Сестры Мао

Она облокотилась на подоконник и вздохнула. Как бы здорово все это ни выглядело, она не чувствовала, что готова включиться. Перед ней шла настоящая, живая революция, а она воспроизводила у себя в голове недавний разговор с Аленом. Она вспомнила, как при упоминании имени Дорис расширились его зрачки и задрожала верхняя губа, а также чувство горечи в своей груди.

Дорис Ливер.

Бодиартщица из Бетнал-Грина.

Или шлюха-кокни, как называл ее дядя Саймон, а иногда и Ева. Дорис Ливер, шлюха-кокни, познакомившаяся с отцом Евы, едва окончив школу, на первом курсе секретарского училища. Не особенно красивая, без особых талантов. Что же увидел в ней отец, что его заставило выбрать ее?

За спиной Евы дискуссия о том, сработает ли спектакль призрачного театра на баррикадах, перерастала в ожесточенную ссору, в которой противоборствующие стороны держали свои настоящие мнения при себе. Одной мысли о том, что они – ее более близкая семья, чем кровная, – должны притворяться в ее присутствии, даже в малейшей степени, было достаточно, чтобы заставить Еву презирать их.

– Хватит!

Она обернулась:

– Просто, блядь, хватит, ладно?

Двумя широкими шагами она вошла в центр круга. Растолкала пустые банки и упаковки, чтобы освободить место.

– Встаньте все.

Компания ответила бормотанием и стонами.

– На ноги! Все!

Медленно, со вздохами они подчинились.

– Мы это прокричим, – сказала она.

– Что прокричим? – спросил кто-то.

– Страх. Фальшь. Все эти плохие чувства.

Хлопнув в ладоши, она поводила бедрами, потом взмахнула руками, наклонилась, едва не потеряв равновесие, и вернулась в исходное положение.

– Вы знаете, что делать, давайте.

– Это правда необходимо, Ева? Мы устали.

– Это вас оживит.

Она выполнила те же движения в обратном порядке, добавляя к ним новые, усиливая их, укорачивая, ускоряя и замедляя, при этом стараясь сохранить их точность. Остальные пытались следовать за ней. Когда это стало невозможно, а хореография стала чересчур безумной, они придумали собственные движения и исполняли их.

– Боритесь с собой, – сказала Ева. – Используйте пространство.

Множество тел в крошечной комнате толкались и бились друг о друга, вызывая всеобщий смех. Ева завладела их смехом и впустила его в свою грудь, превратив в йогическую интонацию. Долгую минуту, в течение которой они танцевали и интонировали, их голоса продолжали их движения: оо, оу, ау, ом, а, у, э, оо – поток гласных, а затем согласных, которые бросались в него, как палки: ба, ту, мау, ка, фу, су. Как только голоса показались слишком торжественными, Ева поднимала голос до крика, а затем еще выше – до воя. Люди, которым всю жизнь указывали говорить тише, утратили способность использовать свою глотку вовсю. Если бы только они могли увидеть, как смогли участники «Уэрхауз», что за порывом говорить скрывается более глубокое желание вынести вовне внутренний вопль – единственную подлинную истину.

Запыхавшись, с пересохшими глотками, но с чувством воодушевления, члены группы рухнули на пол. По ее команде: «Теперь покажите немного любви!» – они стали кататься по полу, обниматься, целоваться и просить друг у друга прощения.

Круг сам собой переменился. Группа взялась за руки. Глаза в глаза. Вновь появились улыбки. Раньше их внешность казалась похожей, а дух – разным; теперь внутреннее и внешнее были приведены в соответствие друг другу. Вернулась надежда, что все еще могут происходить подлинные встречи между людьми, – надежда, без которой «Уэрхауз» существовать не смог бы.

Ева предложила разделиться и пойти в разные стороны, чтобы собрать как можно больше информации из разных мест. Затем – встретиться, рассказать друг другу все, что узнают, и подумать, какие действия они смогут предпринять в дальнейшем. – Мы – перформативный коллектив «Уэрхауз». Мы ищем прямо переживаемый момент. Мы должны чувствовать себя как дома везде, где живет и проживается восстание. Поэтому – почему бы нам просто не пойти и не насладиться зрелищем? Впитать его. А дальше – посмотрим.

Предложение разделиться столкнулось с сопротивлением, но в конце концов дело решили практические соображения: от комнаты было два ключа, поэтому коллектив разделился надвое. Ева, Альваро и еще два человека должны были уходить сейчас; остальные – немного поспать и присоединиться к действиям позднее. Если подгруппы не увидятся на демонстрации вечером, утром они соберутся в комнате и обсудят увиденное и сделанное. Эти обсуждения лягут в основу их работы на следующий день.

Подгруппа Евы тремя голосами против одного проголосовала за то, чтобы начать с «Одеона». Они пошли по извилистому маршруту: вдоль бульвара Сен-Жермен, вниз по Сен-Мишель, а затем обратно, чтобы собрать больше впечатлений. Все было тихо: деятельность в основном заключалась в укреплении баррикад в рамках подготовки к демонстрации. По дороге они наблюдали захватывающую сцену: разношерстная группа студентов и местных жителей таскала материалы с соседней стройплощадки: каменные блоки, доски, тачки, металлические бочки, стальные балки, укрепляя баррикаду на пересечении двух бульваров. Альваро сфотографировал пожилого мужчину, спустившегося из дома, чтобы помочь. Ева велела ему прекратить – хуже всего превратиться в революционного туриста.

Если улицы были спокойны, то «Одеон» бурлил. Его было слышно за несколько кварталов: тысяча мечтаний молодых сливались воедино на театральной площади и еще тысяча – внутри, словно ползающие друг по другу пчелы в улье, отчаянно пытающиеся оказаться в центре. Этот шум оглушал.

В театре, несмотря на холодные и негостеприимные стеклянные люстры и ряды белых колонн, участники захвата создали домашнюю атмосферу. На портативных газовых горелках готовили пищу. Наверху в конторских помещениях работали. За кулисами, в коридорах и гримерках трахались.

– Что думаешь? – прошептал Альваро Еве.

– Пока не уверена, – ответила она.

В толпе были и рабочие. В фойе по плакату, призывавшему к солидарности с их забастовкой, можно было узнать группу работников «Рено». А в ресторане несколько уборщиц из швабр и ведер соорудили импровизированную стойку, за которой собирали подписи под петицией. Однако в подавляющем большинстве участники захвата принадлежали к классу профессионалов. В основном они были студентами; по-видимому, чаще всего – снобами. Затем – несколько художников, режиссеров и писателей. Потом – паразиты: попутчики, вуайеристы [10], хиппи, упивающиеся радикальной эстетикой буржуа. Судя по акцентам и внешнему виду, было много иностранцев: американцев, итальянцев, немцев, голландцев. Очень мало британцев. Ни Макса, ни Дорис нигде не было видно.

– Останемся? – спросил Альваро других.

– Мы уже здесь. Можем и остаться.

– Давайте подождем несколько минут.

Они уселись в бельэтаже на ступенях, потому что свободных кресел не было.

– О, понятно. Они произносят речи.

– И это все, что будет здесь происходить?

– Боже, надеюсь, что нет.

Зрительный зал выполнял функцию своего рода общего собрания. За длинным столом на сцене сидела группа молодых людей. Они были одеты в похожие пуловеры. У каждого взлохмаченные по моде волосы, в руках или зубах сигареты, глаза выпучены от усталости, хмурые лица, все что-то чиркают на листочках, подзывают и отсылают людей; каждый уверен в своей неоспоримой полезности. Время от времени из-за кулис выходили девушки, передававшие за стол записку или шептавшие какое-то сообщение; затем ответ передавался обратно.

Как люди получали свое место за столом и что они там делали, было неясно. Если только они не оказывались посередине: в таком случае ему, по-видимому, во что бы то ни стало удавалось стать председателем.

– Хорошо, успокойтесь. Спасибо, товарищ. Это большой вклад, за который мы вам благодарны. Приветствуем все голоса. Следующий…

Казалось, любой мог записаться, чтобы выступить у микрофона. Ходил слух, что утром дали слово представителю движения «Запад». Ева хотела бы на это посмотреть. Вот бы ей дали фашиста, а не того уродца в куртке русской армии, что стоял на сцене сейчас. К черту Россию. Единственное будущее – Китай.

– Не уверена, что долго смогу это выносить, – сказала Ева.

– Я тоже, – ответил Альваро.

– Тсс, ребята, – отозвался один из членов группы. – Дайте им шанс.

На доске у дверей зрительного зала были написаны темы дискуссий, запланированных на этот день: искусство и революция, колониальный вопрос, идеология и мистификация, марксизм, ленинизм, маоизм, анархизм и этика насилия. Ева не могла понять, о какой из этих тем говорил докладчик. Во всяком случае, его туманная и запутанная речь была не про Мао. Пока она слушала, в ее голове промелькнула телеграмма Макса:

ЧТО ТЫ ТАМ ДО СИХ ПОР ДЕЛАЕШЬ

ЗДЕСЬ НАЧАЛОСЬ ПРИЕЗЖАЙ

– Он хотя бы говорит что-то интересное? – спросил Альваро.

Ева покачала головой:

– Ты ничего не теряешь.

Альваро поднял камеру и нацелил ее на сцену.

Ева прикрыла объектив рукой:

– Пожалей фильм.

Альваро опустил камеру, и она повисла на ремне. Он с негодованием взглянул на Еву. Ему не нравилось, когда она диктовала ему, как поступать.

– Потом скажешь мне спасибо, – сказала она.

Кто-то когда-то сказал, что революцию можно узнать по количеству производимых ею слов. Если это правда и если «Одеон» отражал происходящее в городе, то Парижская революция давала фору всем остальным. Ограничений на длительность выступления не было. Если кто-то говорил, подразумевалось, что у него есть идея или опыт, о котором стоит рассказать. Перебивать его считалось недопустимым.

Глубоко вздохнув, она встала, сняла сапоги и босиком пошла через распростертые тела к перилам бельэтажа. Альваро, верный Альваро, пошел за ней.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Ничего, – ответила она.

– Ева, ты что-то задумала, я вижу это по твоему лицу.

– На моем лице ты видишь только уныние.

Вдоль перил висели транспаранты, налезая друг на друга. На одном, прямо под ними, было написано:

ВНИМАНИЕ! РАДИО ЛЖЕТ!

Ева обнаружила, что если слегка высунуть руку за перила и постучать по плакату, то можно создать рябь, которая пройдет по всей его длине и перейдет на следующий, почти достигнув другого края театра.

– Прекрати, Ева, – сказал Альваро.

– Прекратить что?

– Я вижу, что ты делаешь.

– Я ничего не делаю.

– Ты пытаешься отвлечь докладчика. Что у тебя с рукавом?

– Подержи меня.

– Что ты собираешься сделать?

– Я хочу здесь сесть.

Она перекинула через перила одну ногу.

Альваро схватил ее за куртку:

– Ева!

Она засмеялась:

– Я не упаду, если ты, черт возьми, будешь меня держать.

Он обхватил ее за талию, и она перекинула другую ногу.

– Блядь, Ева! Не делай глупостей.

– Хватит мешать и просто держи.

Перила были достаточно широкие, чтобы на них с удобством могла сидеть худая девушка вроде нее. Она вытянула ноги в воздухе. Растопырила пальцы.

– Вау, приятно, – сказала она.

– Останешься здесь только на минуту, – ответил Альваро.

– О да! – сказала она, отрывая руки от перил и разводя их в стороны, будто готовясь полететь. – Ха-ха, да!

Альваро прижал ее сильнее:

– Минуту, а потом слезаешь обратно. Ты меня слышала?

– Я тебя слышу, – сказала она, – слышу.

Но на самом деле она не обращала на него внимания. Ее мысли были поглощены людьми в зале, которых она видела между своих бедер, и вопросом: неужели кто-то еще одурачен этой чушью?

Слушатели на креслах внизу выглядели истощенными и обессиленными. Они клали головы на плечи, перекидывали ноги через подлокотники, сутулились, смотрели то в одну, то в другую сторону, ловили и теряли нить доклада – они были пьяны. Пьяны от слов. Влюблены в идею общения, в то время как все окружающее истинный смысл гибло, словно растения в суровом климате. Из их ртов исходили слова, полные чистоты и надежды, но они падали на ковер, будто мертвечина.

Залежалое семя и гнилой ячмень.

Она согнула колени и, почувствовав головокружение, притянула ноги к груди, упершись пятками в перила.

– Что за хуйня? Какого черта ты творишь?

Она села на край, едва касаясь ягодицами перил. Весь театр пульсировал беззвучной вибрацией, которая, как она поняла через мгновение, была биением ее собственного сердца.

– Возьми меня за лодыжки, – сказала она.

– Ты, блядь, серьезно?

– Возьми. Меня. За лодыжки.

Она втянула воздух и задержала дыхание. Альваро убрал руки с ее талии, так что ничто ее не удерживало. Но ей было хорошо. Она не собиралась падать. Пока ее легкие были заполнены воздухом, она чувствовала невесомость.

Через мгновение она почувствовала, что Альваро схватил ее за лодыжки. Воздух вырвался из груди, и она снова обрела плотность. Устремив взгляд в одну точку в глубине сцены, за столом с мужчинами – они уже заметили ее и совещались, что с ней делать, – она начала медленно выпрямлять ноги. Она чувствовала себя твердой, прикованной к перилам. Громадной. Но вдруг на половине движения, внезапно поддавшись нервному возбуждению, мышцы ее задрожали.

Почувствовав это, Альваро обхватил руками ее голени и просунул голову между ее бедер. Сжав их, она почувствовала, как вперед подается его лицо; от его дыхания она чувствовала тепло на внутренней стороне бедра, когда он сказал:

– Ебаный в рот!

Поднимаясь на ноги, она вытянула руки для равновесия; став прямо, она обнаружила, что приняла позу, напоминающую распятие. Решив, что ничему не поможет, она вытянула руки над головой, словно держала глобус.

У нее была своя доля вины: поклонение самовыражению. За свою жизнь она провела слишком много часов, анализируя прошлое и строя будущее на основании одного удовольствия от слов. Но вскоре она поняла, что у этого есть свои пределы. Люди были слишком заняты, чтобы слушать. События развивались с такой скоростью, что ее заявления мгновенно устаревали.

Способ Мао был лучше: сначала делать, потом говорить. Только голос опыта – революционера, уже совершившего революцию, – нес долговечную истину.

Докладчик на сцене, до того времени не обращавший на Еву никакого внимания и направлявший речь к первому ряду слушателей, больше не мог сдерживаться. Он прервался и протянул руку в ее сторону.

– Что ты делаешь? – заорал он в микрофон. – Слезай оттуда! Остановите ее кто-нибудь, она собирается прыгнуть!

Члены комиссии, до того не знавшие, как поступить, вскочили на ноги и стали кричать, требуя, чтобы она спустилась. В партере развернулись и смотрели вверх. В центральном проходе группа анархистов кричала и размахивала черными плакатами. Позади прекратилась рассеянная болтовня и послышались отдельные голоса:

– Ай, да толкните ее уже, бога ради!

– Прыгай!

– Истеричка!

– Смотрите на эту суку!

– Ненормальная!

– Потряси жопой!

– Покажи сиськи! Сиськи покажи!

Устроившись на перилах, Ева поначалу думала напрячь туловище и держать руки прямо, оставаться абсолютно неподвижной, чтобы, подобно статуе, создавать своего рода визуальную тишину, но, борясь с желанием проявить себя, быстро устала. Из нейтрального положения стоя она попробовала совершить несколько движений, следя за равновесием. Обнаружила, что не может безопасно наклоняться вперед или в стороны. Она могла отклониться назад, но только слегка, опасаясь, что Альваро не сможет ее удержать. Устойчивости ее лишало любое легкое вращение или волнообразное движение – их нужно было избегать.

Определив ограничения, она начала увеличивать движения, делая их все громче.

Ну что ж, сейчас я вам покажу.

Вскоре ее движения приобрели узнаваемый вид – жесткий, точный и безжалостный из-за необходимости сохранять равновесие: вид механической машины.

– Ева, какого хуя ты делаешь?

– Еще минутку, Альви. Пожалуйста.

Она молотила, крутила, выводила петли и дергалась в такт пульсировавшему в ней беззвучному ритму: руки – поршни и сверла, кисти – шестеренки, голова – как у робота.

Ха-ха, вот так.

Отбросив все колебания и раздумья, находя изящество даже в жесткости, она имитировала движения машин на заводском конвейере или строительной площадке. Затем, почти не меняя движений, она стала изображать полицейских, подавляющих беспорядки, и солдат на войне.

Смотри, смотри, что я делаю.

Ведь сделать это мог только кто-то необыкновенный, способный вдохновляться и выражать физическую реальность, одновременно выходящую за пределы предметов.

– Слезьте! Пожалуйста, приказываю!

Она подняла лицо к потолку, подумав, что с него течет, но оказалось, что это был ее пот. Стук в ушах растворился в насмешках, хлопках, возгласах и криках председателя:

– Приказываю!

Альваро прошипел:

– Я тебя бросаю, Ева. Слышишь? Все кончено.

– Заткнись и сделай пару фото.

– Что? Я тебя держу.

– Отпусти.

– С ума сошла?

– Отпусти и сделай ебаную фотку.

Она почувствовала, что он ее не слушается, крепче сжимает ее лодыжки и тянет назад, готовится стащить с перил.

– Сейчас же, Альваро! Фото! Или мы правда расстаемся!

Она перенесла вес на пятки. Альваро решил опрокинуть ее назад, чтобы она на него упала. Сопротивляться было опасно, поэтому она сосредоточилась на том, что он контролировать не мог: на губах. Пришло время принять решение. Через мгновение все закончится. Скажет ли она что-нибудь?

– …

Падая назад, она подняла сначала руки, потом правую ногу, так что весь ее вес пришелся на левую.

– …

Теперь, когда мимо нее, сквозь нее проносился воздух, она подумала: нет. Сказать что-либо было бы ошибкой. Физическая сторона жизни – это и было общение.

Боль: она рухнула на Альваро.

Боль: затылок столкнулся с его челюстью.

Боль: лопатки врезались в его ребра, от удара треснула камера.

Через мгновение она почувствовала, как под ней извивается Альваро, как он приподнимается. У него была одышка; он был в панике и думал, что дыхание к нему уже не вернется.

Она скатилась на ковер – толстый, мягкий и уютный, как матрас. Рядом с ней Альваро повернулся набок и подтянул ноги к животу, приняв позу эмбриона. Она смотрела, как раздувается и краснеет его лицо с выпученными, словно два шара, глазами. Из его горла вырывался хрип.

Когда он наконец смог сделать первый вдох, он прохрипел:

– Мой «Роллейфлекс». Мой «Роллейфлекс».

В прошлом ей много раз хотелось разбить эту камеру, потому что казалось, что у Альваро от нее зависимость и он не может видеть мир иначе, кроме как через объектив. Но уничтожение камеры в реальности, пусть даже и случайное, не принесло удовлетворения.

– Мне очень жаль, малыш, – сказала она, не солгав.

– Иди ты на хуй, Ева.

Остальные члены «Уэрхауза» помогли им подняться и повели по коридору из смеющихся людей.

– Подождите! Мои сапоги!

Она пробежала обратно мимо искаженных лиц, схватила сапоги и вернулась к остальным, дожидавшимся ее наверху лестницы. Они спустились вниз и вышли на улицу.

* * *

– На ступенях театра их встретила взрывом аплодисментов группа студентов, одетых в украденные из гримерных костюмы – арабских шейхов, участников «Оркестра клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», Бэтмена, марсиан.

– Ах, пошли вы на хуй, – сказала им Ева по-французски.

Аплодируют только идиоты. Настоящие прогрессисты чувствуют ярость.

– Что это было? – спросил кто-то из членов «Уэрхауз».

– Знаешь, кто ты, Ева? – сказал другой. – Индивидуалистка. Так чертовски зациклена на себе, что тебе плевать на группу. – Чушь, – ответила Ева. – Я создала эту сраную группу. Группа – это моя жизнь.

– Тогда ты должна была заранее сказать нам, что ты планировала.

– Я ничего не планировала. Так получилось.

Посмотрев на их лица, Ева увидела, как они изменились. Как изменилась она сама.

Все, что ты делаешь, немного тебя меняет.

– Ребята, я с этим разберусь, – сказал Альваро.

В дрожащих руках он держал куски пластика, отломившиеся от камеры.

– С чем разберешься? – спросила Ева.

– У тебя есть ключ? – спросил он. – От комнаты?

Она достала ключ из кармана.

– Отдай его им, – сказал он.

Она подчинилась:

– Я не хотела держать его у себя.

– Не потеряйте, – сказал Альваро остальным. – Возвращайтесь в комнату, когда захотите. Увидимся позже там или на собрании. Мы с Евой немного прогуляемся и поговорим.

Он повернулся и сквозь толпу направился к Рю де Вожирар.

Ева осталась на месте и смотрела ему вслед.

Через несколько шагов он обернулся. Увидев, что она за ним не пошла, вернулся. Бросил свою камеру к ее ногам.

– Ева, блядь, давай.

Вздохнув, она опустилась на колени, чтобы поднять камеру.

– Брось! – сказал он. – Бесполезно.

Она встала и протянула ему камеру, будто подарок. Он открыл портфель, чтобы она могла положить камеру внутрь.

– Вот и фотовыставка, – сказал он. – Ни один снимок из тех, что мы сделали в Париже, не сохранится. Ты довольна?

– Нет.

– Боже, это такая потеря… Что мне теперь делать?

– Мы купим тебе новую.

– На какие деньги, Ева?

– Не знаю. Может, придется подождать, пока мы вернемся.

Он запустил пальцы в волосы:

– Ни хуя нет смысла здесь находиться.

– Не говори так. Когда мы вернемся…

– Что? Мы вернемся в Лондон, и что дальше?

Она чувствовала, как другие члены группы, а с ними и толпа в «Одеоне», наблюдают за ними, наслаждаются их ссорой.

– Я уверена, наши родители без разговоров купят новую…

– Чьи родители?

– Мои. Мы попросим моих.

Он засмеялся:

– Твой отец? Он разорился.

– Он не разорился.

– Только потому, что он пиявка. Живет за счет других людей. Сначала твоя мать. Теперь Дорис Ливер.

– Заткнись. Ты знаешь, что я ненавижу, когда то, что я сказала тебе по секрету, ты используешь против меня.

– На самом деле тебе не нравится слышать правду.

– Слушай, я попрошу у мамы немного денег.

– Ох! Ты слишком гордая, чтобы о чем-то ее просить. Нет, нет. Как всегда, нам придется идти к моим родителям…

– Поправочка: чаще всего нас выручает мой дядя Саймон.

– …но в этот раз такого не будет. Я отказываюсь звонить им и просить еще денег. Ты сломала мою камеру, и ты должна купить другую взамен. А теперь пошли. – Он схватил ее за руку и потащил прочь.

– Увидимся позже, ребята.

Хотя его хватка причиняла ей боль, а темп заставлял переходить на бег, она не сопротивлялась.

Когда стало ясно, что она подчиняется, он ее отпустил. Ева замедлила шаг. Утверждая свою власть, он шел на два шага впереди, беспрерывно осыпая ее проклятиями.

– Я должен был догадаться, когда голосование пошло вопреки тебе…

– Какое голосование?

– Ты голосовала против того, чтобы идти в «Одеон». Я должен был понять, что, если решение тебе противоречит, ты начнешь буянить. Тебе не нравится… Забудь.

– Что, Альви? Что мне не нравится?

– Тебе не нравится уступать группе. Ты всегда хочешь, чтобы все было по-твоему.

– Кто бы говорил.

– Ева, если что, сейчас мы говорим о тебе. И, думаю, ты знаешь почему.

– Для меня это было просто глупое голосование. И в театре я не буянила, я не ребенок. Я артистка. Это было спонтанно. Из меня просто вырвалось.

– Что из тебя вырвалось? В смысле, что это была за хрень?

– Не знаю. Как тебе показалось?

– Убого. Это выглядело убого.

– Ты просто хочешь меня застыдить.

– Как я могу застыдить того, у кого нет стыда?

Защищаясь, она скрестила руки: это было неправдой. Стыд был одной из немногих констант ее жизни. Его приступы, регулярные и безотказные, деформировали даже чувство радости. Часто, когда она вспоминала прежние перформансы, даже самые успешные, стыд был настолько острым, что ей хотелось вылезти из кожи.

– Кто-то должен был что-то сделать, – сказала она. – Ты сам видел, что происходило в том театре. Я видела твое лицо, тебе это было противно так же, как и мне.

– Не так противно, как это.

– Все эти разговоры?

– Я никогда ничего подобного не видел. В Лондоне такого не увидишь. В Испании тебя арестовали бы.

– А теперь, увидев, ты обрел веру?

– Господи, меня это бесит.

– Что?

– То, что у тебя все всегда в прошлом. Как будто ты все увидела, все сделала и можешь радоваться только тому, что будет в будущем, чего еще нет. Ты никогда еще не видела захваченного театра или захвата вообще, так что не надо строить из меня блаженного.

– Ох, извини, что не плачу при виде того, как несколько человек расположились в театре, и студенческих дебатов.

– Ты невозможна. На самом деле.

– Смотри, Альви, на мой взгляд, яппи[11] в том театре – просто лицемеры. Видел, как они все сидели за тем столом? Притворялись, будто приглашают людей к революции, а на самом деле своим маленьким шоу делали обратное, мешая их вовлечению. – Имеешь в виду, что революции там не было? Где же она происходит?