Разговор с незнакомцем

«Важнейшее открытие Хе Сан Пак состояло в том, что цифра в 54 % верно узнанных лжецов – это среднее по обеим подборкам, – поясняет Левин. – Будет совсем иная картина, если разбить ответы на две категории и посмотреть, какой процент верно определяет ложь, а какой правду».

Поясним его мысль. Если человек верно классифицировал около 50 % видеозаписей, естественно будет предположить, что он просто угадывал наобум. Но Пак заметила, что все не столь просто. Правду мы опознаем гораздо успешнее, чем если бы просто угадывали. А вот что касается лжи, то тут наши показатели хуже, чем даже если действовать методом тыка. Мы смотрим видеозаписи и отмечаем: «Правда, правда, правда» – а потом получается, что большинство честных людей мы узнали без труда, а в большинстве врунов ошиблись. То есть правда у нас в приоритете: мы исходим из предположения, что все, с кем мы вступаем в контакт, ведут себя честно. В этом и заключается феномен презумпции правдивости.

Левин говорит, что его эксперимент практически идеально иллюстрирует это явление. Судите сами: посреди теста ведущая внезапно выходит из комнаты, оставив ответы на самом виду, прямо на столе. Если рассуждать логически, то любой разумный человек должен сразу сообразить, что это ловушка. Мало того, напарник, которого ты видишь впервые в жизни, подбивает тебя сжульничать. Казалось бы, тут у любого зародится хотя бы слабое подозрение, что дело нечисто. Но нет, какое там!

«Даже если некоторые из участников эксперимента и понимают, что отлучка ведущего, вероятнее всего, подстроена специально, – говорит Левин, – то все равно почти никто не догадывается, что напарник липовый… Как можно, чтобы вот эта симпатичная девушка, которая так мило с вами общается, оказалась обманщицей? Нет, нет и нет». Людям это даже в голову не приходит.

Чтобы отключить презумпцию правдивости, нужен, как называет это Левин, «спусковой крючок». И тут просто подозрения или укола сомнения будет недостаточно. От презумпции правдивости мы отказываемся, только когда получаем явные свидетельства того, что наше исходное представление неверно. Иначе говоря, мы ведем себя не как ученые-скептики, кропотливо собирающие свидетельства в пользу истинности или ложности теории, прежде чем сделать вывод. Мы поступаем ровно наоборот: начинаем с веры и прекращаем верить, только лишь когда больше уже не можем отмахнуться от своих сомнений и опасений.

Ну вот, скажете вы, очередная парадоксальная теория из числа тех, что так любят выдвигать социологи и психологи. Но не спешите с выводами. Презумпция правдивости – это основополагающее обстоятельство, которое объясняет множество особенностей человеческого поведения, которые иначе объяснить просто невозможно.

Обратимся, например, к одному из самых знаменитых прорывов в истории психологии. В 1961 г. Стэнли Милгрэм набрал в Нью-Хейвене добровольцев для участия в эксперименте «по изучению памяти». Инструктор, некий Джон Уильямс, мрачного и даже грозного вида молодой мужчина, поочередно встречал волонтеров и объяснял каждому, что ему в ходе эксперимента предстоит играть роль «учителя».

Затем Уильямс знакомил «учителя» с другим добровольцем, приятным мужчиной средних лет по фамилии Уоллес, который будет «учеником». Его посадят в соседней комнате и опутают проводами от сложного аппарата, способного бить человека электротоком напряжением от 15 до 450 В. (Если вы не в курсе, то сообщаю, что электрический разряд в 450 В способен повредить ткани организма и вызвать электротравму.)

Далее доброволец-«учитель» получал инструкции давать «ученику» задачи на запоминание, и всякий раз, как тот не справится, наказывать его разрядами тока, постепенно повышая напряжение: якобы затем, чтобы выяснить, насколько страх наказания влияет на способность к запоминанию. С повышением напряжения Уоллес – который на самом деле был подставным лицом и ни малейшего дискомфорта не испытывал – принимался притворно кричать от боли, а потом даже колотить в стену. Но если «учитель» колебался, грозный инструктор настаивал, используя заранее заготовленные фразы:

«Пожалуйста, продолжайте»;

«Эксперимент требует, чтобы вы не останавливались»;

«Абсолютно необходимо, чтобы вы продолжили»;

«У вас нет выбора, вы не можете отказаться».

Этот эксперимент печально знаменит тем, что практически все волонтеры повиновались, а 65 % «учителей» доходили до максимального напряжения тока, пропуская через бедолагу «ученика» 450 В. Для общества, недавно пережившего Вторую мировую войну и узнавшего, какие приказы выполняла охрана фашистских концлагерей, наблюдения Милгрэма стали сенсацией.

Но, по мнению Левина, этот опыт содержит и другой урок. Волонтер приходит и знакомится с грозным Джоном Уильямсом. На самом деле это был учитель биологии из местного колледжа, выбранный, по словам самого Милгрэма, за то, что «идеально воплощал образ этакого сухаря-очкарика: подобный тип позже появится на телевидении в передачах про освоение космоса». В ходе эксперимента Уильямс ни слова не говорил от себя: он лишь озвучивал сценарий, написанный самим Милгрэмом.

«Уоллеса» изображал железнодорожный служащий по имени Джим Макдона. Милгрэм пригласил его на роль жертвы, потому что он «выглядел мягким и уступчивым». Его крики были записаны на пленку и проигрывались через динамик. Эксперимент был своего рода любительским театром, причем ключевое слово здесь – «любительский». Команда Милгрэма ставила свое действо не для бродвейской сцены. «Уоллес», по словам самого Милгрэма, был просто кошмарным актером. И все в этом эксперименте выглядело, мягко говоря, довольно неубедительно. Электроразрядный аппарат на самом деле не давал никаких разрядов. Несколько участников заметили в углу комнаты динамик и задались вопросом: почему крики несутся оттуда, а не из-за двери в соседнюю комнату, где якобы был привязан Уоллес? И если целью опыта действительно являлось изучение процесса запоминания, то с какой стати Уильямс все время торчал в комнате рядом с «учителем», а не находился вместе с «учеником» за дверью? Не очевидно ли, что на самом деле его целью было наблюдение за тем, кто причиняет боль, а не за тем, кто ее испытывает? В общем, как это характерно для многих фальшивок, эксперимент Милгрэма был шит белыми нитками. Но, как и с тестом Левина на общую эрудицию, люди все равно попадались в ловушку. Срабатывала презумпция правдивости.

«Я потом на протяжении двух недель после того жуткого эксперимента даже проверял все записи о смертях в местном реестре: вдруг я оказался причастен к смерти этого несчастного “ученика”? И испытал огромное облегчение, когда его имя там так и не появилось», – писал в постэкспериментальном опросе один из участников опыта. «Когда после очередного повышения напряжения от мистера Уоллеса не последовало никакой реакции, я не на шутку перепугался, что мы его случайно убили», – признавался другой. И это писали взрослые люди, обладавшие жизненным опытом, не какие-нибудь зеленые старшеклассники – они всерьез поверили, что в престижном университете проводятся опыты, во время которых человека истязают и могут даже убить. «Эксперимент так потряс меня, – откровенничал третий волонтер, – что я потом всю ночь ворочался и просыпался в холодном поту, поскольку мне снились кошмары. Я и впрямь боялся, что мог лишить жизни того человека в кресле».

Но есть одна критически важная деталь. Участники того знаменитого эксперимента не были такими уж легковерными. У них возникали сомнения – множество сомнений! В своей захватывающей книге об эксперименте Милгрэма «За рычагами шоковой машины» (Behind the Shock Machine) писательница Джина Перри приводит фрагмент беседы с одним из «учителей», Джо Димоу, слесарем на пенсии:

«Я подумал: что-то здесь не сходится, – рассказывал он Перри. – Я не знал, что там в точности происходит, но все это выглядело странно. Я смекнул, что если мои подозрения верны, то “ученик” с ними заодно – только так. И я вообще не пускал ток. А он все равно время от времени вопил».

То есть Димоу быстро убедился, что Уоллес притворяется.

Но в самом конце опыта мистер Уоллес появился из-за двери и разыграл небольшое представление. Он выглядел, как вспоминал Димоу, изнуренным и взбудораженным.

«Бедняга еле-еле брел, вытирая лицо платком. Подошел ко мне и протянул руку: “Позвольте поблагодарить вас за то, что остановили опыт”… И тут я подумал: “Ничего себе! Может, это все и впрямь по-настоящему?”»

Димоу был практически уверен, что его дурачат. Но стоило одному из обманщиков добавить притворства – изобразить смятение и промокнуть лоб носовым платком – и скептик выбросил белый флаг.

А вот полная статистика по участникам эксперимента Милгрэма:

Больше 40 % волонтеров заметили разного рода странности, признаки того, что эксперимент – только ширма. Но этих сомнений не хватило, чтобы отключить презумпцию правдивости. Именно об этом и говорит Левин. Мы верим ближнему не потому, что вообще не сомневаемся в его честности. Доверие не есть отсутствие сомнений. Мы доверяем окружающим, потому что у нас не хватает сомнений.

Я еще вернусь к разнице между «некоторым сомнением» и «достаточным сомнением», потому что считаю, что именно она все и решает. Вспомните-ка, сколько раз вас задним числом упрекали в неумении распознать обман: «Надо было понять. Ведь было столько тревожных сигналов. Неужели это не наводило тебя на подозрения?» Левин сказал бы, что это неверный подход к проблеме. Правильный вопрос звучит так: достаточно ли было тревожных сигналов, чтобы выйти из зоны доверия? Если нет, значит, вы просто сохраняли презумпцию правдивости, как то свойственно любому нормальному человеку.

5

Ана Белен Монтес выросла в богатом районе Балтимора. Отец ее был психиатром. Она училась в Вирджинском университете, затем получила диплом магистра по международным отношениям в Университете Джона Хопкинса. Ана стала пылкой сторонницей сандинистов – революционного правительства Никарагуа, которое власти США пытались свергнуть, и ее политическая активность привлекла внимание вербовщика из кубинской разведки. В 1985 г. Ана тайно посетила Гавану. «Кубинские кураторы изучили все слабости Аны Монтес и использовали ее психологические особенности, идеологические пристрастия и личностные отклонения, чтобы завербовать девушку и снабдить устойчивой мотивацией работать на Гавану», – отмечали аналитики ЦРУ в отчете по итогам расследования. Ана получила задание устроиться на работу в контрразведку США. В том же году она поступила на службу в РУМО – и принялась быстро делать карьеру.

Каждое утро она спешила в офис, усердно трудилась, обедала прямо на работе, держалась замкнуто. Замужем не была, жила одна в двухкомнатной квартире в вашингтонском районе Кливленд-Парк. Расследуя впоследствии ее деятельность, Скотт Кармайкл – сотрудник РУМО – собрал все эпитеты, которыми характеризовали Ану сослуживцы. Список получился впечатляющий: тихоня, закомплексованная, скованная, отчужденная, холодная, независимая, самоуверенная, замкнутая, умная, серьезная, усердная, целеустремленная, трудолюбивая, резкая, проворная, коварная, ехидная, нелюдимая, честолюбивая, обаятельная, самонадеянная, деловая, жесткая, упорная, расчетливая, спокойная, зрелая личность, невозмутимая, толковая, грамотная.

Но вернемся к их встрече на базе Анакостия – Боллинг в 1996 г. Ана тогда думала, что Кармайкл вызвал ее для обычной рутинной проверки, которой периодически подвергают всех офицеров разведки, чтобы подтвердить допуск к секретам. Она держалась с ним не слишком любезно.

«Она буквально с порога попыталась меня осадить, сообщив, – и это была правда, – что ее только что назначили исполняющей обязанности начальника отдела, – вспоминал Кармайкл. – Дескать, дел у нее выше крыши, а времени в обрез».

Тут надо сказать пару слов о внешности Кармайкла. Сам он считает, что похож на покойного Криса Фарли, актера, снимавшегося в комедиях: очаровательная ребяческая улыбка, светлые волосы и солидное брюшко. Должно быть, Монтес решила, что на такого можно и надавить.

«Я отнесся к этому спокойно и действовал по стандартной схеме, – вспоминает Кармайкл. – Сначала ты вроде как соглашаешься: “Да-да, я слышал о вашем новом назначении, поздравляю. Я понимаю, что времени у вас не слишком много”. Ну а потом ты просто делаешь свою работу без оглядки, и, если тебе понадобится 12 дней, значит, это будет 12 дней, и ты не отпустишь объект ни минутой раньше. Но эта дамочка насела на меня… Хотела непременно поставить на своем. Я еще даже толком не начал разговор, а она уже заявила: “Нет, серьезно. Мне надо уйти не позже двух – или что-то в таком роде, – так что вы сильно не затягивайте”.

Я подумал: какого хрена? Только подумал… Я не подал виду, не вспылил, но рассердился. А потому заявил: “Послушайте, Ана. У меня есть причины подозревать, что вы замешаны в операции вражеской контрразведки. Нам нужно сесть и побеседовать”. Бац! Прямо промеж глаз».

Монтес была кубинской шпионкой почти все то время, что работала на правительство Соединенных Штатов. К тому моменту она уже встречалась со своими кураторами не меньше 300 раз, передав им столько секретной информации, что нанесла безопасности США просто колоссальный ущерб. После ее ареста выяснилось, что она неоднократно тайком ездила на Кубу и даже получила медаль из рук самого Фиделя Кастро. И при всем при том Монтес не вызывала ни у кого ни тени подозрения. И вдруг в самом начале стандартной, как она думала, проверки какой-то смешной мужичок, похожий на Криса Фарли, тычет в нее пальцем и говорит такие вещи. Она замерла в оцепенении.

«Ана сидела и смотрела на меня, будто олень, ослепленный фарами, и ждала, что я скажу дальше; просто молча ждала».

Вспоминая этот разговор через несколько лет, Кармайкл понял, что это был первый тревожный сигнал, который он пропустил: необъяснимая реакция собеседницы.

«Меня не зацепило, что она даже не спросила ничего типа “Что вы имеете в виду?”. Как ни странно, Ана не стала возмущаться или оправдываться. Она вообще не вымолвила ни словечка. Молча смотрела на меня и ждала. Будь я поумнее, я бы сразу насторожился. Ни тебе отрицания, ни смущения, ни гнева. Любой человек, услышав, что его подозревают в убийстве или еще чем-нибудь этаком… если он не виновен, непременно отреагирует как-нибудь вроде “О чем это вы?”. Он скажет: “Минуточку, вы что, обвиняете меня?.. Слушайте, я не понимаю, какого черта происходит?!” Да в конце концов он разъярится, и не на шутку. С Аной же ничего подобного не произошло: Монтес просто сидела и молчала, как пень».

У Кармайкла были подозрения с самого начала. Но подозрения включают механизм недоверия лишь в том случае, когда от них нельзя отмахнуться. А Кармайкл от своих мог отмахнуться достаточно легко. Господи, да ведь это сама Королева Кубы! Разве может она быть шпионкой? И эту фразу – «У меня есть причины подозревать, что вы замешаны в операции вражеской контрразведки» – он произнес лишь затем, чтобы заставить Монтес отнестись к разговору серьезно.

«Мне не терпелось приступить к делу и перейти к следующему шагу. Я мысленно возликовал: “Ага, сработало, она припухла. Впредь не будет растопыривать пальцы. Что ж, теперь займемся делом, разберемся с нашей проблемой”. Боже, как же я был тогда слеп!»

Как вы уже знаете, Кармайкл задал Монтес вопросы насчет адмирала Кэррола и относительно ее преждевременного ухода из Пентагона. Однако у нее нашлись вполне убедительные ответы. Ана держалась кокетливо, порой даже где-то игриво. Скотт расслабился. И вновь бросил взгляд на ноги собеседницы.

«Ана закинула ногу на ногу и принялась покачивать ступней, вот так. Я не знаю, намеренно ли она это сделала… но я невольно залюбовался ею… Нам стало проще общаться: Монтес не то чтобы открыто со мной флиртовала, но, отвечая на некоторые вопросы, была как-то по-особенному мила».

Как вы уже знаете, когда Кармайкл поинтересовался, кто звонил ей в тот день, Монтес сказала, что не припоминает никакого звонка. Это должно было стать следующим тревожным сигналом, поскольку противоречило показаниям ее коллег, также находившихся в тот день в штабе: они утверждали, что Монтес говорила с кем-то по телефону. Но, с другой стороны, день тогда выдался длинный и тяжелый. Дело было в самый разгар международного кризиса. Так что товарищи Аны вполне могли с кем-то ее перепутать.

И была еще одна странность – в какой-то момент реакция Аны удивила Скотта. В конце беседы он задал ей несколько вопросов о том, что она делала в тот день, после того как уехала из Пентагона. Это стандартный алгоритм допроса. Кармайклу нужна была максимально подробная картина всех ее перемещений в тот вечер.

Он спросил Монтес, куда она отправилась после работы. Она пояснила, что поехала домой. Кармайкл уточнил, где именно Ана припарковалась. На стоянке через дорогу. Видела ли она кого-нибудь, пока ставила машину? Нет, никого.

«Я сказал: “Ладно, с этим разобрались. Значит, вы поставили машину, перешли через улицу… Ну а что потом? Может, встретили кого-нибудь?” И вот тут ее поведение как-то странно трансформировалось. Учтите, к тому моменту мы проговорили почти два часа, практически стали приятелями, ну не такими уж близкими, но между нами возникло взаимопонимание. Ана шутила и все такое, время от времени отпускала какие-то забавные замечания – чувствовалось, что ей со мной легко, даже уютно, если хотите.

И вдруг совершенно внезапно она резко переменилась. Буквально на глазах: вот только что она почти флиртовала и ей явно было в моем обществе комфортно… А потом – бац! Мне на ум невольно пришел несмышленый ребенок, которого поймали на месте преступления в тот момент, когда он потихоньку стащил из коробки печенье: малыш прячет руку за спину, а мать строго спрашивает: “Что это у тебя там?” Ана ответила отрицательно, но при этом посмотрела на меня, и… взгляд у нее был такой: “Что ты знаешь? Откуда знаешь? Хочешь меня изобличить? Пожалуйста, не надо!”»

Уже после ареста Аны Монтес следствие установило, что на самом деле произошло в тот вечер. У нее с кубинским руководством было условлено: если она вдруг заметит на улице кого-то из своих прежних связных, значит, кураторам срочно нужно встретиться с ней. Она должна просто пройти мимо, а наутро явиться на встречу в заранее оговоренное место. В тот вечер, вернувшись из Пентагона, она увидела возле дома одного из своих связных. И когда Кармайкл поинтересовался, не встретила ли Ана по пути кого-либо из знакомых, она, вероятно, подумала, что Скотт в курсе этой схемы – что ее уже разоблачили.

«Ана до смерти перепугалась. Она думала, я все знаю, а я ни о чем даже не ведал – как говорится, ни сном ни духом. Я не мог понять, на что именно набрел. Чувствовал: что-то здесь такое кроется, что-то нечисто. После беседы я еще раз вернулся к этому моменту… и как я поступил? Да сделал то же, что делает в таких случаях любой человек… Я придумал собеседнице оправдание.

Я подумал: “Ну, может, Ана встречается с женатым мужчиной и всячески скрывает этот факт. Или, допустим, она лесбиянка, крутит роман с какой-нибудь девицей и не хочет, чтобы мы об этом узнали, потому и занервничала”. В общем, я стал перебирать такого рода естественные объяснения – и принял их: так проще, и голову ломать не надо».

Ана Монтес не была супершпионкой. Это ей было и не нужно. В мире, где у подавляющего большинства людей распознаватель лжи находится в положении «ВЫКЛ.», работа шпиона легка и приятна. А может, Скотт Кармайкл просто схалтурил, недостаточно тщательно подошел к делу? Вовсе даже нет. Он поступил точно так, как, согласно теории Левина, предписывает нам всем презумпция правдивости: исходил из убеждения, что Ана Монтес говорит правду, и – едва ли сознавая это – старался все ее ответы подогнать под эту установку. Чтобы отказаться от презумпции правдивости, человеку нужен «спусковой крючок», но уровень сомнений, при котором этот самый крючок срабатывает, довольно высок. А Кармайкл даже не приблизился к этому порогу.

Все дело в том, утверждает Левин, что механизм распознавания лжи не функционирует и не может функционировать так, как мы это предполагаем. В детективе проницательный сыщик, разговаривая с преступником, ловит его на лжи прямо в момент ее произнесения. Однако в жизни сбор свидетельств, необходимых для того, чтобы мы перестали сомневаться, требует времени. Допустим, жена спрашивает у мужа, не завел ли он интрижку на стороне; он категорически это отрицает, и она ему верит. Потому что исходит из того, что супруг говорит правду. И любые мелкие нестыковки в его объяснениях она охотно отметает. Но через три месяца вдруг обнаруживается, что муж несколько раз оплатил кредитной номер в каком-то отеле, а загадочные телефонные звонки довершают картину. Вот так разоблачается ложь.

Это и есть ответ на первую загадку: почему кубинские шпионы так долго водили за нос ЦРУ? Та досадная история вовсе не ставит крест на профессионализме американцев. Она лишь показывает, что сотрудники разведывательного управления – такие же люди, как и мы с вами, наделенные тем же набором предубеждений о правде и лжи, что и все прочие.

После беседы с Аной Монтес Кармайкл отправился к Регу Брауну и попробовал его успокоить.

«Я сказал: “Рег, я понимаю, ты полагаешь, будто собрал весьма убедительные доводы в пользу того, что это была вражеская спецоперация. Согласен, очень похоже. Но если даже так оно и было, у меня нет никаких зацепок, чтобы утверждать: да, Ана Монтес сознательно в этом участвовала. Концы с концами никак не сходятся… В общем, в итоге я должен это дело закрыть”».

6

Спустя четыре года один из сослуживцев Скотта Кармайкла познакомился на межведомственном совещании с аналитиком из Агентства национальной безопасности (АНБ). Это третья из государственных структур США, занимающихся внешней разведкой. Одна из задач агентства – дешифровка, и тот аналитик сообщил сотруднику РУМО, что их ведомству удалось продвинуться в дешифровке кода, который использует для связи со своими резидентами кубинская разведка.

Этот код представлял собой длинные последовательности цифр, передаваемых через регулярные временные интервалы на коротких радиоволнах, и специалисты из АНБ сумели прочитать несколько отрывков. Ряд расшифрованных фрагментов два с половиной года назад передали ФБР, но обратной связи в АНБ до сих пор так и не дождались. Донельзя расстроенный этим аналитик решил посвятить в некоторые детали коллегу из РУМО. Он сказал, что у кубинцев есть где-то на самом верху в Вашингтоне шпион, которого они обозначают «Агент С». Агент С пытается добыть сведения о какой-то системе под названием «Сейф» (Safe). И этот человек, судя по всему, посещал военную базу США в Гуантанамо в период с 4 по 18 июля 1996 г.

Представителя РУМО это известие порядком встревожило. «Сейфом»[18] они называли архив внутренней электронной переписки. Это прямо указывало на то, что Агент С либо сам работает в РУМО, либо тесно с ним связан. Офицер доложил о своей беседе начальству. Вызвали Кармайкла. Тот пришел в ярость: значит, АНБ два с половиной года выслеживает вражеского шпиона, предположительно связанного с РУМО, и до сих пор не поставило его в известность!? Его, ответственного за контрразведку внутри РУМО!

Он точно знал, что предпринять – поиск по внутренней компьютерной сети. Любой сотрудник Министерства обороны США должен получить допуск на посещение Гуантанамо. При этом по пентагонским инстанциям обязательно проходят два запроса: доступ на базу и разрешение на беседу с нужными ему должностными лицами.

«Итак, надо хорошенько прошерстить всё, что у нас есть», – сказал себе Кармайкл.

Он предположил, что человек, посетивший Гуантанамо в июле, обратился за допуском не раньше апреля. Так он получил параметры поиска: запросы на посещение и на доступ к информации от сотрудников РУМО, сделанные в период между 1 апреля и 18 июля 1996 г. Он попросил своего сослуживца Джонсона по прозвищу Аллигатор одновременно провести поиск по тому же запросу. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше.

«Компьютеры в те дни были не такие продвинутые, но могли выдать файл с результатами: найдено столько-то совпадений. Рядом со мной работал Аллигатор… Услышав, как он молотит по клавишам, я понял, что он пока еще даже и запрос не отправил, а у меня уже был файл с первыми данными, в который можно было залезть. Ну, я и подумал: дай-ка пробегу его по-быстрому, не зацепится ли глаз за какое имя, и хорошо помню, что это было имя в двадцатой строчке: “Ана Б. Монтес”. В мозгу у меня сразу щелкнуло, и пазл сложился в ту же секунду… Я просто дара речи лишился. И чуть с кресла не свалился. Я резко дернулся, буквально отпрянул назад – кресло было на колесиках, – даже физически стараясь отодвинуться подальше от этого нерадостного открытия… И я откатился до самой стенки своего отсека, а Аллигатор все тук-тук-тук по клавишам. Я сказал: “Вот так поворот, черт побери!”»