Сестры Мао

Ли На хотела выйти первой, но Цзян Цин остановила ее:

– Сними очки.

– Это просто очки, мам.

– Никто тебя не узнает.

– Да конечно узнают. Посмотри на эти сраные машины.

Цзян Цин покачала головой и вздохнула.

Прикусив губу, Ли На уступила:

– Хорошо.

Она положила очки в футляр и засунула его в сумку. Ничем не прикрытые глаза были темными и уставшими. Один из них был испещрен красными прожилками. Она моргнула и прищурилась:

– А их предупредили о нашем приезде?

– Нет. Это частный визит.

– В Комплексе есть магазин, мам.

– Там нет того, что мне нужно. Мне нужен подарок. Весьма специфического свойства. Я хочу, чтобы ты помогла мне его выбрать.

Хозяин магазина стоял за прилавком, его жена – у двери. Оба были напряжены и напуганы.

– Добрый день вам, – сказала Цзян Цин, – и тысячу лет Председателю.

– И еще тысячу лет, – ответил мужчина, опустив глаза.

Две полки тянулись вдоль стен. По лестнице Цзян Цин поднялась на торговый этаж и осмотрела запасы, состоявшие из стандартной обуви Народно-освободительной армии – черного, синего и зеленого цвета. Ни мужчина слева, ни женщина справа не двигались с места и не произнесли ни звука. У Цзян Цин не было волшебных слов, которые могли бы их успокоить, поэтому она отошла. Она сняла с полки серый ботинок и повертела его в руках. На подошве было написано:

ВЗБУДОРАЖИМ СТРАНУ

Она согнула и помяла ботинок, чтобы проверить его прочность.

– Я, наверное, ошиблась, – сказала она. – Я точно приехала куда надо?

Хозяин, седовласый товарищ семидесяти лет или старше, ответил с сильным пекинским акцентом, понять который Цзян Цин даже после стольких лет могла, лишь напрягая слух:

– Скажи мне, революционная сестра, что именно ты ищешь?

Она поставила ботинок на полку:

– Как называется ваш магазин?

– Улица называется Дачжалань-цзе. Это просто обувной магазин Дачжалань-цзе.

– А здесь есть другие?

– Нет, сестра. Это единственный.

– В таком случае, наверное, мне сообщили неточные сведения. Мне сказали, вы делаете балетные туфли.

Мужчина глубоко вдохнул, затем на мгновение застыл с открытым ртом. Язык его шевелился, пока он формулировал ответ. – Ваши данные верны, сестра. Мы на самом деле поставляем туфли Центральному балету. Но мы не делаем их для обычных товарищей. Я не могу продавать их всем подряд, понимаете?

– Понимаю, революционный отец. Бояться нечего. У меня есть разрешение.

Конечно, он знал, кто она такая. Он притворялся, что не знает, потому что видел, как Цзян Цин старается себя не выдать, и понял, что это испытание.

– Вы танцуете, сестра? Вы ищете туфли на себя?

На это Цзян Цин искренно рассмеялась.

– Вы добры, отец. К сожалению, я уже не в том возрасте, чтобы заниматься чем-то тяжелее быстрой ходьбы и простых растяжек.

– Но раньше вы танцевали?

– Знаете, могла. Если бы была возможность. Мои ноги… Ох, не мне рассказывать, как это тогда было.

Мужчина задумчиво кивнул:

– Правда, раньше общество было жестоким.

Цзян Цин повторила его движение:

– И как же далеко мы от него ушли.

– Очень.

– И мы не останавливаемся. Не спускаем глаз со славы нашего времени.

– Не спускаем, не спускаем.

После брака с Председателем тридцать лет партия держала ее в безвестности; тридцать лет она жила взаперти под чужими именами, не могла брать на себя какую-либо роль в государственных делах; тридцать лет она была в тени, ожидая своего момента, возможности проявить себя. Это было нездоровое время. По правде говоря, оно причиняло ей боль, и она к нему больше никогда не вернется. Теперь она счастливее. Куда лучше, когда тебя узнают. Для нее это состояние отнюдь не аномальное, а вполне естественное. Она всегда надеялась к нему прийти и, став знаменитой, почувствовала, что словно вернулась к себе; она приняла славу без удивления или тревоги. Но оказалось, что, как и у всякой естественной вещи, у славы две стороны – светлая и темная. Темной стороной, о которой мало кто говорил, было отчуждение. Чем больше ее узнавали, тем труднее ей становилось узнавать других. Люди вели себя рядом с ней неестественно. Когда-то ей нравилась общинная жизнь и гуща толпы, теперь же само ее присутствие создавало барьер, который она не могла преодолеть; все непрерывно и безжалостно заставляли ее вспоминать, кто она такая. Никого не интересовала стоявшая перед ними женщина из плоти и крови, ее юмор, ее чувства, ее нежность и ее слабости, которых было не меньше, чем у любого другого, хотя теперь она должна была их скрывать. Все считали, что знают ее, но ей не разрешалось узнавать кого-либо; эта ситуация вынуждала ее стремиться к простоте и обыденности в человеческом общении: простой просьбе, мимолетному комментарию, улыбке, подмигиванию.

– Так это, значит, танцовщица? – сказал мужчина, с дрожащей улыбкой повернувшись к Ли На, безучастно стоящей у двери.

– Ах!

Цзян Цин не пришлось оборачиваться, чтобы вспомнить широкие бедра и полные, словно тыквы, груди дочери.

– Не совсем. На самом деле я ищу подарок для одного из революционных братьев.

– Мужские туфли?

– Для моего друга, одного из лучших танцоров Китая.

Мужчина не выказал удивления при этих словах.

– Он в Центральном балете?

– Недавно вышел на пенсию. Хотя, на мой взгляд, рановато.

Хозяин магазина повернулся к жене:

– Достань журнал.

Затем сказал Цзян Цин:

– Если назовете имя, я проверю размер его обуви. У меня есть список размеров всех танцоров Центрального балета.

Жена, освободившись от почтительной позы, поспешила к прилавку.

– Не нужно, революционная мать, – обратилась к ней Цзян Цин, – я знаю его размер. Он носит сорок второй.

Женщина, достав из ящика журнал, посмотрела на мужа, не зная, что делать.

– Сестра, – сказал он Цзян Цин, – ты уверена, что не хочешь перепроверить? Иногда танцоры берут обувь поменьше, потому что со временем она растягивается.

– В этом нет необходимости, – ответила Цзян Цин, – я знаю, что он носит сорок второй.

Хозяин магазина жестом показал жене убрать журнал.

– Как скажешь.

У мужа Цзян Цин был свой метод, своя манера разговаривать, непринужденно и просто держаться, свой способ побуждать людей говорить без обиняков, изучать их мысли, не раскрывая своих, – в присутствии людей он был одновременно богом и человеком, и именно это делало его великим. Цзян Цин хотела бы, чтобы это умение передалось и ей.

Хозяин прошаркал к шкафу, ключом открыл его и выдвинул длинный ящик.

– Это мужской ассортимент, вы не могли бы взглянуть?

Цзян Цин подошла к шкафу. От мужчины пахло вином, дымом и потом, и ей пришлось задержать дыхание. В ящике находились две модели туфель: одна без украшений, другая – с пришитым спереди бантом. Каждая была в четырех цветах: белом, сером, темно-синем и черном. Мужчина выбрал темно-синий и черный образцы обеих моделей и отложил их в сторону.

– Эти цвета у нас есть в сорок втором размере. Если вы хотите белые или синие, придется подождать день, пока мы их изготовим.

– Понятно. А синие и черные высшего качества?

– Обе пары высшего качества, сестра.

– Хм-м.

Цзян Цин закусила губу.

– Я не уверена. Дочь, подойди и помоги мне выбрать.

Ли На неохотно приблизилась.

– Что думаешь, – спросила Цзян Цин. – Какие тебе больше нравятся?

– Не знаю, – ответила Ли На. – Плохо вижу без своих…

Они примерно одинаковые?

Цзян Цин цокнула языком.

– А что насчет этих? – спросила Ли На.

Она весьма предсказуемо показала на черные туфли с бантом. – Эти? – сказала Цзян Цин.

Вздохнув, она обратилась к лавочнику:

– Сейчас возьмем простые синие и закажем белые с бантом.

– Очень хорошо. Хотите, чтобы белые я вам отправил?

– Не стоит. Кто-нибудь заедет и заберет. Как насчет завтра?

– Будем ждать.

Мужчина открыл второй шкаф, заполненный темно-синими туфлями различных размеров, и достал сорок второй. Он уже собирался закрыть дверцу, когда Цзян Цин заметила стопку задвинутых назад и почти скрытых туфлями коробок. Из верхней свисала ярко-зеленая лента. Она колыхалась от потоков воздуха, создаваемых движением дверцы.

– Что это такое? – спросила Цзян Цин.

– Это? – переспросил мужчина, уже закрывший шкаф и возившийся с замком и ключом.

– Эти коробки.

– Коробки?

– В шкафу. Обувные коробки в западном стиле.

– А, эти? Так, ничего. Заказали по ошибке. Надо отослать обратно.

– У меня сложилось впечатление, что вы всю обувь делаете сами.

– Чаще всего да. Но время от времени от театральных трупп нам поступают запросы, для которых у нас нет материала. Так что приходится заказывать извне.

– Вы сказали – театральные труппы?

– Я? Я имел в виду… Не знаю, что я имел в виду. Голова уже не та.

– Годы берут свое.

– Да, должно быть.

– Мы так много видели.

– Хватило бы на пять поколений, сестра.

– И на больше, отец. Но скажите, где вы заказываете эти особые туфли?

– Ох, я не помню. Я где-то это записывал.

– А где, тоже забыли?

– Могу посмотреть…

– Я бы хотела просто увидеть их.

– Увидеть что?

– Туфли. Держу пари, смогу сказать, откуда они, просто если на них посмотрю.

– Вы хотите посмотреть туфли?

– Да, я хочу посмотреть туфли.

Мужчина вновь открыл шкаф. Медлительность и обдуманность движений еще больше выдавали его тревогу. Заглянув в темноту за туфлями, он достал коробку и открыл крышку. Показал содержимое Цзян Цин с видом мальчика, случайно убившего соседскую курицу. Внутри, завернутая в тонкую бумагу, лежала пара зеленых кожаных сандалий, сшитых, вероятно, по гонконгской моде – спереди на них были вышиты листья, а мысок обрезан так, чтобы большой палец выглядывал наружу.

Сначала Цзян Цин ничего не говорила. Окружающие застыли в ожидании. Ли На стало жарко, и она коснулась лица тыльной стороной ладони. Хозяин магазина и его жена стояли, согнувшись и совершенно не двигаясь, пока Цзян Цин весело и невозмутимо не отмахнулась от туфли.

– Необычно, – сказала она. – Я бы, например, не надела.

Молча, не желая выказывать облегчения, мужчина опустился на колени, чтобы поставить коробку в шкаф. Цзян Цин сама отнесла темно-синие туфли на прилавок. Жена лавочника завернула их в газету и, не поднимая глаз, подвинула к Цзян Цин. Затем она отошла к стене, не показывая, что заинтересована получить оплату. Цзян Цин пришлось пересчитать купюры несколько раз, потому что женщина на них не смотрела.

– Вы хотите получить деньги или нет? – спросила Цзян Цин.

Женщина молча продолжала смотреть в пол.

– Да, – сказал мужчина, став рядом с женой. – Спасибо.

– Это половина, – сказала Цзян Цин, которой не надо было узнавать цену, чтобы понимать, сколько она должна заплатить. – Остаток я пришлю завтра с нарочным.

– Значит, нам кого-то ждать?

– Утром.

Он взял перо и с бравадой окунул его в чернильницу.

– Как ваше имя для квитанции?

– Запишите «Лань Пин», – ответила Цзян Цин, назвав свое старое сценическое имя из Шанхая. – Вот так. Лань Пин.

* * *

Сун Яоцзинь жил в Дунчэне, в доме с обширным двором. По пути к нему Ли На задумчиво молчала, но потом вдруг сказала:

– Это оно? Это все, чего ты от меня хотела?

Цзян Цин рассмеялась:

– Ради всего святого, дитя мое, расслабься. Я хорошо провожу время. В Пекине до меня почти ничего не доходит. Хорошо побывать снаружи и посмотреть.

Цзян Цин ущипнула себя между глаз, потому что смех поднялся ей к носу и заставил почувствовать головокружение.

– Если тебе нечем заняться…

Она протянула Ли На завернутые туфли.

– …можешь вручить их товарищу Суну.

– Что? Нет.

– Вот видишь? Ты невозможна.

– Я его даже не знаю.

– Вы играли в детстве.

– Помню, я видела, как он танцует, когда ты водила меня в Академию. Но мы не были друзьями. Мы никогда не играли друг с другом.

– У тебя слабая память.

– Ты выдумываешь.

– Просто отдай ему туфли, дочь. Он тебя вспомнит, даже если ты не помнишь его.

До недавнего времени Сун Яоцзинь с родителями занимал лучший дом во дворе – выходящую на юг трехкомнатную постройку за деревянным забором с калиткой у северной стены. Однако три года назад, вскоре после того как Сун Яоцзиня отправили на реабилитацию, этот дом передали партийному чиновнику, а родители Суна переехали в помещение маленькой остановленной фабрики в юго-западном углу. В их жилище были одна комната, кладовка и туалет. Кухня представляла собой отгороженную доской газовую плиту. Отец Яоцзиня умер вскоре после переезда, и когда Суну разрешили вернуться в город, ему полагалось место в комнате рядом с овдовевшей матерью и половина кровати.

Вдова подала им чай. Они видели, что воду она набрала из бачка унитаза.

– Ох, мне только кипяток, революционная вдова, – сказала Цзян Цин. – Чай после полудня вызывает у меня головную боль.

Цзян Цин оказалась у Сун Яоцзиня впервые после переезда и была приятно удивлена – могло быть и хуже. Мебели немного – письменный и обеденный столы, комод, книжный шкаф, потрепанное кресло, в таком ограниченном пространстве любой предмет вызвал бы беспорядок. В прежнем доме был шкаф, на котором стояли подарки от Цзян Цин – банки с фруктами и ароматические свечи, теперь его не было. Комнату украшал только портрет Председателя. От кровати исходил запах гнилой соломы.

– У вас должна быть современная кровать, – сказала Цзян Цин. – Посмотрю, что смогу сделать.

Вдова коротко улыбнулась и уставилась на свои колени.

– А партиец, который живет в вашем старом доме, не будет против, если мы сделаем звонок?

Вдова покачала головой.

– Он не поднимет шум, если вы воспользуетесь его телефоном?

Вдова вновь покачала головой.

– Мой сын скоро вернется, – сказала она. – Сун Яоцзинь вышел на прогулку.

Когда Яоцзинь вернулся, он повел себя так, словно ожидал обнаружить Цзян Цин и Ли На у себя дома и не счел их визит чем-то странным. Он прошел по комнате легкой походкой человека в наилучшей форме, для которого все обстоит просто. Сел на скрипнувшую кровать и переобулся в домашнюю обувь. Подойдя к столу, выложил на поднос содержимое карманов: блокнот и карандаш, носовой платок, пару монет, купон. Цзян Цин подумала, что он похож на пьяного.

– Командир Сун, – сказала она.

– Командир Цзян, – отозвался он.

Вдова уступила сыну стул и, взяв таз с мокрым бельем, пошла его развешивать. Сун Яоцзинь вылил из чашки матери чай и налил вина. Поднял бутылку, предложив ее гостям. Они отказались, одновременно покачав головами.

– А ты, Ли На, – сказал он, прихлебывая. – Что ты здесь делаешь? Вернулась в Пекин насовсем?

Ли На удивилась, что Сун Яоцзинь знает о ее жизни.

Цзян Цин показала гримасой: «Я же тебе говорила».

– Я просто приехала в гости, – сказала Ли На, не обратив внимания на мать. – Приехала помочь маме с этой штукой.

– А, да, – отозвался Сун Яоцзинь, – с этой штукой.

– Она не знает, на сколько останется, – сказала Цзян Цин, – в деревне, я имею в виду. Если она когда-нибудь захочет вернуться в город, наши двери для нее открыты, и я думаю, что однажды она решит так сделать.

– Неважно, мам, – пробормотала Ли На.

– Как знать, доченька.

Цзян Цин многозначительно посмотрела на Яоцзиня. Сун, глаза которого за двойными веками казались больше и уязвимее, принял этот взгляд и ответил своим. Но затем, словно для того чтобы обезопаситься от таких переглядываний, он поставил локти на стол и обеими руками поднял чашку, прикрыв свое лицо. В этой позе его глаза были видны, только когда он пил; в остальное время, когда он просто держал чашку в руках, их не было видно.

– А что насчет вас, товарищ Сун? – спросила его Цзян Цин. – Как ваши дела?

– Как мои дела? – проговорил он, повторив вопрос, будто он был сложным.

Он немного прополоскал рот вином. Проглотил. Сверкнул зубами.

– Дайте-ка подумать.

Благодаря питательной диете, которую Сун Яоцзинь получал сперва как молодой ученик Академии, а затем – как профессиональный танцор Центрального балета, он всегда был хорошо развитым: от тренировок он стал мускулистым, движения были плавными, без шероховатостей. Теперь, когда он живет среди крестьян, кожа его потемнела, как красная земля, и хотя живот его размягчился и увеличился, члены его истончились и затвердели. Его некогда гладкое лицо покрылось морщинами. И все равно, все равно он был красив.

– Позвольте, командир Цзян, вы помните…

Сун Яоцзинь запнулся.

– Товарищ? – спросила Цзян Цин.

– Простите. Возможно, поднять этот вопрос – эгоизм с моей стороны.

– Давайте. Мы все тут красные. И близки.

Сун Яоцзинь отпил из чашки. Их глаза – несколько вибрирующих тонов черного – встретились:

– Вы помните…

Его глаза вновь исчезли.

– Когда я впервые танцевал роль капитана армии в «Красном женском отряде»?

Цзян Цин кивнула и улыбнулась:

– Я никогда этого не забуду.

– Вас там, случайно, не было, Ли На? – спросил Сун Яоцзинь.

– Кажется, нет, – ответила она.

– Это было в Большом зале народа. Вы там бывали, я думаю? Представьте, если сможете, всю Пекинскую Партию в Большом зале, заполнившую все места, тысячи и тысячи человек.

– Вау, – сказала Ли На.

– Да, вау, – ответил Сун Яоцзинь. – Я никогда не выступал перед таким количеством зрителей, но учеником я часто задумывался, каково это – получать овации такой толпы.

– Наверное, очень приятное ощущение, – сказала Ли На.

– Вы так думаете, правда? – спросил Сун Яоцзинь.

– Разве не так? – внезапно заинтересовалась Цзян Цин.

Сама не заметив, она сжала челюсти. Ей не нравилось, как развивалась беседа. Она ее не контролировала, не понимала ее направления и тоскливо думала, не приглашают ли ее читать между строк.

– Помню, во время выступления, – сказал Сун Яоцзинь, – я танцевал как бешеный и чувствовал много всякого. Но в конце, во время аплодисментов…

Он опустил чашку, оставив глаза без защиты.

– Во время аплодисментов я не почувствовал ничего. Нет, не ничего. Что-то я почувствовал, но это было нечто пустое. Как будто я вылил все свои эмоции в ведро, а потом окатил себя из него, и все, что мне осталось, – это холод на коже и отчаянная нужда в одеяле, которым я мог бы накрыться.

Цзян Цин постучала ногтями по столу: первый раз – чтобы выразить раздражение, второй – чтобы показать свое социальное превосходство.

– Товарищ Сун, вы, конечно, несправедливы к своему опыту. Вы должны были почувствовать…

– Нет.

Сун Яоцзинь, запнувшись, сделал глоток, чтобы выдавить из себя следующее слово.

– Я больше ничего не почувствовал. Ничего, кроме того, что я описал. Впрочем, я помню, что у меня была одна мысль. Очень особенная мысль. Когда мы поклонились, и я сошел со сцены, кое-что пришло мне в голову, вопрос, и знаете какой?

Ли На покачала головой.

– Помню, как будто это было вчера, – сказал Сун Яоцзинь. – Я вышел из-под огней, зашел за кулисы, и первое, о чем я себя спросил: «Что будет, когда я больше не смогу этого делать?» Не «Когда я смогу сделать это снова?», а «Когда это закончится? Что я буду делать с собой, когда мне придется с этим покончить?».

Не спросив, словно вынуждая, он выплеснул содержимое чашек и налил гостьям вина.

– И знаете, прямо вот так голос в моей голове тут же дал ответ… – Он щелкнул пальцами. – Почти сразу же, как только я задал этот вопрос.

– И что он сказал? – спросила Ли На.

Цзян Цин бросила на нее взгляд.

– Он сказал, – ответил Сун Яоцзинь, – что если я не смогу танцевать, то уж лучше мне умереть.

Контролировать Сун Яоцзиня всегда было несложно. Цзян Цин показалось, что он вышел из-под ее влияния, и она, испугавшись, взорвалась:

– Ну конечно! Это ваше призвание. Работа всей жизни. Это чувствуют все настоящие танцоры. Они не могут представить себе жизнь, в которой не танцуют. И я должна сказать вам, товарищ, что вам не следует думать ни о чем таком. Вы не должны прекращать танцевать.

Сун Яоцзинь поднял бутылку к льющемуся из окна тусклому вечернему свету. Он взболтал остававшуюся жидкость и вылил себе в чашку.

– Разве вы не видите, командир? Я хочу прекратить.

Схватив бутылку за горлышко и повернув ее вниз, он стряхнул последние капли. Потом положил бутылку боком на стол и раскрутил ее. Затем остановил, положив на нее руку.

– Все кончено, и я этому рад.

– Нет, – сказала Цзян Цин, увидев наконец, в какой угол он себя загнал, – нельзя так говорить. Не хочу такого от тебя слышать.

– Простите, командир. Но это правда. Вы главный меценат Китая. Благодетельница всех искусств. Поэтому вы знаете, что балет – это очень специфическое сочетание движения и телесности. Его можно освоить в определенное время и до определенной степени, но потом, в один момент, как правило, в возрасте намного моложе моего, он становится слишком сложен. Командир Цзян, вы видели мои выступления на протяжении двадцати пяти лет, и тогда я доказывал свое мастерство видимыми достижениями, каждое из которых приносило мне честь и гордость, но с каждым годом затраты росли, а результаты уменьшались, и это не могло пройти мимо вашего внимания. Теперь я достиг стадии, на которой знаю, что если продолжу, то не просто окажу себе медвежью услугу – мое тело в конце концов само себя уничтожит.

Цзян Цин постучала костяшкой по дереву:

– Стой. Не продолжай. Ты говоришь, как ноющий старик.

– Но посмотрите на меня, командир. Вы видите, что я именно таков и есть.

– Я вижу то, что видела всегда. Слишком мощного для этой комнаты мужчину. Для любой комнаты! В тебе всегда была страшная сила. Такая, что труппа тебя боялась, помнишь? Да, может, сейчас ты немного не в форме. Но не настолько, чтобы это оправдывало отставку.

– Вы не понимаете, командир. Здесь, внутри… – Сун Яоцзинь стукнул себя по груди, – …у меня ничего не осталось. Я все.

– Напротив, я прекрасно понимаю. Ты обращаешься к ложному представлению о возрасте, чтобы сдерживать себя. Ты отказываешься отвечать на свои силы, которые реальны и заметны всем. Мудрым решением для артиста с твоим опытом было бы не сдаваться, а пользоваться тем, что у тебя есть.

Цзян Цин толкнула дочь в бок, чтобы та передала ему подарок.

– Я никогда не тратила время на недостижимое, товарищ. Если бы я считала, что ты не подходишь под мои требования, я бы сюда не приехала. И я не привезла бы тебе это.

Казалось, сюрприз унизил Сун Яоцзиня, но не удивил. Он принял его грациозно, взяв двумя руками и склонив голову, как человек, привыкший получать подарки. Поставив его на колени, вскрыл упаковку. Неподвижно уставился на туфли.

– Я предлагаю тебе новое начало, – сказала Цзян Цин, пытаясь найти в нем слабость, перемену. – Я даю тебе шанс продолжить карьеру. Продлить ее. Доведи ее до естественного конца, если у нее действительно есть конец, ведь ты мужественен и рожден быть тем мужчиной, кто доказывает, что у него есть талант.

Сун Яоцзинь оторвал глаза от своих коленей. Ему не пришлось проливать слезы, чтобы Цзян Цин поняла, что он плачет. В отличие от удовольствия, у боли нет маски. За радостью и смехом может скрываться другой нрав, грубый и черствый, а за горем может быть только печаль. Сун Яоцзинь встал и поставил туфли на край кровати. Он стоял, повернувшись спиной, и тень его казалась больше его самого.

– Благодарю вас, командир, – сказал он, повернув сначала голову, а потом тело, – благодарю вас за этот добрый подарок и за ваше предложение. Воистину я счастлив оттого, что вы меня заметили и оказывали мне протекцию все эти годы.

Одним нетвердым шагом он сократил расстояние между ними. Цзян Цин предпочла бы, чтобы он стоял прямо, так как не хотела видеть, как легко оказались потеряны долгие годы тренировок.

– Вы дали мне мое оружие – искусство. Вы вылепили и преобразили меня, чтобы я смог стать не только танцором, но и революционером, солдатом великого крестового похода Председателя. Благодаря вам у меня было место в партии и цель в революции. Несомненно, это была очаровательная жизнь, и я никогда не смогу отплатить вам за то, что вы позволили мне ее прожить.

С полки, прикрытой маленькой занавеской, он достал вторую бутылку. Откупорил ее, а затем сел – тяжело, словно уставший рабочий.

– Но, командир, я пытаюсь сказать вам то, что уже написал в письме: я изменился. Полностью. Я не верю… Нет, «верить» – плохое слово. Я больше не живу ради танца. Я больше не хочу этим заниматься. Не могу. Мысль о том, что я не буду танцевать, уже не пугает меня, как раньше. Остановка больше не означает смерть. Если вы спросите меня сейчас, что я хочу делать, то я хочу жить так, как живу, с моей доброй мамой, мирно, забыв, что когда-то я жил иначе. Двадцать пять лет я отдал революции, и я могу продолжить отдавать ей, это мой долг, но только не отнимая у нее. Лучшее, что я могу сделать, – это позаботиться о том, что вы видите здесь, в этом доме, и знать, что это…