «заказала» несколько кассет с редкими записями. Взамен он, очарованный и не задающий лишних вопросов, согласился впустить их «поснимать интерьеры для дипломной работы» за полчаса до открытия библиотеки, в шесть утра, когда охрана менялась, а электрики уже заканчивали работу.

Так и сделали. Холодным, туманным мартовским утром, когда первые лучи солнца только начинали золотить шпили сталинских высоток, они с Антоном, одетые в темные рабочие халаты, внесли «Вечного читателя» в здание. Фигура была закутана в ткань, как крупногабаритный экспонат для выставки. Нервный электрик провел их через черный ход, по бесконечным коридорам, и вот они стояли в огромном, пустом, погруженном в предрассветную синеву зале.

Тишина здесь была иной. Не мертвой, как в его старой квартире, а насыщенной. Она была соткана из миллиона непрочитанных страниц, из сдержанных вздохов тысяч ученых, из скрипа перьев и шуршания бумаги. Это был храм. И они принесли сюда свою икону.

Они выбрали место у одного из высоких окон, в стороне от основных проходов, но на виду. Поставили стул, усадили на него фигуру. Поправили складки на костюме, угол книги. Антон в последний раз протер стеклянные очки «читателя» (Алиса настояла на очках в тонкой металлической оправе – это добавляло образу завершенности). Они отступили, чтобы оценить.