Аномалия, рожденная смертью 2

– Ты врёшь. Нахрена «Ковчегу» вытаскивать какого-то наркошу? Да и вообще, «Ковчег» – это байка, чтобы запугать и пустить слух. Твои же и распространили.

– Я тоже надеялся, что вру. Пока не увидел собственными глазами фургон без номеров и двоих с проводами за ушами, как у охраны у мэра.

– Кто они? Контора? Разведка? Наружка?

– Да хрен его знает. Я раньше их никогда не видел, да и кто я такой, чтобы со мной кто-то делился информацией.

– Ты сдал её? Ты на неё навёл? – вдруг задал я вопрос в лоб.

Он не ответил. Но ответ уже прозвучал. В молчании.

– Ты понимаешь, что ты наделал?

– Я не выбирал. Мне только сказали – убрать её с поля. Я думал, просто напугают. Дадут понять, что это не её уровень.

Я встал. Он даже не шелохнулся. Я не стал его трогать, пока. Слишком много вопросов осталось бы после убийства.

– Где их база?

– Не знаю. Я только один контакт знаю – по прозвищу Гранат.

– Как его найти?

– Кого ты собрался искать? «Ковчег»? Только зря время потеряешь.

– Я найду.

– И что дальше? Что ты сделаешь, когда найдёшь?

– Верну Карину. Или найду того, кто скажет, где она.

– Ты лезешь в чёрную дыру, Школьник. Там, где «Ковчег», люди не возвращаются и исчезают бесследно.

Я посмотрел на него:

– Я и есть след. И молись, чтобы я ее нашел живой, иначе ….

– Иначе что? Убьешь меня, да? – заорал Серегин.

Я молча встал и вышел. Закрыл за собой дверь. На лестничной клетке было пусто, но воздух был прокуренный. Пахло сигаретами, мочой и сыростью.

Серёгин сдал её. И теперь пытался выглядеть потерянным. В глазах – вина. А за виной – страх. Может поэтому и бухает? Хотя… Кто она ему, чтобы из-за нее так убиваться. Ну если с ней что-то случилось, то держись Серегин, завалю, даже рука не дрогнет.

ГЛАВА 3 «КОВЧЕГ»

В пустой квартире стояла такая тишина, что даже холодильник боялся гудеть. Я стоял у окна и смотрел, как в соседнем дворе опускается вечер. Город будто встречал и приветствовал ночь: старые фонари включались вдоль серых тротуаров, кошки начинали свои завывания, а улицы становились пустыми. Только машины ездили, туда, сюда.

Именно в такие минуты, когда день ещё не умер, но ночь уже дышит тебе в затылок, память сама вытаскивает на свет воспоминания, которые удалось нарыть за эти дни.

Сегодня – это был «Ковчег». Не группа. Не отряд. Не структура. Говорили просто – краповые береты. Те, кто входил туда, не называли себя иначе, как – «краповики». Сверхлюди, которые проходили ад не ради галочки, а потому что иначе не умели.

Испытание – это не слово. Это боль в прямом смысле.

Ты – грязный, мокрый, как огурец в маринаде. Ползёшь на брюхе, под колючей проволокой, словно по-пластунски всегда и перемещался. Вокруг – лужи по грудь. Кажется, что у тебя кровь течёт пополам с болотной жижей. Автомат не просто на плече – он твоя третья рука, только с характером и стреляет. Несколько десятков человек начинали испытание на сдачу нормативов на краповый берет. До финальной стадии доходили единицы. После марш-броска, обязательно построение из тех, кто остался.

Очистил затвор. Крикнул «к стрельбе готов». Передернул затвор, нажал на спусковой крючок. Если произошел импровизированный выстрел, типа щелка – прошёл. Если нет – свободен. Без драмы. Иди и знай, что ты почти был рядом и просто не смог уберечь свое оружие.

Дальше – спарринги. Три минуты. С тремя разными краповиками. Это не драка. Это сжатое в кулак безумие. Кто, после этого оставался стоял на ногах – получал право надеть краповый берет. Символ. Билет в мир, где слова «служу России» звучали как финальный аккорд симфонии боли, мужественности и чести.

Из таких и был собран «Ковчег». Не группа, не отряд, а живая структура. Сеть по всей стране. Гарнизоны, части, отделения. Там были сапёры, снайперы, аналитики, инженеры, логисты, бойцы – весь спектр специалистов, для которых фраза «на благо Родины» не звучала пафосно.

Они не искали мелкую сошку. Они били по головам. Их работа была точной, как скальпель. А результат – навсегда.

Финансы, активы, цепочки собственности – всё отслеживалось. Если цель попадала в зону интереса, то вскоре её счета замораживались, активы уходили в неизвестные фонды, а потом – о, чудо – появлялись на балансе «Ковчега». Всё чисто, как хирургия. Даже слишком.

Им не нужно было доказывать значимость. У них была своя шкала. Зарплаты – вне зависимости от того, стрелял ты или сидел перед ноутбуком. Задачи – конкретны. Легенда – живая. И дисциплина такая, что лучше не придумаешь.

Я стоял у окна и смотрел, как в лужах дрожит свет от фонаря. И вспоминал, как Серёгин тогда сказал:

– «Гранат» – это связной. Он и есть та самая нить между элитой и нами, простыми винтиками.

Гранат. Связной. Имя звучало, как позывной из подпольной радиостанции.

«Ковчег» работал не как военная часть, а как живой организм. Ячейки. Как капилляры в теле. Каждая знала своё место.

Сапёры и инженеры – осматривали территории: от складов до брошенных домов и промбаз. Их интересовали люки, лазейки, закрытые ходы и бетонные дыры, куда можно унести человека или спрятать команду. Они не делали туннели – они находили готовые.

Снайперы – отрабатывали дыхание и терпение. Им платили не за выстрел, а за то, что не стреляли без приказа. Они были глазом операции. Тенью за окном.

Аналитики – вечно у мониторов. Их работа – рушить экономику целей. Блокировка активов, передача недвижимости, переводы под контроль «Ковчега». Без пыли. Без крови.

Связные, такие как Гранат, – связывали всё это в узел. Контакты, отчёты, оборудование, срочные команды. Гранат мог приехать в одиночку, открыть кейс с автоматами, поставить точку на карте и сказать: «В 22:00 стартуем». И люди шли. Без лишних вопросов. Без криков. Потому что знали – назад никто не зовёт.

Операции «Ковчега» – это не спецназовский захват с сиренами. Это шахматная партия, где все фигуры уже поставлены.

Сбор досье. Цель изучается до костей. Кто, где, с кем, когда. Даже футбол, который он смотрит – часть схемы.

Формальная основа. Бумаги, распоряжения, заморозка счетов, подкоп под юридический фундамент.

Физическое задержание. Всё готово заранее. Подход – через подвал, через люк, через пожарный выход. Входят – быстро, чётко. Выводят – так же. Иногда – не живым.

Финал. Краповики появляются, как чистильщики. Точка. Знак. Урок для тех, кто думал, что система не смотрит.

Гранат был в центре. Его не боялись – его уважали. Он был тем, кто держал ритм. Телефон – с прямым каналом. Глаза – как прицел. Когда он говорил «поехали» – запускались схемы.

И вот я его искал. Не просто искал – подключил весь город. Поначалу, молчание было неделю. Пауза длиной в вечность. И вот однажды – он нашёлся.

И я знал: если нашёлся Гранат – значит, цепочка потянется. Куда – пока не ясно. Но точно туда, где кровь на берете – не символ, а реальность.

Я не спал двое суток. Глаза были как наждак – сухие, красные, врезанные в орбиты, будто их туда забили молотком. Мир стал медленным. Всё вокруг будто замерло в ожидании команды «фас». Но команды никто не давал. Я сам себе был командир. Я сам себе был хозяин.

Гранат.

Имя, которое не гуглится. Имя, которого нет в базе. След, который не оставляет пыли. Только те, кто видел его, могли сказать, что он был. Остальные – просто догадывались.

Я начал с банального – с улицы. Блошиные рынки, киоски, клубы по интересам, где «интересы» пахнут нашатырем и кровью. Пацаны, которые когда-то с нами пересекались, сидели в подвалах, ссали в банки, курили сигареты и тряслись при слове «опера».

– Гранат? Не, брат, не знаю такого.

– А если вспомнишь? – и тогда я резал кожу. Не глубоко. Так, чтобы человек не умирал, а взбодрился и начал говорить.

Через троих, через пятерых – всплыло. Где-то на юге Москвы, в промзоне, есть подвал под сгоревшим техцентром. Никаких вывесок, никакой охраны снаружи. Туда приходили и не всегда оттуда возвращались.

Я приехал вечером. Дождь срывался с крыши, как будто кто-то вверху выжимал тряпку. Под ногами – битое стекло, масляные лужи, запах старого бензина и гари. И тишина. Та самая, когда ты знаешь – если крикнешь, то ответом будет выстрел.

Дверь – железная, с заваренными петлями. Я постучал. Один раз. Потом ещё. Кто-то изнутри отодвинул щеколду и открылось смотровое окошко.

Человек в чёрной куртке с гладким лицом, как у манекена. Ни морщин, ни усталости. Только глаза. Таких я уже видел. В них не было души – только функция.

– Чё надо?

– Мне нужен Гранат.

Он не спросил, кто я. Просто молча открыл дверь, развернулся и пошёл внутрь. Я за ним.

Коридор – узкий. Свет – тусклый, лампы дрожат. Стены – в пыли и следах от пальцев. Спустились вниз. Комната – бетонная, без окон. По углам – камеры. Но не для охраны. Для записи. Для контроля. Для того, чтобы потом знать, кто что сказал перед смертью.

Гранат сидел за столом. Водка, пистолет, старая зажигалка «Зиппо» с гербом. Говорят, ему её подарил генерал. Не знаю, жив ли тот генерал теперь.

– Ты – Школьник, – сказал он. – Я тебя знаю.

Я кивнул.

– Карина Манукян. Ты знаешь, где она?

Он смотрел сквозь меня. Не на меня – сквозь. Как будто вырезал из меня внутренности и перекладывал по ячейкам.

– Ты хочешь услышать, что она жива?

– Я хочу знать, где она.

Он вздохнул. Медленно. Тяжело. Как человек, которому всё надоело, но он слишком упрям, чтобы сдохнуть.

– Она перешла линию. Не туда полезла. Мы следили. До последнего. Думали, отступит. Но она зашла в комнату, где дверь за спиной уже не открывается.

– Кто дал приказ? Чей это был заказ?

– Мы не обсуждаем приказы и не разглашаем сведения о своих клиентах.

– Где она?

Он встал. Подошёл к металлическому шкафу. Открыл. Вынул папку. Кинул на стол. На ней – штамп: «оперативное сопровождение завершено».

Я открыл. Первое фото – Карина. Лицо как у мёртвой. Только глаза – живые. Её держали в каком-то помещении, похоже на старый офис. Дальше – протоколы. Допрашивали.

– Она жива?

– Пока да. Хотя…. Когда я ее видел в последний раз, то она была жива и здорова.

Я медленно закрыл папку. И глянул на него.

– А если я скажу, что когда найду ее, то приду за тобой.

Он усмехнулся. Тонко. Без радости. Без страха.

– Если мы в следующий раз встретимся, то ты умрешь. Никто и никогда тебя не найдет, потому что таких как ты, не хоронят. Просто сжигают. Чтобы не осталось даже запаха.

– Скажешь, где она?

Он молчал. Долго. Я слышал, как капает вода за стеной. Слышал, как бьётся моё сердце. Как будто я стоял на краю и смотрел вниз.

– ЮВАО. Под станцией. Там есть бункер. Старый. Советский. Мы его адаптировали.

Я кивнул. Пошёл к выходу. Он не остановил. Не угрожал. Просто бросил в спину:

– Я назвал тебе адрес только потому, что девчонка страдает из-за тебя. Неправильно все это. По мне, так надо было сначала кончать тебя, а потом всех остальных. Но на тебя заказа не поступало – пока.

Я не обернулся.

Теперь я знал, куда идти.

И знал, что с этого момента – обратной дороги нет.

ГЛАВА 4 «КАРИНА»

Карина сидела у себя в кабинете, окружённая томами кодексов и кружкой давно остывшего кофе, когда зазвонил телефон. Голос в трубке был до боли знаком – председатель палаты адвокатов, а по совместительству и владелец всей этой правовой галактики, которую она называла работой. Без долгих прелюдий он предложил – а точнее, настоятельно порекомендовал – подключиться к делу по статье 228 УК РФ. Молодой человек, говорят, попался с запрещёнкой, допрашивать собираются с минуты на минуту, а адвоката, как водится, нет.

Карина вздохнула, посмотрела на кофе с обидой и уже через двадцать минут шагала по коридору отдела внутренних дел. Из служебных кабинетов пахло прокуренным ковролином и напряжённой тишиной.

Подзащитный оказался примерно лет двадцати пяти, хотя по его виду можно было дать и сорок – если мерить по количеству выкуренных жизнью сигарет. Сутулый, худющий, как карандаш, с глазами, в которых отражалась или бездна, или телевизор, поймавший помехи. Он едва поднял голову и с трудом выдавил своё имя, глядя сквозь неё так, словно наблюдал звёздный путь. Карине хватило пары секунд, чтобы понять: клиент ещё не приземлился с той галактики, где недавно обитал.

Она вышла из допросной, прижав телефон к уху.

– Я должна защищать это… животное? – прошептала она сдержанно, хотя интонация указывала, что внутри кипит вполне себе человеческое возмущение.

– Он обдолбанный в хлам, даже связать два слова не может. Кто вообще решил, что мы берём это дело?

Ответ был коротким и философским: «Не имеет значения». После чего связь оборвалась, как надежда на лёгкий рабочий день.

Карина вздохнула второй раз за утро – уже глубже, печальнее. Вернулась в допросную, достала ордер, подписала бумаги и принялась ждать следователя, который, судя по всему, тоже знал толк в затягивании пауз.

Иногда работа адвоката напоминала не защиту прав человека, а цирк без кассы – клоуны есть, зрители есть, только аплодисментов не ждёт никто.

Следователь появился с видом человека, которого оторвали от чего-то важного. Вероятнее всего – от поедания бутерброда с колбасой в соседнем кабинете. Невысокий, плотный, будто из архива МВД времён Громыко, он окинул Карину цепким взглядом, в котором читалось не то раздражение, не то лёгкая тоска.

– Адвокат Манукян? – больше констатация, чем вопрос.

– Да. «Карина Евгеньевна», – Она протянула ордер и слегка улыбнулась. Профессионально. Безэмоционально. Как улыбаются люди, много раз видевшие, как жизнь обгоняет УПК.

– Следователь Серегин. «Ну что ж, – сказал следователь, забирая бумагу, – начнём». Хотя с ним, – он кивнул в сторону подзащитного, – много не поговоришь. Разве что Вы в его астральном мире уже побывали.

Карина молча села рядом с клиентом. Тот сидел в той же позе, всё с теми же стеклянными глазами. Его взгляд был устремлён в потолок, будто он пытался прочитать там какой-то шифр, оставленный инопланетянами.

– Фамилия, имя, отчество? – спросил следователь, утомлённо водя ручкой по бланку.

Молчание. Потом нечто, отдалённо напоминающее «Кирилл», а дальше – нечленораздельный шёпот, в котором, быть может, был даже отчёт. Карина незаметно вздохнула, перевела на «человеческий» и продиктовала за него. Следователь, похоже, к такому привык – не удивился, не переспросил, просто продолжил, как человек, читающий уже сотый том скучной саги.

Пункт за пунктом протокол заполнялся.

– Вы осознаёте, в чём вас подозревают? – поинтересовался следователь, скорее по инструкции, чем из живого интереса.

– Я… я не… – пробормотал Кирилл, глядя на свои руки, будто искал в ладонях ответы на все вопросы.

– Он неадекватен, – сухо сказала Карина. – Нужна медэкспертиза. В таком состоянии он не может участвовать в следственных действиях.

Следователь отложил ручку, посмотрел на неё как на ученицу, которая осмелилась спорить с учителем.

– Послушайте, Карина Евгеньевна. Вы же не первый день работаете. Мы всё понимаем, но вы же тоже понимаете – у нас сроки, отчёты, галочки. Он же уже начал приходить в себя. Вы вот с ним поговорите, настроите.

Карина кивнула. Не потому, что согласилась, а потому что знала: спорить сейчас – как бросать мяч в стену. Упадёт обратно тебе в лицо, только ещё с грязью.

Она повернулась к Кириллу:

– Послушай. Мне нужно, чтобы ты сосредоточился. Ты понимаешь, где находишься?

Кирилл посмотрел на неё долгим, мутным взглядом и выдал:

– Это… комната?

– Угу. Комната. Только не отдыха, а твоей судьбы. Так что давай – соберись. Не ради меня, ради себя. Я тут не для того, чтобы на тебя кричать. Я тебя защищаю. Но без тебя я – как адвокат у шкафа.

Что-то в её тоне, а может, в слове «шкаф» тронуло остатки сознания клиента. Он попытался выпрямиться и даже попытался вспомнить, что с ним случилось. Сложно было, конечно. Вчерашний день у него был как запись с камеры слежения в тумане. Но Карина почувствовала – контакт есть.

Следователь кивнул, увидев хоть какое-то подобие осознанности.

– Значит, продолжаем. И, надеюсь, без цирка.

Карина ничего не ответила. Просто поправила волосы, села ровнее и приготовилась к длинному вечеру, в котором предстояло не просто защищать наркомана, а, возможно, выцарапывать его из болота, в которое он сам с радостью залез.

Работа у неё была такая – из болота тащить бегемотов, которые при этом ещё и кусаются. Но иногда… иногда один из них всё-таки вылезал и потом говорил: «Спасибо». И ради этих «спасибо» она всё ещё тут.

Его имя было – Кирилл.

Он был из тех, кто давно жил на краю – но не потому, что его туда вытолкнули. Он сам туда залез, осознанно, как в дырявую лодку посреди океана, где каждый новый приход – как глоток солёной воды. Всё детство – детдом, потом подработки, потом аптеки, шприцы, синяя пелена перед глазами и судимость за карманную кражу, которую «впарили» ему в первый же день после выпуска.

Когда Карина его увидела снова, он выглядел, как тень от человека. Дистрофия, на шее след от неудачного суицида – ремнём на батарее. Судья собирался дать ему по полной – три с половиной строгого. Карина включилась почти машинально. Типичное дело. Один в поле не воин. Но в этот раз, она увидела что-то, что не могла игнорировать: в его глазах ещё горело что-то живое. Может быть, совесть. А может – страх.

Она его вытянула. Сделала невозможное. Перевела дело на реабилитацию, нашла ему центр, добилась условного срока.

А потом Кирилл начал пропадать. Сначала – не пришёл на встречу с куратором. Потом – не взял трубку. Потом – подцепили его в шалмане на юге Москвы, где еще варили. Карина сама поехала за ним, как проклятая, будто всё зависело от этого одного парня. Она ненавидела наркоманов и ей хотелось только одного, раскрутить эту цепочку с поставкой наркотиков в город. Он был курьером, где брал, кто передавал так далее, выяснить так и не удалось. Её ни раз предупреждали, что не надо лезть в это дело, оно пахнет большими проблемами, но Карина была не из пугливых адвокатов.

Но в этот раз всё было не так.

Кирилл изменился. Уже не был просто наркоманом. Он стал чем-то другим. Замкнутым. Оборотистым. Он всё ещё играл роль «спасённого», но глаза были пустыми. Карина заметила у него в кармане что-то, похожее на флешку. Когда она спросила, он отмахнулся.

– Это просто книги, – сказал он. – Записки мои, ну, ты же говорила – писать полезно.

Но флешку она запомнила, и он ее ей подарил. Просил ее сохранить на память о нем.

Через пару дней Кирилл исчез. И уже больше не возвращался.

А через неделю к Карине пришли люди в штатском. Не с обыском. С намёками. С вопросами, завёрнутыми в вату. Мол, вы адвокат? Работали с Серегиным? С Кириллом Ковальским? Не замечали странного?

Она всё отрицала. Но внутри уже понимала – дерьмо под ногами мягкое, и с каждым шагом оно будет тянуть сильнее.

Она попыталась пробить, где Кирилл. Прозвонила центры. Никто не знал. Потом – через старых знакомых в ГУНК. Оказалось, его видели в сопровождении неких сотрудников, но никаких документов о задержании не оформлено. Просто «исчез». Как будто его стерли.

Флешка… Она лежала у неё в столе. Взяла, открыла.

И поняла.

На ней был массив информации по одному делу. Экономика, учредители, бизнес-потоки, банковские схемы. Всё – привязано к крупной группе. К проекту, который мелькал под грифом «Архив-7». Кто-то пытался вывезти данные. И этот «кто-то» использовал Кирилла как транспорт. Флешку специально ему подсунули, чтобы он передал ее ей. А теперь, когда всё всплыло – она поняла и осталась одна. В центре внимания.

Она не понимала, насколько глубоко всё зашло. Не знала, что за ней уже следят. Что каждый её шаг фиксируется. Что её звонки записываются. Боль, которая пришла из ниоткуда, как будто весь организм начал защищаться. Она перешла на ночной режим. Вырубила симку. Удалила мессенджеры. Но было поздно.

Всё, что она сделала – было правильно. Только вот система не любит «правильно», если это мешает ей дышать.

Она влезла туда, куда не должна была. Спасая одного ублюдка, открыла дверь, за которой не было света. Только коридор, в котором ждали другие.

И когда «Ковчег» начал двигаться – это было уже не предупреждение.

Это был приговор.

Карина очнулась от удара. Виски звенели, как колокольня на ветру, губы – разбиты, глаза – заплыли. Её голова болталась на затылке, как у куклы с треснувшей шеей. Холод бил от бетонного пола, от стен, от цепей, которые звякнули, когда она попыталась пошевелиться.

Подвал.

Пыльный, вонючий, без окон. Где-то в углу – капала вода, как секундомер, отсчитывающий, сколько ей осталось.

Дверь открылась. Громко. С холодным скрежетом, как будто сейчас в комнату зайдёт не человек, а зверь, от которого не убежишь.

Вошли двое. Один держал биту, второй – железный прут.

Били методично. Не по лицу – по почкам, по рёбрам, по ключице. Чтобы не убить. Чтобы сломать.

– Где флешка? – спрашивали они. – Сколько ты успела скопировать? Кому передала?

Она молчала. Даже когда сломали палец. Даже когда вывернули плечо. Даже когда один из них, потея, как свинья, прошептал ей на ухо:

– Мы тебя не убьём. Но пожалеешь, что не умерла сразу.

Прошли дни. Или недели. Она уже не различала. Тело не принадлежало ей. Её насиловали кому не лень. Казалось, что к ней приходили все новые и новые люди и били, и били. Насиловали и издевались. Разум ускользал. Но внутри, где-то на дне, что-то держалось. Фёдор. Он придёт. Он найдёт.

Она надеялась. Пока не пришёл Он.

Он стоял в тени, когда она подняла голову. Пахло железом, потом и гарью. Глаза слезились от темноты – не от страха, нет, – от постоянного напряжения, от боли в затёкших суставах, от невозможности даже понять, сколько прошло времени с того момента, как её сюда притащили.

В помещении было сыро, гулко. Дождь бил по крыше, где-то в углу капала вода – как старый метроном, отсчитывающий последние минуты.

Карина не сразу поняла, кто стоит перед ней.

– Моё имя – Матвей Кириллыч, – сказал он, будто объявляя начало спектакля. – И ты тут только из-за одного человека. Школьника.

Он сделал шаг вперёд. Не спеша. Уверенно, как человек, которому некуда торопиться – всё уже идёт по плану.

– Когда-то, больше полугода назад, он почти убил меня в Якутии. Кстати, великолепная сцена была, драматург бы прослезился. Но я, как видишь, выжил. Наверное, Феденька уже успел рассказать тебе эту чудесную историю?

Она прошептала, еле слышно:

– Ты…

– Да, я, – кивнул он. – Не ждали, да?

Он опустился перед ней на корточки. Взгляд – спокойный, почти нежный. Палач перед выстрелом, когда уже не надо ничего доказывать. Только нажать спуск.

– Знаешь, почему ты здесь?

Карина молчала. Не потому, что боялась – она просто больше ничего не чувствовала.

– Ты не сделала ошибки. Ты просто оказалась в не том кадре. Это кино – не про тебя. Это про него. А ты – побочный свет, шум на плёнке. Но и этот шум можно использовать.

Он провёл пальцем в перчатке по её щеке. Осторожно. Почти ласково.

– Он думал, что убил меня. Он и сейчас так думает. А я выжил. Горел, гнил, пил антибиотики в сортирах и обрабатывал швы средством из аптечки. Но выжил. И знаешь зачем?

Он наклонился ближе. Голос стал мягким. Как у сказочника, перед тем как съесть ребёнка.

– Чтобы вот так сидеть сейчас перед тобой. Чтобы ты поняла: всё было придумано. Кирилл? Просто мясо. Приманка. Его ввели в твой круг – и выключили. Всё было рассчитано. Никаких данных, никаких утечек. Только одно – привести тебя сюда. А через тебя – его.

Он встал. Посмотрел на неё сверху вниз.

– Поплачь. В последний раз. Я всё равно не оставлю тебя в живых. Но перед этим ты должна понять, почему.

Он щёлкнул пальцами. Вошли двое. Один – с плоскогубцами. Второй – с куском арматуры, обмотанным изолентой.

Карина закрыла глаза.

Первый удар сломал ей ногу. Второй – выбил зубы. Её тело дёрнулось, но не издало ни звука. Она только вздохнула – коротко, слабо, как будто удивилась.

Третий удар попал в живот. Воздух вышел из неё, как из проколотой шины. Потом хрустело – плечо, локоть, пальцы.

Кириллыч стоял у стены. Смотрел. Не вмешивался.

Когда она обмякла, всё было как в замедленной съёмке. Беззвучно. Как будто рухнуло что-то важное – не человек, а вера, надежда, свет.

Он подошёл к ней, присел снова.

– Финальная сцена, милая. Ты даже не актриса. Ты – декорация. Но красивая, чёрт возьми. Спасибо тебе за это.

Он поднял арматуру. И опустил. Один раз. Второй. Третий.