Читать книгу Сестры Мао (Гэвин Маккри) онлайн бесплатно на Bookz (8-ая страница книги)
bannerbanner
Сестры Мао
Сестры Мао
Оценить:

5

Полная версия:

Сестры Мао

– Это еще надо понять. Мы здесь только несколько часов.

– Судя по твоим словам, она происходит у тебя в голове.

– Да, в моей голове. И в твоей. И в головах других людей.

– Иллюзия! Революция – одна большая фантазия, так?

– Нет, это жизнь.

– Революция – это жизнь?

– Да. Настоящая революция происходит не только в театрах. Она происходит везде. На улицах, в домах. Как говорится в манифесте «Уэрхауза»: «Не планируйте. Действуйте. Не имитируйте жизнь. Живите».

Они дошли до перекрестка с бульваром Сен-Мишель. Альваро взял ее за локоть, прежде чем перейти через завалы на дороге. – Революционнее революции, – сказал он, – это ты до мозга костей.

– Ну, надеюсь, революционнее людей там.

– А я? Революционнее, чем я?

– Этого я не говорила, – ответила она.

* * *

Основным ингредиентом ее отношений с Альваро было соревнование двух амбициозных умов. Смогу ли я сформировать этого человека? То был вопрос личного успеха. В конце спора с ним ее разум истощался. Но проигрывала она редко.

Альваро уже два года с трудом учился в Лондонской школе экономики. В нем было укоренено почтение испанца к верности как высочайшей человеческой доблести, а в ЛШЭ он не нашел ничего, к чему мог бы испытывать долгую привязанность. От занятий он быстро уставал. Обнаружив трудности с усвоением предмета, он направлял интерес на другую тему, в которой оставался, пока не сталкивался с проблемой и там.

В социальных отношениях наблюдалась та же картина. Человек воплощал для него идеал дружбы, пока не оказывалось, что его преданность не бесконечна, и тогда Альваро искал нового человека и завязывал с ним новую дружбу. Так жизнь в ЛШЭ принесла ему разочарования, после которых он перестал ходить на лекции и вступил в Радикальный студенческий альянс. Когда он разочаровался и в этом – радикалы, как оказалось, понимали значение слова «верность» еще меньше остальных, – он начинал сомневаться в ценности самой жизни и в конце концов проклял ее.

После череды плохих оценок на втором курсе родители неэтичным способом добыли письмо от врача, которое обеспечило ему годовой отпуск. Вместо того чтобы наверстывать пропущенное, на что они надеялись, Альваро провел год, слоняясь с театралами и киношниками и танцуя в «Ad Lib» на Лейстер-сквер с такой самозабвенностью, вспоминала Ева, что затмевал профессиональных актеров. Там они и встретились на новогодней вечеринке, и вскоре он вступил в «Уэрхауз» – сперва как хроникер коллектива, а потом и как его полноправный член. На следующий год, к вящему гневу родителей, он не вернулся в университет. К тому времени радикальный перформанс стал его профессией; «Уэрхауз» с Евой в центре – семьей; в отношениях с ними у него развилась злобная преданность старого домашнего животного.

Когда Ева его встретила, он был в депрессии, много пил, спал все будние дни и веселился все выходные; родители грозили поместить его в больницу. Именно «Уэрхауз» спас его. Он оторвал его от выпивки, дал ему цель, поднял его дух. Именно «Уэрхауз» собрал его из обломков, которые остались после ЛШЭ. Любопытно, однако, что, когда Альваро почувствовал себя лучше и стал счастлив, он стал говорить о ЛШЭ с нежностью и ностальгией, как порой представители высшего класса говорят о своей альма-матер: как о суровой и безжалостной среде, своего рода аде, который все же сделал их теми, кто они стали. Верность Альваро «Уэрхаузу» не вытеснила из его сознания мечту о будущем успехе в мире – успехе, который он не мог вообразить иначе, как возвращение в ненавистный университет, изучение малоинтересного предмета и продвижение по связанной с ним стезе журналиста или даже экономиста. На самом деле этот успех мог отправить его в больницу. Прежде чем принять участие в перформансе «Уэрхауза», он всерьез задумался над тем, какой вред он может нанести этим блестящим перспективам. Уединившись в своей комнате и заперев дверь, он составил список доводов «за» и «против» участия. Будет ли перформанс проходить в общественном месте? Будут ли там представители СМИ? Будут ли использоваться маски и грим, скрывающие его внешность? Есть ли риск ареста, о котором узнает будущий работодатель? Еве печально было осознавать, что его терзают такие вопросы; что он боится оказаться неудачником в глазах родителей. Это вызывало у нее жалость.

Сама она ходила в театральную школу, что представляло собой изысканный бунт против родителей, которые считали, что театральная школа – это всего лишь институт благородных девиц под другим соусом. В Королевскую академию, говорили они, ходят только девушки, которые когда-то бывали на бале дебютанток, богатые американцы, желающие услышать английский акцент, и неспособные дочери буржуазных семейств, которых нужно держать в узде до замужества. Это старомодное мнение, сформировавшееся в юности, с тех пор почти не изменилось, однако оно не было полностью ложным. Из шестидесяти шести девушек в ее классе две действительно имели титулы. А большинство остальных были лишь на пару ступеней ниже – настоящие столпы общества.

Как и ее родители, Альваро думал, что театральная школа – низший вид образования. И она не могла сказать, что он не прав. В Королевской академии не было системы. Философии. Когда преподаватели знакомили студенток с каким-либо методом, они не забывали напомнить, что не существует единого пути к хорошему актерскому мастерству; есть место для любого подхода или его отсутствия. На занятиях упоминали Станиславского и Брехта, но никто не предлагал внимательно ознакомиться с их теориями. Предполагалось, что студентка, если она к этому склонна, сама найдет о них информацию и решит, полезны ли они ей. То была первая действительная встреча Евы с английским эклектизмом [12]; она была потрясена и шокирована им. Этот взгляд, представлявшийся как непредвзятое признание равноценности всех методов, на самом деле скрывал враждебность к любому методу и в какой-то мере объяснял, почему индивидуальному мастерству английских актеров сопутствовала общая импотенция английских театров, которые служили посмешищем на континенте.

Даже при этом она не бросила учебу. Это она могла зачесть себе в плюс. В отличие от Альваро и своей сестры Айрис, Ева играла по правилам Королевской академии и не потерпела поражения. Она пришла туда и, несмотря на консерватизм, узость, произвольность стандартов, оказалась на высоте. Каждый год она была первой в классе, получала различные призы и постоянно играла главные роли в школьных спектаклях, а после окончания школы ей предложили место в Королевской шекспировской труппе, от которого она, как всегда и планировала, отказалась, ибо так поступает истинный бунтарь. Она не отступала от намеченного курса – выучила правила, стала лучшей, именно такой, какой предписывали стать создатели правил. А потом, когда они ожидали, что она завершит свою интеграцию, она послала поцелуй, взмахнула рукой, обернулась и пошла в другую сторону.

– Послушай, Альви, я люблю тебя, – сказала она.

– Ну, я не могу сказать тебе того же, когда ты ведешь себя таким образом.

Они дошли до площади Сорбонны, заполненной, как и площадь у театра, бастующими студентами. Некоторые держали в руках плакаты: ДОЛОЙ ОБЩЕСТВО ПОТРЕБЛЕНИЯ и НА ХУЙ ПОЛИЦИЮ. На других были футболки: Я МАРКСИСТ ГРАУЧАНСКОГО ТОЛКА. Третьи раздавали размноженные листовки. Ева взяла одну из них. Заголовок гласил: ИЗНАСИЛУЙ СВОЮ АЛЬМА-МАТЕР.

– Вот, держи, – сказала она, передавая листовку Альваро. – Тут совет для тебя.

Не поняв шутки, он бросил листовку на землю.

Две женщины сидели на подоконнике без трусов, раздвинув и размахивая флагами Вьетконга.

– Посмотри!

Он не посмотрел.

По обеим сторонам улицы стояли прилавки, на которых продавали книги Маркса и Ленина, «Цитатник» Мао, а также старые, пожелтевшие от времени номера журналов. На стенах красовались огромные портреты Троцкого, Фиделя и Че. Был здесь даже Сталин, хотя его лицо кто-то перечеркнул черным крестом. – Знаешь, не понимаю, почему я это терплю, – сказал он.

– Что терпишь?

– Люди удивляются, а я не знаю, что им сказать.

– Скажи им, чтобы отъебались.

– А потом я думаю…

– А, вот оно что.

– Почему я бросил университет? Ради этого? Надо было за него держаться. Я трачу на вас свое время.

– Мы снова будем об этом говорить?

– Я не должен был позволять тебе убедить меня уйти из ЛШЭ.

– Альви, прием, это было твое решение. Ты ненавидел это место.

– Если бы я вернулся, учитывая, что я знаю сейчас, я был бы первым. Я это знаю.

– Так почему не вернешься? Позвони родителям. Скажи им, что хочешь перерегистрироваться. Они будут в восторге.

– Да, будут. Но ты не будешь, не так ли? В том-то и дело. Ты бы не оказала мне той поддержки, которую я оказываю тебе.

На пересечении с улицей Сорбонны стоял киоск с объявлениями и плакатами, обличавшими Французскую коммунистическую партию за то, что она оставалась в плену у русских и отказывалась усваивать уроки Китая. На стене позади киоска висел большой рекламный щит со всеми заявлениями против студенческой революции, которые появлялись в партийных листовках и газетах. Человек с мегафоном обличал контрреволюционные тенденции партии.

Ева на минуту задержалась, чтобы послушать. Перевела Альваро услышанное, хотя он не проявлял интереса.

Они пошли в сторону капеллы Сорбонны, где сели на ступеньки под большими буквами:

НАМ НУЖНО МЕСТО, ЧТОБЫ МОЧИТЬСЯ, А НЕ ЧТОБЫ МОЛИТЬСЯ.

– Так ты простил меня? – спросила она, взяв Альваро за руку.

Он неуверенно посмотрел на нее.

– Ева, я хочу тебе кое-что сказать.

– Звучит серьезно.

– Просто послушай.

– Ты не уйдешь из «Уэрхауза», Альваро. Не сейчас, когда мы нащупываем почву под ногами и делаем первые успехи. Ты обещал…

– Тсс. Я не это хотел сказать.

– Что тогда?

– Я хотел сказать, что ты не невидимка, ты знаешь.

– Я? Я знаю.

– У тебя есть… У тебя есть видимость. Люди видят тебя. Тебе не нужно делать опасные штуки, залезать на балконы, чтобы привлечь внимание.

– Я не об этом говорила. Если бы мне нужно было внимание, я бы играла в Вест-Энде или ставила Пинтера для гребаного Би-би-си, как моя мать. Если бы ты меня хоть немного знал, знал бы, что мне плевать, что обо мне думают люди.

– Тогда, возможно, я тебя не знаю.

– Верно. Может, и не знаешь.

Ибо она и правда во время перформанса становилась никем. Она отдавала себя публике. Своему телу. Своим мыслям. Не оставалось никакой Евы. Между мной и ими нет никакой разницы. Люди могли думать о ней что угодно, потому что ее не было. Единственное, что имело значение, это послание, которое она несла. Война. Угнетение. Несправедливость. Безработица. Депортация. Проблемы рабочих. Расовые предрассудки. Мао.

– Я думаю, – сказал Альваро, – ты хочешь, чтобы твое безразличие к общественному мнению было общепризнанным.

Она поднесла кулаки к лицу и отвернулась от него в отчаянии:

– Я могу убить тебя. Ты говоришь такие вещи, только чтобы сделать мне больно.

– Я не делаю ничего, чтобы сделать тебе больно. Я пытаюсь тебе помочь.

– Причиняя мне боль. Ты всегда думал, что это единственный способ одержать надо мной верх. Ты никогда не понимал, как ты в этом ошибаешься.

Альваро коснулся ее руки:

– Ты плачешь?

Она взглянула на него через плечо, чтобы он мог разглядеть ее лицо: сухое, как кость.

– Ладно, ладно, – сказал он и прислонился спиной к колонне. Его кожа была бледной. Он выглядел осунувшимся. Он был похож на человека, проигравшего в последнем раунде.

– Я хочу сказать, – продолжил он, – что если бы ты действительно чувствовала принадлежность к группе, если бы группы тебе было достаточно, тебе не нужно было бы делать такие штуки. Тебе кажется, что группа тебя сдерживает?

– От чего?

– От того, чтобы делать свои собственные вещи.

Она снова повернулась к нему лицом:

– Я не чувствую, что меня кто-то сдерживает. Каждый участник привносит что-то свое. Всех ценят одинаково. Это всегда было нашим принципом. Я не признаю то, что ты говоришь. Это твое, не мое.

– Группа не слепая, Ева. Они видят твои амбиции. Это заставляет их нервничать. Они думают, что у тебя есть собственные планы.

– Планы?

– Например, ты в Париже ради «Уэрхауза» или просто преследуешь Дорис Ливер?

– Ох, какая тупость.

Она поднялась на ноги и начала ходить туда-сюда по нижней ступеньке: два шага в одну сторону, два – в другую.

– Такая гребаная тупость.

– Они знают о Дорис и твоем отце.

– Вряд ли это секрет.

– Они знают, что у вас с ней была история. Что она жила в театре с твоей семьей, когда ты была ребенком. И что вы с ней были близки.

– Близки – это слишком.

– И что она была в Китае. Видела настоящую революцию своими глазами.

– Ну и что с того, что она была в Китае? Однажды я сама туда поеду. Увидишь.

– Ты под ее влиянием, Ева. Она делает все, что хочешь делать ты. Группа беспокоится, что ты опять интригуешь, чтобы с ней сблизиться.

– Всем, блядь, нужно успокоиться. Я не буду бегать за Дорис.

– Она тебя очаровала. Ты часто говоришь о ней.

– Я ее уважаю. Иногда ее работы интересны. Но мы разные. Дорис называет себя художницей, а я не считаю себя художницей в этом смысле. Я исполнительница перформанса и не могу работать одна. Мне приходится работать с группой. Отчасти это личное, я бы пропала без вас, ребята. А отчасти – политическое. Группа может сделать работу в сто раз мощнее.

– Если это правда, то почему Дорис Ливер известнее «Уэрхауза»? Она в галереях по всему миру. И в газетах. Разве сейчас нет книги о ней?

– Ее работы сейчас в моде, вот и все. И она занимается этим дольше, чем мы. Нам просто нужно больше времени, чтобы понять, как распространить наше послание. Если посмотреть, у нас есть преимущество перед Дорис. У нас есть свои методы, свой манифест. У нас есть Вьетнам. У нас есть Куба. У нас есть Мао. Она могла съездить в Китай, но она не верит в Китай как в идеал, к которому нужно стремиться. Она повсюду – нет системы, нет философии.

Альваро протянул руку, как бы прося помочь ему подняться. Когда она взяла ее, он притянул ее к себе и поцеловал. Его козлиная борода царапнула кожу. Она откинула его волосы со лба, затем распустила их по плечам. Он прижал ее к своей груди и погладил ее ягодицы.

– Давай, – сказал он, вставая.

– Возвращаемся в комнату? – спросила она, позволяя ему взять ее с собой.

Он покачал головой:

– Давай побудем еще немного вдвоем.

– Я бы не отказалась полежать часок.

– Хорошо. Давай найдем место.

Держась за руки, а потом обняв друг друга за талию, они пошли по улице Сорбонны к главному входу в университет. Ева перевела плакат на двери:

НАЧИНАЮЩАЯСЯ РЕВОЛЮЦИЯ ПОСТАВИТ ПОД ВОПРОС НЕ ТОЛЬКО КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ, НО И ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО. ОБЩЕСТВО ПОТРЕБЛЕНИЯ ОБРЕЧЕНО НА НАСИЛЬСТВЕННУЮ СМЕРТЬ. СОЦИАЛЬНОЕ ОТЧУЖДЕНИЕ ДОЛЖНО ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ ИСТОРИИ. МЫ ИЗОБРЕТАЕМ НОВЫЙ И ОРИГИНАЛЬНЫЙ МИР. ВООБРАЖЕНИЕ ЗАХВАТЫВАЕТ ВЛАСТЬ.

Внутри на стене коридора висела большая, красивая карта, на которой важные здания и площади были отмечены замысловатыми иллюстрациями. На карте были изображены улицы Латинского квартала, а вверху было написано: КВАРТАЛ ГЕРОИЧЕСКОГО ВЬЕТНАМА. Главная аудитория Сорбонны называлась ЗАЛ ЧЕ ГЕВАРЫ. Площадь Пантеона – ПЛОЩАДЬ ХО ШИ МИНА.

В некоторых пустующих аудиториях на третьем этаже были устроены общежития. Не найдя ни одной свободной кровати, они обратились к нескольким парам и группам – Ева сказала, что они проделали долгий путь и им некуда больше идти; в конце концов, с помощью этой тактики они нашли сочувствие.

Они забрались на матрас одетыми, сняв только обувь. Некоторое время они обнимались под простыней, трогали, щупали и терлись друг о друга, но она слишком устала, чтобы продолжать.

– Ты не против, если я немного посплю?

– Хорошо.

Но ему быстро стало скучно, и он начал ворочаться.

– Тебе не обязательно оставаться, – сказала она.

– Я бы еще раз осмотрелся. Ты не против? Мне бы не хотелось оставлять тебя.

– Со мной все будет хорошо.

– Уверена?

– Альви, я сказала, со мной все будет хорошо.

Он поцеловал ее:

– Я скоро приду, найду тебя, и мы вместе пойдем на демонстрацию, хорошо? Не пропадай.

– Я не сдвинусь с места, пока ты не придешь.

– Хорошо, – сказал он. – Поспи немного.

В его прощальных ласках, в их страстности скрывалось хвастовство тем, как долго он работал и как поздно засиживался, как мало спал, каким самоотреченным он может быть. Они долго целовались, но она чувствовала, что ему не терпится уйти. И когда он ушел, она почувствовала облегчение. Члену коммуны никуда не деться от переплетения. Единственный ответственный шаг заключался в том, чтобы при возникновении желания побыть одному удовлетворять его, передавая другим.

Она перевернулась на спину, вытянула одну руку на освободившееся пространство, а другую положила на глаза. В комнате было шумно и душно. Вокруг нее никто не спал. Наоборот, казалось, что все одновременно курят, разговаривают, хихикают и занимаются петтингом. Это напоминало ей школу-интернат – пусть ничем и не было на нее похоже, – которая ей нравилась не в последнюю очередь потому, что там нравилась она, поэтому она быстро погрузилась в довольный сон, наполненный множеством смеющихся лиц.

Цзян Цин

1974

IV

Входя во внешние ворота дворика Председателя, она подняла свой пропуск. Два охранника не убрали рук с автоматов, чтобы согласно порядку проверить ее удостоверение. Они вообще не шелохнулись, лишь коротко посмотрели на нее исподлобья. Эти смиренные мальчики были действительно мудры; они знали, что не стоит ей перечить.

В кабинке привратников старшие охранники сидели на стульях, поджав ноги, курили и свободно болтали. Увидев ее, они тут же затушили сигареты и вскочили.

– Солдаты, – обратилась она к ним, – ваши умы заняты заветами Мао Цзэдуна? Кажется, что вы сплетничаете, как женщины.

Заполняя формуляр посетителя, она напевала, довольная собой.

Солдаты молча слушали, как она мурлычет мелодию под названием «Плавание по морям зависит от Кормчего».

Она передала формуляр, чтобы на нем поставили штамп. Один из солдат достал из запертого ящика печать и прижал ее к нижнему углу листа. Затем, неся заполненный бланк, он вышел из кабинки и по крытому коридору, огибавшему двор, проводил ее в подземный туннель, который вел в заветное место – здание 202, резиденцию Председателя.

По пути она воспользовалась шансом взглянуть на лицо солдата. До нее дошли слухи, что один из охранников Председателя изображал ее перед остальными. Как говорили, он надевал соломенную шляпу вроде той, что она носила в саду, и расхаживал в ней, поворачиваясь из стороны в сторону и выкрикивая приказы низким мужским голосом. Должно быть, этот рассказ прошел через сотню ушей, прежде чем дошел до нее; услышав его, она судорожно расплакалась. Виновника она еще не нашла. Может, этот?

– Это был ты? – спросила она.

– Командир? – переспросил он.

– Не придуривайся, ты понял, о чем я.

– Извините, командир, не понял.

Солдат нажал на стене кнопку. Из динамика отозвался голос. Солдат прокричал в решетку микрофона, словно обращался к нации:

– Командир Цзян к Председателю.

Дверь с жужжанием открылась. Солдат взялся за нее, чтобы пропустить Цзян Цин.

– Кто наши друзья, солдат? – спросила она, поднимаясь по лестнице. – И кто наши враги? Это вопрос первоочередной важности для революции.

– Да, командир.

– Не смотрел ли ты когда-нибудь на Комплекс и не думал: все ли, кто здесь работает, революционеры? Двуличные контрреволюционеры, размахивающие красным флагом и одновременно выступающие против него, могут спать рядом с тобой. Даже здесь, в центре операций, в темных углах могут скрываться мерзавцы-реакционеры, ждущие, когда смогут выскочить на свет и перейти к открытым действиям.

– Да, командир.

– Я сама в последнее время заметила перемены в поведении товарищей в Комплексе. Они стали вести себя как вельможи, впали в заблуждения и стали много о себе думать, это, несомненно, следствие такого изолированного образа жизни. Они много работают, но их работа сопровождается постепенным усилением цинизма. Ты тоже это видел? Злобный тон? Нотки сарказма в голосе? Эти мелочи быстро перерастают в рак, который пожирает движение изнутри.

– Да, командир. Сюда, командир.

Солдат проводил ее через дверь и за угол современного побеленного коридора.

– И мы должны наблюдать не только за другими, верно? Крайне важно оставаться внимательными к самим себе. Контрреволюционное влияние скрывается в наших самых потаенных уголках. Наш долг как коммунистов – находить это влияние и очищаться от него. Ты когда-нибудь думал, настолько ли ты революционер, насколько о себе заявляешь? К примеру, замечаешь ли ты, как шутишь? Отличаются ли твои шутки от того, что ты говоришь на партсобраниях? Противоречат ли они тому, во что ты, на твой взгляд, веришь?

– Я стараюсь не шутить, командир.

Солдат открыл дверь и встал напротив. Дал Цзян Цин формуляр посетителя и направил ее в приемную здания 202.

– Я буду ждать, чтобы отвести вас обратно.

Она сложила формуляр вдвое и сжала линию сгиба двумя пальцами, чтобы сделать ее необратимой. Весь день к ней относились с уважением, но чувства людей были неглубоки, как лужа; никому до нее не было дела.

– Солдат… – она понизила голос, чтобы ее не услышал охранник за столом приемной, – …напусти лужу и посмотри в нее. Что ты увидишь? Ты заслуживаешь здесь находиться?

Она поднесла губы к его уху.

– Чем это воняет? Это твоя душонка? Смердит, как пизда твоей мамаши.

Широко улыбаясь – в конце концов, лучше быть субъектом имитации, чем объектом, – она ушла. Подала охраннику в приемной формуляр. Тот ответил кивком. Поднимаясь по лестнице, она услышала, как позади он поднимает телефонную трубку и крутит диск.

Она поднялась на два пролета достаточно быстро, чтобы застать одну из второстепенных секретарш Председателя с телефоном у уха. Заметив ее, секретарша тихо сказала пару слов и положила трубку. Цзян Цин молча встала перед ней – та положила локти на стол, переплела пальцы и стала их рассматривать. Два охранника, стоявших за двойными дверями, уставились в неопределенную точку над головой Цзян Цин. Через минуту, в течение которой каждая участница этого спектакля неизменно сохраняла принятую позу, двойные двери открылись и вышла личная секретарша председателя Чжан Юфэн.

– О, сестра Чжан, – сказала Цзян Цин.

– Командир, – отозвалась Чжан Юфэн с церемонным жестом: не пожелаете ли войти?

Здание 202 было новым. Со времени последнего визита Цзян Цин в кабинете Чжан Юфэн появилась новая мебель. Цзян Цин выразила восхищение выбором Чжан Юфэн: все было рационально, функционально и современно, хотя комната все еще выглядела так, как будто ею никто не пользовался. Открытые книжные шкафы, которые в прошлый раз стояли пустыми, теперь были заполнены книгами и журналами. Появились узкие приставные столики, на которых стояли чаши, чайные принадлежности и вазы с цветами. На северной и южной стенах висели карты Китая и мира, а еще какой-то свиток. У восточной стены стоял ряд из четырех больших, обитых старой розовой парчой кресел с пуфами, рабочий стол Чжан Юфэн был покрыт сукном и походил на стол настоящего ученого. В углу комнаты, похожей на фотоснимок, была переговорная – два дивана и журнальный столик. Чжан Юфэн проводила Цзян Цин туда и похлопала по подушке, приглашая присесть.

– Могу предложить вам чаю? – спросила она.

Цзян Цин покачала пальцем:

– Не хочу ничего стимулирующего.

Чжан Юфэн уселась на один из диванов и устроилась поудобнее.

– Если не чаю, то просто горячей воды?

Цзян Цин не садилась:

– Сестра Чжан, я не задержусь.

Чжан Юфэн нажала на звонок. Вошла ассистентка, неся поднос с душистым чаем. Пока она накрывала на стол, Цзян Цин взглянула на дверь в спальню Председателя, которую закрывал охранник. Он сжимал рукоять меча, будто готовясь его выхватить.

Чжан Юфэн налила чай в две чашки. Одну взяла себе. Другую подвинула к Цзян Цин.

– Может, вы передумаете, – сказала она.

Под мышками Цзян Цин выступил пот, она почувствовала, как что-то подступает к горлу. В общении с товарищами важно определить положение – никакого полезного взаимодействия без этого быть не может. Если два товарища говорят друг с другом, не зная и не почитая ранги друг друга, они ничего не добьются. Она немного оторвала пятки от пола и встала ровно там, где стояла – бросающаяся в глаза, доминирующая.

– Это для вас, – сказала она, доставая подарок из кармана униформы.

– Ох, – произнесла Чжан Юфэн, протянувшись через стол.

bannerbanner