Рябиновый берег

– Ты самый молодой, бери кадушки – и к реке.

Жеребец, которого Илюха щедро накормил овсом, трусил вперед, сани катили по гладкой дороге, а голова его, наконец избавившись от винных паров, светлела.

Ежели бы Степан Максимович поехал с ними на розыски Нютки, все сложилось бы иначе. Илюхе чудилось иногда, что он и не человек вовсе: то ли зверь, то ли бесовская сила. Люди шепотом сказывали байки, как в детстве хозяина чуть не забили, как со свету свести хотели, убивали да все убить не могли. Со всем справился, всех одолел. А еще был справедливым, умел пошутить, оделял людей по заслугам.

– Эх, – выдохнул Илюха.

Хозяин собирался возглавить отряд. Да с ним случилось лихо: за день, как надобно было выдвигаться, он свалился да сломал ребрину. И его, рассыпающего проклятия и богохульства, знахарка уложила в кровать.

Сама благословила каждого казака – ведьма, а крест творила лихо, – обняла всех на прощание. И пахло от нее то ли полынью, то чем еще терпким. А малая Феодорушка, хозяйская младшая дочка, подбежала к Илюхе, пискнула что-то неясное, жалобное, и все засмеялись.

Много верст осталось за спиною. Сколько еще впереди…

Залаяли вдалеке собаки. Стучали топоры, потянуло дымом – и зоркий глаз Илюхи уже разглядел поселеньице. Жеребец пошел веселее, Илюха поторапливал его: «Милый, давай» – и скоро уже увидал двух мужиков, ставящих сруб, детвору, которая, завидев незнакомца, спряталась под крыльцо – то было делом привычным в этих пустынных и полных лихих людей местах.

– Здравствуйте. – Он спрыгнул с коня, поклонился, стянув колпак, и мужики – немногим старше его – поглядели на него приветливее.

– Ты не строгановский ли? – спросили они и повели куда-то на край малой, в десять домов, деревушки.

– А куда идем-то? – спрашивал Илюха, но мужики ничего вразумительного не говорили, подвели к светлой, недавно срубленной избе и оставили.

На пороге появилась хмурая нестарая баба в платке, завязанном так низко, что закрывал брови.

– Цо, к мертвому? Цуть не опоздал, – сказала она, и говор ее выдавал уроженку северных мест.

Илюха чуть не убежал к своему жеребцу, саням – подальше от жути. Но все ж кивнул и пошел в ту избу.

* * *

С прошлого утра Басурман взялся за сборы: уложил в заплечный мешок Третьяковых соболей, завязал в холстину оленье мясо, бутыль с водицей, каравай и все нехитрые пожитки. Велел Нютке выбрать лыжи по своей ноге. Да от того было мало толку. Лыжи выскоблены были в деревянных плашках под ногу мужскую, длинную, широкую, и Нюткина тощая ступня болталась, будто льдина в проруби.

Басурман выдумал: обвязал ее коты соломой, затянул сыромятными ремнями на ноге и решил, что дойдет так до Верхотурского острога через дремучие леса.

Присыпали песком угли, смахнули со стола крошки, перекрестились пред ликом Спасителя, видавшего их грех.

Нютка чуть не завопила: «Давай останемся здесь!» Сколько худого случилось в зимовье, а ей все ж мерещилось, что дальше будет и того страшнее.

– Куда ты ведешь меня? Скажи, Богом прошу!

А Басурман, будто кто заколдовал его, все молчал. Нютке хотелось кричать, плакать, виниться перед Господом за совершенное ими злодеяние… Но она не смела.

* * *

Изба поставлена была так, что несмелое зимнее солнце попадало внутрь через окна. Илюха сразу пошел к тому, кого баба обозвала мертвым. Он лежал у волокового окна, на лавке, рядом в зыбке таращил глаза лысый мальчонка.

– Успел, – выдохнул Михейка и улыбнулся.

Он и правда выглядел мертвецом: по лицу разлилась серость, глаза толком не открывались, нос заострился. Илюха, хоть никогда любови к десятнику не питал, почуял, что на глаза полезла сырость.

– Чего же? Как?

– Ты, видно, солнцем целованный. Напали на нас тати шальные, как верст десять отъехали от города. Хотели обозы отбить, оружие, доспех. Все живы-здоровы, а я вишь… – Михейка отодвинул дрожащей рукой дерюгу и открыл грудь: рваный кафтан, рубаху… а промеж них – красное сочащееся месиво чуть в стороне от того места, где бьется сердце. – Как и жив еще, не знаю.

Он замолк. Видно, пытался изыскать силы, Илюха заботливо закрыл его дерюгой, сжал руку – холодную, будто лед на Туре или иной зимней речке.

– Ты чего? Мож, отлежишься, – неуклюже попытался он утешить Михейку. Но всякому было ясно: в том нет правды.

– Агу, – залопотал младенец, и его радостное было так неуместно, что Илюха чуть не велел бабе угомонить дитя. Лишь потом вспомнил: в чужой они избе.

– Ишь как, один умирает, другой жить начинает, – будто ответил ему Михейка.

А потом долго, покуда хватало сил, сказывал, куда велел ехать казакам, как верно искать Нютку, как отписки составлять через грамотных дьяков Степану Максимовичу, как торговать с сибиряками и об ином, важном. Зачем-то отдал ему свою лядунку для пороха, добрый нож – таким и медведя забить можно, мешок с деньгами и копоушку. Умер он еще до темноты, сжимая Илюхину руку сначала сильно, а потом все легче. Наконец рука и вовсе упала, повисла – и жизнь ушла.

Илюха вышел из той избы, сел на крыльцо и, сам того от себя не ожидая, заревел. Баба не смеялась, только позвала за стол.

Илюха оставил монет за труды и на Михейкино погребение, напоил и накормил жеребца и поехал дальше, прижимаемый к земле грузом. Степан Максимович велел его, дурня, остолопа, назначить главным над отрядом, ежели с Михейкой что случится.

Так узнал он, что получить желаемое – не значит стать счастливым.

* * *

Вышли они по первой зорьке, когда несмело пели какие-то пестрые птахи. Басурман шагал широко, припадая на одну ногу. Нютка не могла угнаться за ним. Лыжи проваливались в снег, коты норовили выпасть из ремней. Несколько раз она, запнувшись о корягу или пень, падала, черпала снег за шиворот, мочила шерстяные чулки, проклинала все на свете. И особенно злыдня Басурмана.

– Куда идем? В Верхотурье?

– Туда, – смилостивился над ней Басурман.

– А что в Верхотурье? Там куда? Можно весточку отправить отцу. Он золота тебе много даст. Я расскажу, что ты спас меня. Какой добрый ты, совсем-совсем не злой.

Нютка все продолжала свою речь, а по затылку Басурмана понимала: говорит совсем не то, и молчание порой дороже злата-серебра. Только она, болтливая сорока, верила: сможет уговорить злыдня и сотворить из горестей своих что-то светлое.

Солнце катилось к закату. Нютка готова была упасть на снег и закрыть глаза: «Пусть умру, да шагу больше не сделаю». И Басурман, упрямый, безжалостный, наконец остановился, сбросил заплечный мешок, обтряхнул поваленный ствол от снега, вытащил бутыль с водицей и снедь.

Нютка, как ей и мечталось, вытащив ноги из окаянных лыж, упала на тот ствол и даже застонала от радости.

Ничего не осталось от балованной дочки. У печи стояла, полы мела, порты вонючие штопала. Да дорога по зимнему лесу оказалась еще тяжелей.

– Ешь. – Он кинул ей бутыль и сверток с едой. – Скоро пойдем. А не то волки настигнут.

– Волки злющие, голодные, – вздохнула Нютка и послушно принялась за еду.

* * *

Сколько дней не видала иных людей, окромя злыдней? Нютка счет не вела, но знала: целую прорву.

Она разглядывала бедную клеть – солома по углам, стол из одной доски, лик Божьей Матери, малеванный безруким, светец с двумя лучинами, лавки. Хозяину постоялого двора, мужику с хитрой рожей, Басурман сказал, что им с дочкой надобна одна клетушка. Показал какую-то грамотку, и хозяин кивнул.

«С дочкой», – чуть не сказала Нютка, да вовремя сдержалась.

Дочка… Крыса серая тебе дочка! Она хмыкнула и тут же раскаялась: кто ее от Третьяка-то спас, честь девичью сберег? Богородица, помоги, пусть смилостивится Басурман, увезет ее в отчий дом.

– Правда же? – спросила Богородицу, а та опустила глаза: – Правда!

В Верхотурье давно пришла ночь. Нютка город и разглядеть толком не успела. Высокие изгороди, мерзлые колдобины, далекий звон колоколов, тихий лай дворовых псов, розвальни, чуть не столкнувшие их с узкой дороги, гневливые мужские голоса. Они проникали и сюда, за тонкие тесовые стены, и будили какое-то неясное предчувствие.

Что готовит ей городок, который отец звал вратами сибирскими?

В животе забулькало, заурчало – и Нютка вспомнила о насущном. Басурман принес в клеть скудной еды – краюху хлеба, лук, кувшин с квасом – и ушел. Куда – неведомо.

Нютка добавила к яствам добрый ломоть оленины – зря, что ль, жарили ее на углях? И принялась за трапезу. Ржаной хлеб печен был давно, нерадивой бабой – даже Нютка стряпала теперь лучше. От кваса на лицо лезла оскомина. Лук – и тот успел погнить в погребах, да Нютка, воздав хвалу, съела все.

Шло время. Она вытащила из Басурманова мешка несколько соболей, продела их меж пальцами, залюбовалась: ишь как блестит. Вдруг померещились ей кровь и лохмотья плоти, услышала: «Пожалей» – и отбросила те шкуры.

– Что делать-то? – спросила Нютка неведомо у кого, услышала за окном чье-то бормотание и решила: была не была, выйдет она из клети. Вдруг найдет спасителя или кого-то из знакомцев своего отца? Здесь не лес дремучий, люди живут.

Нютка намотала платок, накинула однорядку и овчину, заменявшую ей теплую одежу, нацепила старые коты – они все разваливались, Басурман чинил их и так дюжину раз.

Толкнула дверь, а та и не подумала открыться.

– Ах ты, запер, значит? – пробормотала она, не думая, что говорит вслух. – Да что ж это!

Меж дверью и косяком оказалась малая щель, и Нютка разглядела, что закрыли ее на железную петлю.

– Ух тебя, злыдень!

Нютка размотала платок, кинула на пол овчину, села на лавку. Бычий пузырь, вставленный в узкое оконце, не давал разглядеть, что там, во дворе. Но увидела лишь темно-синее небо и звезды, моргавшие Нютке.

– Выберусь я, тебе назло. – И Нютка принялась шарить в Басурмановом мешке, по клети в поисках чего-то пригодного. – Ух ты!

Возле светца горкой лежали лучины, наструганные про запас. Вытянула одну – короткая, вторую – занозистая, третью – корявая. Перебрала все да нашла тонкую, длинную, какую надо.

– Убегу, – повторяла Нютка, пытаясь поддеть ту петлю. Лучина срывалась, расщеплялась на волоконца, вредничала, да всякое упорство вознаграждается.

Раз, другой, третий – и петля со скрипом подалась, полезла вверх, вылезла из крюка. Нютка была свободна!

Она забегала, засуетилась, вытащила из кучи двух соболей и сунула себе за пазуху. Теперь не вспоминала она про свои надежды на Басурмана, на его честь и совесть. «Бежать», – твердило ей звериное чутье.

Скрипнула дверь, неохотно выпуская узницу. Темные сени, да темней некуда. Узкая лестница, от каждого шага ходуном ходит. Бегом по ступенькам – и вниз, где булькает на печке варево, где людей много и шума.

– Ты чего тут ходишь? – Кто-то схватил ее за руку, и Нютка, вздрогнув, понеслась прочь со двора.

Дальше, дальше, билось в ней, а кто-то неясный, страшный, бежал след во след, сопел прямо в затылок. Нютка свернула в узкий проулок, заметалась между заборами и поняла: дальше ходу нет.

– Ты чего бегаешь от меня? Бояться нечего.

Пришлось повернуться к тому, кто внушил ей такой ужас.

И правда, преследователь оказался обычным отроком. Сверстник иль на год-два постарше. Ростом пониже Нютки, неровно стриженные лохмы, добрый, немного растерянный взгляд, латаный-перелатаный охабень с чужого плеча, колпак с беличьей оторочкой.

– Ты кто? Чего за мной бегаешь? – спросила она дерзко. Ей ли не уметь после всего пережитого.

– Ты не бойся меня.

– И не подумаю.

– Семеном меня звать. Я здесь в постоялом дворе на услужении. Зима холодная – здесь ее пережидаю.

– А потом что?

– По деревням пойду.

– Зачем?

– Шубы шить.

– Шубы? – Нютке таким странным показалось, что щуплый отрок занимается таким серьезным делом, как шитье шуб, что она хихикнула в ладошку.

– А чего не веришь? Я хорошо шью, уж два года. Как из дому ушел… – Семен замялся.

– Ты из дому ушел? – Нютка сразу вспомнила свое, горемычное, то у тетки, то у злыдней, и громко шмыгнула. – А чего ушел?

– За правдой, за Божьей правдой.

И почему-то больше ничего спрашивать не хотелось.

– А ты зря по городу ходишь. Здесь мало… – Он замялся, не зная, как выразить то, что оказалось на языке. – Мало здесь девок. Оттого мужики… зло творят. Ты лучше на постоялый двор возвращайся, там спокойней. У хозяина пищаль есть.

– А я дочка Степана Строганова. Украли меня, – наконец сказала Нютка с надеждой. – Гляди, соболя есть. – Она полезла за пазуху, и Семен стыдливо отвел глаза. – И там, в клети, еще, много. Поможешь?

Всю дорогу до постоялого двора она рассказывала Семену про родителей, свои невзгоды, злыдней и щедрую награду. Отрок, доведя ее до клети, обещал поведать служилому, коему шил кунью шапку, про Сусанну, строгановскую дочь. А на прощание перекрестил и молвил: «Все в руках Божьих». Нютка почему-то сразу поняла, что ничего не выйдет.

И смиренно слушала, как закрылась петля на двери, положила под голову соболей, забылась тревожным сном.

Поспать долго ей не удалось. Явился Басурман, сказал зло: «Сбежать хотела?», велел одеваться, взять узел с вещами и идти вслед за ним в верхотурскую ночь.

* * *

Она спотыкалась на каждом шагу, все не могла проснуться.

Басурман прикрикивал, велел поторапливаться, «а то как дохлая тащишься». Потом понял, ничего от Нютки не добиться, взял ее за локоть, тянул за собой. Горели масляные светочи, во дворе было навалено невесть чего, пахло прокисшим зерном.

Изба была темной и грязной. По углам шептались несколько мужиков, а как зашла Нютка, сразу замолчали и принялись глядеть так, что захотелось убежать.

Басурман подвел ее к столу, где, сгорбившись, сидел кто-то темный и неясный. Лицо пряталось во мраке, видно было, что мужик огромен и угрюм.

– Гляди, привел, – сказал Басурман и громко закашлялся. Локоть Нюткин он и не думал отпускать.

Темная груда заворочалась, стало ясно, что мужик то ли спал, то ли отдыхал, упавши на стол.

– Ежели берешь, плати, сколько надо.

К столу подбежала собака, завиляла хвостом, гавкнула тихонько, просительно.

– Пошла прочь! – недовольно сказал Басурман и пнул ее так, что несчастная псина отлетела к двери.

Повисло неясное молчание. Мужик, видно, разглядывал Нютку, а она и не смела головы поднять. Ужели из одного плена в другой перейдет?

– Смилуйся, смилуйся надо мной. – Нютка сама не поняла, откуда взялись слова и слезы ручьем.

Она упала на грязный, заплеванный пол, заголосила, закричала о том, что отпустить ее надобно, ежели сердце есть – у Басурмана, у того, кто решил купить девку, будто не человек она, у шептавшихся по углам.

Да как разжалобить мужиков с сердцами, что тверже камня?

Глава 2

Супротив воли

1. Купили

Она плелась за мужиком: синий выцветший кафтан, широкие плечи, русый затылок, тяжелая поступь.

У-у-у, ирод. Так бы и плюнула! Подпрыгнула и плюнула в темечко!

Ужели православный сотворит такое? Грех, да немалый. Как можно-то? За горстку монет человека купить. Нютка уже открыла рот, чтобы сказать: «Пусти меня, пусти, Синяя Спина. Отец мой богат, золотом да серебром осыплет», но мужик обернулся. И все слова застряли у нее в горле.

Будто не человек – чудище, что похитило царевну да унесло за тридевять земель.

«Мамушка, милая, забери меня отсюда!» Нютка всхлипнула, споткнулась и, растеряв всю прыть, полетела вперед, нацелившись носом прямо на деревянную мостовую, кое-как чищенную от снега и льда.

– Вставай, – приказал Синяя Спина, и, видя, что Нютка и не пытается подняться, схватил ее под мышки, безо всякого трепета потянул, поставил на ноги, и, не бросив лишнего взгляда, пошел впереди, буркнув что-то вроде: «Под ноги смотри».

Ее продали – уроду, страшилищу!

Злому – о взгляд можно иссечь пальцы.

Жестокому – вон как поднимал, даже не подумал, что она мягкая сдобная девка.

Незнакомому – а ежели он захочет сотворить с ней грязное, похабное!

Нютка, вспомнив то, что недавно чуть не случилось в зимовье, вдали от людского духа и человечьей правды, шумно вдохнула воздух и попросила себя, слабую, балованную родителями, об одном: лишь бы не зареветь.

Синяя Спина наконец остановился, сказал: «Пришли мы», и немногословностью своей он напомнил Басурмана. Да так, что захотелось на всю кривую улицу завопить: «Откуда ж вас, нелюдей, столько!»

Кто б ее слушал…

Он отряхнул сапоги от липкого снега, опять буркнул: «Не стой на пороге». Нютка поняла, нужно зайти. Она забралась по скрипучему крыльцу, зашла в мглистую, топившуюся по-черному избу, и сердце ее билось то ли от страха, то ли от чего еще невыразимого. За ней захлопнулась дверь, Синяя Спина остался где-то снаружи. А лучше бы провалился под землю, прямиком к чертям.

* * *

Дым выедал глаза, щекотал нос, оседал горечью в горле. Нютка долго кашляла, чихала, отвыкнув за годы житья в богатых хоромах от топки по-черному. Только, по правде говоря, в избе что-то было неладно: дым, должный выползать в волоковое оконце, оседал здесь же. Она вновь закашлялась, согнувшись в три погибели, осела на лавку, нащупав ее возле входа, и с недоумением услыхала:

– Девка-то хлипкая.

А потом хихиканье, такое, что сразу представила вредную старуху с длинным носом. В сказках такие садят в печь незваных гостей. Ужели ее здесь сожрут?

Нютка отбросила детские глупости и ответила уверенно, будто все знала:

– Что же ты, бабушка, волоковые оконца закрыла? Так и задохнуться можно.

– А ты погляди, мож, и закрытые, – ответила та и наконец вышла из темного угла.

Да, с ней говорила старуха. Сколько лет прожила на свете, бог весть. Лицо ее оказалось незлым, сухоньким. С узкими, съеденным временем губами, с глазами, что, наверное, когда-то были похожими на синючие Нюткины. Сама старуха была махонькой – до плеча, не боле. А может, так казалось из-за скрюченной спины и шаркающей походки – от печи до Нютки шла долго, будто и не двигалась.

Нютка сбросила старые коты, заскочила на лавку – тут же закашлялась, дотянулась до оконца и, чуть не упав, отодвинула заслонку. Дым радостно потянулся на волю.

Даже малое усилие далось тяжело – силушка покинула ее после долгой ночи. Старуха, увидав, как шатается ее помощница, сказала:

– Да что ж такое? Накормить девку надобно!

Поставила на стол хлеб, пузатый кувшин с отколотым горлышком, горшок с чем-то теплым. Нютка, не заставив себе долго ждать, налила молока в канопку, углядела миску и ложку, а старуха кивнула: молодая, давай сама, накрывай да садись.

Сытость наступила быстро. Она не съела и половины миски, как глаза стали слипаться. Нютке захотелось столько сказать старухе: попросить защиты, узнать, отчего Синяя Спина так уродлив. А ежели бы помогла убежать от чудища… Там уж Нюткин отец старуху бы не обидел.

«Обо всем расспрошу завтра», – успела она подумать и провалилась в сон, где Синяя Спина вновь и вновь вел ее по извилистым дорогам, деревянным гатям на болоте и не оборачивался.

* * *

Утро закукарекало в три голоса. Нютка сквозь сон решила: она дома, – и, не открывая глаз, сладко потянулась и зацвела улыбкой. Но радость была недолгой.

– Проклятый Басурман. Проклятая Синяя Спина, – прошептала, будто ее бесполезные речи могли принести вред обидчикам. Если бы дочь ведьмы хоть что-то могла…

За последние седмицы Нютка вслух и внутри себя сказала столько ругательств, что и сосчитать нельзя. А еще кусалась, царапалась, кричала, желала мучительной смерти. Отбивалась от самого страшного, что может случиться с невинной девкой.

Она сглотнула слюну. Постаралась успокоиться, прогнать дюжину дюжин бесполезных ругательств, что делали ее злобу гуще. Как вырваться, как сбежать от Синей Спины? Как найти богобоязненных, добрых людей, что отправят ее к батюшке да матушке?

А ежели старуха… Нютка покрутила головой: в малой избе и спрятаться было негде. Хозяйка дома, видно, пошла во двор и оставила ее без присмотра.

Нютка быстро переплела косы – потеряли блеск, грязные да свалянные, точно брюхо бродячей собаки. Нацепила обувку, оправила суконную однорядку и рубаху. Готова?

Она тихонько, стараясь не топать, подошла к двери, та была низкой, рассохшейся от времени. Нютка наклонилась, чтобы поглядеть в щель, не явился ли за ней Синяя Спина.

По присыпанному снегом двору важно ходил рыжегрудый петух, расправлял крылья, отгонял двух тощих собратьев – холод отчего-то их не пугал, рядом толкались крохотные воробьи, пытаясь поживиться. Старая телега, заметенная снегом, дрова, какие-то постройки, высокие покосившиеся ворота. А хозяйки не видать.

Нютка толкнула дверь, представляя, как пробежит сейчас через двор, откроет засов и выпорхнет наружу ловкой птичкой. Дверь не сдвинулась ни на вершок.

Нютка толкнула раз, другой, третий – и поняла, что старуха заперла ее в избе. Опять под замком! Словно курица – не взлететь.

– С Синей Спиной заодно. Старая…

Продолжить она не успела. Хозяйка, открыла дверь и зашла с корзиной, полной яиц.

Нютка пожелала ей доброго здоровья, поклонилась, как подобает воспитанной девице, забрала корзину и тут же засуетилась у печи рядом со старухой, то ли помогая, то ли мешая той.

Хозяйка затеяла стряпню: каравай, пироги с яйцами и какой-то речной рыбой. Нютка охотно выполняла ее поручения, выбирала кости, мыла судно[11] и пыталась заслужить похвалу.

В хлопотах прошел весь день. Когда солнце покатилось к вечеру, пироги были готовы: румяной крутобокой горкой они высились на деревянном блюде. И Нютка, что съела с утра лишь ломоть хлеба, глотала слюну. Старуха отправила ее в подпол, заставила налить в кувшин из тяжеленной бочки кваса, его медовый дух разнесся по избе – и в Нюткиной утробе забулькало еще громче.

Пироги остывали, квас пузырился в глиняном кувшине. Старуха все чаще поглядывала во двор. Она ждала Синюю Спину.

* * *

От овечьей шкуры пахло старым мехом, сыростью и человечьим потом, и Нютка сморщила нос. Она укрылась с головой, хоть в избе, протопленной днем, сохранялось тепло. Под одеялом могла открыть глаза, скорчить рожу и вообще спрятаться от мучителей.

Лежала тихо, не шевелясь, будто спящая, прислушивалась. Вдруг удастся узнать что дельное.

Напрасно. Стояла тишина. Нютка отогнула шкуру да поглядела в щель. Старуха возилась в бабьем куте, кажется, сучила пряжу. Синяя Спина чинил уздечку или что еще, длинное, кожаное, и Нютка пожелала ему затянуть ремень на своей шее.

За окном подвывал ветер, вновь за Каменные горы явилась незваная метель. Дерево, что росло рядом с избой, скребло ветвями по крыше, Нюткины веки отяжелели, она забыла про мерзкий запах шкуры, свои страхи, неясное будущее и задремала. Сколько прошло, неведомо, она внезапно открыла глаза, поняла, что три кружки медового кваса, выпитые накануне, рвались наружу. Завозилась, пытаясь сбросить тяжелую шкуру, но тихий разговор меж старухой и Синей Спиной заставил ее замереть.

– Худое… Слушала… молит… Верни, – бормотала старуха.

Нютка додумывала: «Творишь ты худое дело. Слушала я слезные мольбы девки. Верни ты ее родителям». Вдруг прислушается страшилище? И тут же принялась о том просить Богоматерь.

Синяя Спина молчал, потом что-то сказал – не разобрать, и Нютка, слыша его низкий голос, вздрагивала. Ей казалось, что он вовсе не человек – черт или иная нечисть, что издевается над людьми, похищает детей и девок, не ведает жалости и любви к ближним. Куда хуже Басурмана… Богоматерь наконец должна услышать ее мольбы и защитить от зла.

Сон пропал. Она представляла, как Синяя Спина заведет ее в далекий лес, съест или сделает что-то еще.

– Что сделано… откажусь. Учудит… Острожек, – ответил он. Куда тише, чем ругался.

Нютка не разобрала и половины. Того, что услыхала, было довольно, чтобы понять: Синяя Спина не передумает, не послушает старуху и участь ее решена.

– Петяня… совесть… Жалко… – вновь затеяла уговоры старуха.

Так Нютка узнала, что Синюю Спину зовут Петром. Тут же решила, что славное имя, кое носил апостол, известный своей честностью и пламенной верой, вовсе не подходит.

Она так и не пошла в нужник. Ежели бы говорившие поняли, что она все слышала, ежели бы Синяя Спина разозлился? А выпитый квас, видно, изошел на горючие слезы.

* * *

Когда Нютка проснулась, Синяя Спина ушел. Она тому обрадовалась, даже спела про утренних пташек, а старуха только щурила глаза и улыбалась. Пирогов осталось всего ничего – старуха скормила их гостье, сказала, мол, самой не надобны.

Хозяйка дала гостье костяной гребень, а потом, пожалев, принялась чесать ее. Нютка ойкала, когда зубья раздирали изрядные колтуны, и потом долго благодарила старуху. Поглядев на грязный платок, та протянула свой – чистенький и ветхий, почистила однорядку от мусора и конского волоса. Когда Нютка завязывала на ноге коты, старуха дала гусиного жира, чтобы смазать обувку.