скачать книгу бесплатно
Его внимание привлёк крупный селезень, уводящий двух крякв от четырёх напористых соперников. Николай даже пристал к берегу, чтобы досмотреть финал борьбы. Селезень, как искусный пилот, пропустил вперёд себя четырёх «холостяков», а потом, догнав, резко вошёл в их строй и крыльями, и клювом быстро восстановил «статус-кво». Четвёрка отвалила в сторону, а он, зайдя на круг, присоединился к своим кряквам.
«Мужик», – с уважением подумал охотник. Вот он, естественный отбор, в действии». Но тут кряквы и селезень сели на реку, прямо за соседним поворотом от охотника. «А вот это ты напрасно сделал. Внесём «человеческий фактор» в ход естественного отбора». Николай положил весло в байдарку, оттолкнулся от берега и взял ружьё наизготовку. Лодка бесшумно полетела к повороту. Большой палец правой руки перещёлкнул предохранитель.
Когда байдарку вынесло из-за поворота, Николай поймал на планку ружья селезня, но тут прямо перед собой увидел сваленную с подмытого берега сосну. Байдарка с размаху ударилась носом в дерево, а грудь вдавило толстым сосновым суком. Вода закипела вдоль бортов. По лицу хлестала хвоя. Ружьё выстрелило. Это автоматически сжались пальцы. Пару секунд байдарка, а с ней и Николай торчали под свалившимся деревом. Оно всей своей массой вдавливало охотника в воду, но «Таймень» сопротивлялась. Охотник тщетно хватался за ветви и ствол. Наконец река протолкнула лодку под препятствием. Лицо было изодрано, но главное – ни в руках, ни в байдарке не было ружья. Оно благополучно ушло под воду, когда Николая вместе с лодкой течение протаскивало под упавшей сосной. Охотник пристал к берегу и закурил. Пальцы ещё тряслись от волнения. Он отделался лишь лёгким испугом, а ведь мог вместе с «Тайменью» уйти под воду, как подводная лодка, если бы байдарка под тяжестью дерева черпанула бортами воду. Тогда – прощай, все вещи. К тому же мало приятного десяток километров тащиться сырым по лесу до жилья.
«Вот тебе и артефакт», – подумал Николай и улыбнулся то ли от того, что не потонул, то ли от того, что не убил птицу. Докурив, охотник поплыл в деревню. По Земле летела Весна.
23.05.99
Да минует меня чаша сия, Господи!
Беженцы, бесконечная вереница беженцев под окном. Они идут безликие, с повозками и тюками: серая масса, заполнившая всю дорогу. Мы с женой смотрим на них из окна. Неделю назад она предлагала мне уехать куда-нибудь за город, но я не мог. Я не могу и сегодня, но завтра, завтра мы обязательно уедем. Куда-нибудь в деревню, подальше от этих больших городов. Завтра. Я знаю, что нужно ещё дожить до завтра. Сегодня самолёты шныряют над нами ежеминутно. Вот и сейчас один из них медленно проплывает в небе. В чистом голубом летнем небе. Жена смеётся надо мной, что я только сейчас его заметил. Как только мы вышли на улицу, она сразу легла на газон и стала их считать. Этот пролетал чаще других. Он большой и пузатый. У меня холодеют кончики пальцев: я знаю, что в нём.
Протяжно завыли сирены, всем велено спуститься в бомбоубежище, прихватив противогазы. Мой противогаз мне велик. Я знаю, что он бесполезен мне. В нём так много щелей, когда он сидит на моей голове, что можно и не брать. Но я беру, другого уже всё равно не выдадут. Всем уже не до этого. Рядом с нами сидит офицер гражданской обороны. Я спрашиваю его, какие сегодня ожидают заряды? Он отвечает: скорее всего – ядерные, им незачем с нами больше тянуть. Начинаются глухие удары. Земля в бомбоубежище сотрясается и подпрыгивает, кажется, до потолка. Я прижимаю изо всех сил к себе жену. Мне страшно, но каково ей? Это ад, сущий ад! Но вдруг я вспоминаю, что это, наверное, сон, и пытаюсь проснуться. Я силюсь это сделать, удары всё страшней, кажется, всё рухнет, я вырываюсь… Вырываюсь из сна. Глухо стучит сердце. Бух, бух…
Вокруг – гробовая тишина. Я лежу на кровати в своём общежитии. Такой маленький и бессильный. Шок длится недолго. Я включаю ночник и залпом выпиваю стакан воды. Я помню, это уже со мной было.
Было много лет назад, ещё в школе. Я так же в ужасе вскочил с кровати и не мог понять, почему же темно, почему есть грохот, но нет света, ведь война-то ядерная. А за окном просто стучал поезд. На улице была душная июльская ночь. Но тогда это было понятно. Не было ни перестройки, ни нового мышления. Даже не думали о сокращении ракет, не то чтобы сокращали. Вся наша жизнь была пропитана этим. Стрелки «часов» всегда стояли на «без пяти двенадцать». Мы знали с колыбели, что, если война, то – ядерная. Помню, в детском садике я сказал ребятам, что мы состоим из атомов (это мне сказали старшие братья), так надо мной долго смеялись. «Ведь раз мы состоим из атомов, то от ударов должны взрываться». Помню, было обидно до слёз. А если бы ещё про нейтроны сказал… Но нет, о нейтронной бомбе мы услышали уже в школе, классе во втором. До сих пор перед глазами трансляция в программе «Время», где показывали, как умирает обезьяна от нейтронного излучения. А позже, в университете, ещё был Чернобыль.
И вдруг сегодня этот сон. Откуда он? Из прошлого или из будущего? Почему он приснился мне сегодня? Ведь я уже давно забыл обо всех этих бомбах и ракетах! Откуда он?
Глухо бухает сердце. Я включаю свет, беру ручку и листы бумаги. «Да минует меня чаша сия, Господи!»
05.02.91
А снег шёл…
Шел мягкий декабрьский снег, он ложился спокойно, и люди радовались ему, как дети. Только дворники глухо ворчали, работая метлами, но и они получали от него явное удовольствие, от этих фигурных конструкций, мелодично опускающихся на землю. Давно не было такой хорошей погоды. Весь день сияло солнце, а к вечеру пошел мягкий снег, который ровным слоем ложился при безветрии на все: троллейбусы, тротуары, крыши домов, скрывая изъяны, оставленные рукою человеческой. Этот слой заблестел и заиграл, когда включилась иллюминация, которая была сказочно красива, потому что приближалась Новогодняя Ночь. Ежегодно лицо города в эти дни менялось так, что, если бы оставалось таким весь год, то жизнь была бы в тысячу раз привлекательней. И просто удивительно: почему людям не превратить свою жизнь в нескончаемый праздник?
В эти зимние дни краски выплескивались на улицу, создавая странный синтез белого снега, зеленых елей и ярких цветов. Люди, веселые и счастливые, спешили по заснеженным улицам. Торты, шампанское, полные сумки продуктов стали неотъемлемой частью спешащих человечков, которые на время забыли огорчения и заботы. Все кругом готовилось к празднику, отдыхало или спешило отдохнуть, и лишь взвод солдат, разгребавших снег, никак не вписывался в эту картину. Снег ложился им на плечи и шапки, но моментально таял, обнажая однообразную одежду грязного цвета. Военные убирали снег молча. Они знали, что Новый год, конечно, встретят, но совсем не по-домашнему. Двое солдат стояли в стороне, опершись на лопаты, поглядывая то на небо, то на офицера. Один из них, коренастый, нарушил молчание:
– И какой дурак выдумал эту войну?
Все поняли, о чем он хотел сказать, но разговор не поддержали. Лишь молоденький лейтенант, видимо, сразу после училища, стараясь придать своему голосу больше значимости и поставить его потверже, постукивая ногой о ногу, сказал:
– Пошевеливайтесь, ребята, раньше сделаем, раньше уйдем!
Но голос от холода сорвался, и получилось у него вроде «раньше сядем – раньше выйдем».
А снег шёл и шёл, ему было всё равно.
1986 г.
Монголия. Май. Штрихи к портрету
Лёгкий ветер. Прохладно. Ещё вчера днём шёл снег с дождём, и военная форма из жёлто-грязной за минуту становилась тёмно-зелёного цвета. Сегодня с утра ярко светит солнце. Оно светит здесь так ярко всегда, даже зимой. После приезда из Монголии, в полдень, где-нибудь на широте Москвы, не покидает ощущение начинающихся сумерек.
Редкие облака пересекают светло-голубое небо. Вместо обещанной изнуряющей жары постоянно дуют прохладные северные ветра. Особенно они зверствовали неделю назад, когда где-то там, на севере, в Союзе вскрывался из-подо льда Байкал. В ложбине лежит густой туман. Он здесь – частый гость в ранние утренние часы. Над головой в небе парит красный коршун. Ворон с глухим шумом режет крыльями воздух.
Трава жёлтая и жухлая. Лишь изредка на глаза попадаются зелёные островки, или совсем неожиданно цветы нарушают общую гармонию отсутствия ярких красок. Почки, наконец, начали раскрываться. Деревья, посаженные и выращенные здесь русскими солдатами, не вписываются в пейзаж соседних голых сопок. Земля пылит под ногами, или вернее, то, что здесь называют землей. Только щебень и пыль дают здесь жизнь всему. Как и дома, весело щебечут на ветках жёлтой акации воробьи, правда, монгольские. У входа в казарму спит дворняга. На боку у неё краской написано «Heavy Metal». В небе стрелой прошёл сокол, вспугнув голубей и подняв куропаток, которые, как мотоциклы, с треском перелетели за прикрытие казармы.
Над всем этим висит безмолвие и страшная скука. В горах напротив, где редкий лес, наверное, свежей и интересней, летают лесные птицы, живёт разное зверьё. Но так ли это или это всё – плод фантазии, узнать мне не суждено. Десяток километров отделяет нашу часть от этого леса, но главное – колючая проволока и таблички с магическими надписями, вроде: «Стой, предъяви пропуск!»
Близится обед, а теплее не становится. Когда же наступит жара? Уж очень хочется, чтобы эта страна хоть немного напоминала о той, про которую читал в учебнике географии. Глаза постоянно упираются в сопки. Они, безусловно, красивы и многолики, но только когда смотришь на них издали. Они меняют свои очертания и краски в зависимости от погоды и освещения, показывая или скрывая впадины и уступы. И утренние никогда не похожи на вечерние. То их полностью закрывают облака, то облака лишь лежат в их ложбинах, то туман оставляет зрителям верхушки, заполняя собой все расщелины и долину у их подножья. Зимой сопки белые, и лишь лес лишаями лежит на них. После града они серебряные, осенью – буро-жёлтые, в начале лета – изумрудно-зелёные. Когда налетает пылевая буря, они напоминают замок ведьмы, когда идёт проливной дождь – сказочный остров во время шторма. И, конечно, эта тектоническая архитектура бесподобна в часы заката и рассвета. Но они, как плохая картина, выполненная масляными красками. Стоит их рассмотреть поближе, и вся красота пропадает. Остаётся лишь каменистая земля и невзрачная трава. И ты разочарованно пинаешь камень, который лежит тут, быть может, со времён Чингисхана.
Я уныло гляжу на заходящее солнце. Ещё час, и сопки уйдут во тьму. Хочется верить, что вокруг тебя – первозданная природа. Сейчас лама затянет свою печальную песню, но вместо этого долина внизу откликается автомобильным урчанием. Ночное небо безоблачно, и Цааган Сар – белый месяц по-монгольски висит прожектором над всеобщим безмолвием. Северный ветер неприятным холодом забирается под х/б куртку. От такой свежести дневальный «не уплывает» (не засыпает). Старшина не в настроении сегодня играть в нарды, а я – в «козла», поэтому он читает, а я просто мечтаю.
Странно: неужели действительно человеку нужно потерять, чтобы понять цену того, что постоянно было под рукой и казалось банальным до зевоты? До границы родной земли – километров семьсот, а до родного дома – шесть тысяч. Где-то внизу стучит поезд. Может быть, он идёт в Союз. Весь смысл этого слова начинаешь понимать только здесь, после разлуки.
Старшина советует бросить писать ерунду, а лучше накатать домой письмо. Письма домой давно уже кратки. Это раньше хотелось писать письма, а главное – получать. Теперь же какая-то внутренняя степенность, а может – и равнодушие заменяют это желание. Но нет-нет, да и хочется впасть в ностальгию от чьего-нибудь послания.
Дома – ещё вечер. Общага гудит голосами, а у нас – глубокая ночь. Часов в пять из-за сопок появится первый луч, выползет туман и скроет наутро всю долину. Но это будет только утром, а пока стоит, «уплывая», дневальный, скрипит кровать под засыпающим дежурным по части, и старшина читает какую-то посредственную фантастическую повесть, которая, по мнению автора, претендует на пророчество. А я даже не смогу помечтать, потому что нет настроения. Сидя на холодном кафеле ротного крыльца, потягивая «Казбек» и глядя на огни города, я думаю, что, наверное, когда-нибудь с грустью буду вспоминать это время. Доведётся ли мне ещё побывать здесь, в Улан-Баторе – столице, не похожей на столицу? Не похожей по крайней мере в мае 1988 года.
01.05.88
Станция «Зима»
Нас построили на перроне, зачитали фамилии, «справа по одному, по вагонам бегом марш!» Отпуск! Еще год назад я и мечтать о нем не мог, а сегодня команда из дембелей и отпускников, собранная со всей Монголии вместе со мной общими вагонами спешила в Союз. Дорога домой всегда бывает длинной. Нам предстояло проехать через Сухэ-Батор и пограничный российский городок Наушки до Иркутска. Там дорога разбегалась для всех в разные стороны: кому на запад, кому на север, кому на восток.
Всю дорогу до Иркутска не спалось. Вагон шептал, жевал, постукивал и нецензурно выражался по поводу проплывающего мимо ландшафта. Дембеля пришивали оторванные патрулем неуставные погоны и шевроны, аккуратно крепили значки. Бессоннице немало способствовала выпиваемая регулярно «шара» – очень крепкий чай со сгущенным молоком. Никто из заполнивших этот декабрьский поезд не спешил отсыпаться, будучи гражданскими людьми. Уже и не вспоминали, как утром на пересылке в Наушках чуть не схватились с молокососами из комендантской роты. Остановило от этого лишь нежелание сидеть на «губе» вместо того, чтобы дома лопать мамины пирожки.
Был конец года, и вроде бы людям уже некуда было спешить, но все вокзалы, кроме речных, были переполнены. Основной цвет всей этой массы был «шинельный». Люди были с разными погонами, с чемоданами и без, пьяные и непьяные, но у всех на лицах была написана одна забота – «ДОМОЙ!» Из части нас было четверо, и все – отпускники. В аэропорту нам не повезло – билетов не было. Точнее – они были для «чернявых» солдатиков, которые, мило что-то говоря с южным акцентом, совали в кассы военные билеты с «довеском». Были билеты и у местных таксистов, но с «полста сверху». Таких лишних денег у нас не было.
Вечером, несолоно хлебавши, мы рванули на железнодорожный вокзал. Он встретил нас толпой солдат у касс и неодобрительным смехом по поводу нашей надежды уехать в эту же ночь. Билетов не было ни на завтра, ни на послезавтра.
Поработав локтями, мы с Геной Фроловым (мой приятель с первой роты) пробились к кассе. Получив отрицательный ответ на вопрос о билетах до Москвы, мы все-таки почему-то задержались. На столе у кассира зазвонил старый черный довоенный телефон.
– Есть четыре билета. Два на 45-й и два на 75-й.
– Беру все четыре.
Толпа негодующе заколыхалась. Если бы не внушительные размеры Гены, просто так бы мне не уйти.
Так я и взял эти билеты. Это запустило цепь событий, которые будут описаны ниже. Всю ночь мы вчетвером – два «черпака» с третьей роты, я – с четвертой и Гена – с первой, не спали: о чём-то смеялись, потешая весь зал ожидания. Ночью какой-то хмырь, изъясняясь в любви к армейскому братству, продал нам из-под полы две бутылки коньяка и скрылся, ссылаясь на тяжкие и опасные времена горбачевской антиалкогольной перестройки. Новоявленный коммерсант продал нам за ломовую цену, как позже выяснилось, компот, ну да – Бог ему судья. Одна бутылка досталась парням из третьей роты, они уезжали около пяти утра на 45-м, другая бутылка – нам с Фроловым.
К утру трехдневная усталость накопилась до критической массы и давила на мозги. Мы проводили парней и ждали своего поезда. Посадку долго не объявляли. Мы стояли в зале ожидания, как сфинксы. Наконец объявили прибытие поезда, но на сердце у меня было неспокойно. Расположившись в вагоне, я успел переодеться в спортивный костюм. Положил в задний карман военный билет с железнодорожными билетами. Потом пришел проводник. Кричал, что на этих местах поедут другие солдаты и посылал меня к дежурной по вокзалу. Я было попытался возразить, что не успею, но он уверял, что стоять будем долго. Голова не соображала, и я побежал к дежурной по вокзалу. Та, выслушав меня, тихо сказала:
– Парень, твой поезд ушел.
Я, как пуля, вернулся на перрон и, не увидев 75-й, разразился девятиэтажным матом.
Дежурная по вокзалу посоветовала догонять поезд на 53-м, идущим следом. Я не знал, как поступит Гена, но почему-то у меня было одно желание: вперед! Возможно, тот, кто опаздывал на последний пароход с необитаемого острова, поймет меня. Влетая в дверь отходящего 53-го, я сбил с ног проводника и, выслушивая угрозы, двинулся по вагонам в купе бригадира. Толстая тетка – бригадир, застегивая блузку и запихивая мужика из своего купе обратно, ничего не хотела слушать, лишь посоветовала меньше пить, хотя от меня и не пахло, так как я ничего не пил, да побыстрее спрыгнуть с поезда, пока она не вызвала милицию. Не дожидаясь этого, я двинулся по вагонам дальше. Приютили меня у себя дембеля-пограничники, ехавшие из Приморья.
Молодые проводницы, выслушав мой рассказ, обещали милиции меня не сдавать. До Ангарска было ехать минут сорок. Мне предложили поспать. Я лег на второй ярус и закрылся простыней с головой. Но ни о каком сне не было и речи. Где Гена, что он делает? Быть может, его ссадили, а может, он слезет в Ангарске сам? Да, Сибирь велика. Лучше было не думать. На каждой станции, где мы останавливались, я выскакивал, как ошалелый, из поезда, бежал в зал ожидания. Крикнув в толпу: «75-й стоит?», и, каждый раз получая ответ: «Минуту назад ушел», я, грязно матерясь, бежал обратно в 53-й.
На улице было -25?. Я был в одном спортивном костюме и солдатских ботинках. На станции «Зима» поезда стоят 18 минут, здесь меняют локомотивы. На ней мы тоже не догнали мой злополучный поезд. Дежурная по вокзалу дала в Нижнеудинск телеграмму, чтобы сняли мои вещи. Мне выписали бумагу: «Акт от 24.12.88 г. Военнослужащий Георгиев Андрей Николаевич, военный билет №… отстал от поезда № 75.» И поставили штамп Восточно-Сибирской железной дороги. Успокоившись, что хоть что-то сделал, я снова пошел в вагон к пограничникам. За минуту до отхода поезда к нам в вагон вошел наряд милиции. Младший лейтенант спросил проводниц:
– Чужие в вагоне есть?
Те, помня уговор, ответили, что нет. Но что-то заставило милиционера повернуться в дверях. Пристально глядя мне в лицо, он крикнул в вагон:
– Сержант Георгиев здесь?
Только Гена знал, как меня зовут, поэтому я поднялся.
– Там тебя твой друг на телефоне ждет.
Геннадий нашел меня через транспортную милицию. Как он рассказал позже, наш 75-й он тормознул стоп-краном еще под Иркутском и, собрав вещи, под плач старушек вышел в чистом поле. Приученный к порядку в нашей части, он сразу обратился в комендатуру, не учтя, что мы были не в «загранке», а дома. В комендатуре к нему приставили двух солдатиков, обрисовав веселую картинку поездки в отстойник за 50 км от Иркутска, пока меня не найдут. Проводить отпуск на «губе» ему не очень-то хотелось, и, здраво рассудив, крепкий рязанский парень дал каждому из своих сопровождающих в ухо. Не забыв оба чемодана, он скрылся в привокзальной толпе. Помогла меня отыскать ему транспортная милиция, за что ей и хвала. Гена ехал ко мне на электричках. Прибыть он должен был в 19:30.
А в это время на станции «Зима» стояла настоящая сибирская зима. Убить время на вокзале было невозможно: он был переполнен ожидающими. Есть не хотелось, да и было не на что. Вера в милицию, которая осталась у меня еще со времен, когда мне читали «Дядю Степу», привела меня в транспортное отделение милиции. Милиция станции «Зима» располагается в здании бывшей станционной жандармерии. По этой причине отоспаться в карцере мне не разрешили: там температура была, как на улице. Я попросил закурить, мне дали пачку «Стюардессы» и попросили рассказать о случившемся. По радио как раз шла передача о всеобщем безразличии в годы сталинизма. От этого еще сильнее воротило душу. К концу моего рассказа пачка закончилась. Усмехнувшись, мне тогда пододвинули пачку «Астры».
Невольно я стал свидетелем повседневной работы моих новых знакомых. Они разбирали кражи, аварии, опрашивали свидетелей. Не забыли и меня. Саша, младший лейтенант, отыскавший меня, обещал подсобить с билетами. В вечернюю смену в кассе на вокзале работала его жена. Он попросил ее нам помочь. Приходившие в отделение люди здоровались со мной, как со старым знакомым. Кажется, их совсем не удивляло, что в такой мороз я был так легко одет.
Много историй я услышал в тот день. Почему-то запомнилась только одна, поразившая меня тогда, хотя сейчас это в России – норма жизни. История эта об Иване Полиграфыче, затрапезном старике, которого отлавливали на перроне после прихода электрички из Черемхова и сажали обратно до Черемхова. Так было ежедневно, пока старик или Судьба на время не меняли направление поездок. Старшина сказал, что раньше он путешествовал с какой-то старухой, но вот год, как она уже пропала, видимо – умерла. Старик был одет в старую солдатскую шинель, на ногах его были валенки с галошами, на носу – очки с толстыми стеклами, а за спиной висела дряблая, как и он сам, гармонь. Люди шарахались от него: «дух» рядом с ним был такой, что хоть «святых выноси».
Не нужно думать, что стражи порядка были бездушны. Родных у старика не было, в дом престарелых, равно как и в тюрьму, его не брали, а грешков за ним водилось немало. Стоило ему переночевать на вокзале, как сразу поступали жалобы о мелких хулиганствах с его стороны и попытках краж. Для тюрьмы он был слишком дряхл, вот и не трогала его милиция, а лишь старалась избавиться. Со стороны казалось, что он гордится своей грязной одеждой и тем, что люди брезгливо уступают ему дорогу. Лишь гораздо позже я снова все это увидел, только – в «новой» России.
Вернемся к нашей истории, счастливый конец которой уже близок. В 19:30 пришла последняя электричка, но Геннадий навстречу мне не вышел. Я оторопел от такого поворота событий, но тут шутник вылез из ближайших кустов, и мы обнялись, как после долгой разлуки. Выпотрошив свой чемодан, я снова стал сержантом Советской Армии. В груди стучала тревога. Для начала – меня не узнала жена Саши, заступившая в билетную кассу, так как я был уже не в спортивном костюме, а в военной форме. После опознания она сообщила, что на проходящую «единицу» (Владивосток—Москва) билетов нет. Хотелось послать все к черту, отказаться от отпуска и вернуться в часть. Следующий поезд проходил только утром. По приходе поезда в 23:55 сообщили о наличии билетов в СВ, но на них у нас не было денег. Проводники экспресса отказывались сажать нас в поезд, хотя мы были готовы ехать всю дорогу в тамбуре. Бригадир, старый еврей, выслушав нас, покачал седой головой. На часах было 00:01. Я понял, что проклятый день закончился и нужно только поднажать на судьбу. Что я только не обещал старику, в то время как проводники убеждали его, нас не брать! Он снова покачал головой:
– Что с нами жизнь делает! Залазьте!
Повторять нам было не нужно. Проводники продолжали убеждать бригадира ссадить нас, ведь взять с солдат нечего. Мы с замиранием сердца ждали отхода поезда. На станции «Зима» поезда стоят долгих 18 минут.
Поезд тронулся. Из купе вышел солдат, который слышал весь разговор. Он протянул нам пятёрку:
– Завтра я буду дома, вам нужнее.
Билеты нам обошлись дешево. Старик, взяв наши старые билеты, рассчитал только надбавку за скорость: мне – до Кирова, а Гене – до Москвы.
Нам предстояло четыре часа проспать валетом на одной койке, прежде чем освобождалось второе место в купе, но это, естественно, нас не утруждало. В поезде тормоза снялись. Все прошлое казалось сном, усталость валила с ног. Мы вышли в тамбур, выкурили по сигарете, открыли купленный в Иркутске «коньяк», оказавшийся компотом. В эту ночь в поезде мне снилось, что нас все время пытаются ссадить с поезда, и, хотя мы не знаем, куда он едет, обеими руками держимся за поручни.
21.03.89
Компьютерный принцип
Ему опять досталось ехать ночью, в дождь, по этой паршивой дороге. За ночь надо было покрыть тысячу километров, поэтому он старался «идти» не меньше ста километров в час. Чёрт бы побрал это начальство. Как всегда, позвонили вечером и сказали, что на границе он должен быть в 10 утра. Чёрт бы побрал эту погоду. Ну почему, как ему выезжать, так обязательно идёт дождь. Чёрт бы побрал эту дорогу. Её, похоже, отремонтируют только к его пенсии.
Грузовики поднимали тучи водной пыли так, что даже в ускоренном режиме «дворники» не успевали чистить стёкла. Чтобы обогнать длинные «фуры», он чуть отставал, включал пониженную передачу, и когда не было встречных машин, обходил впередиидущий автомобиль. Дорога ремонтировалась вот уже который год. По ней с трудом разъезжались два грузовика, поэтому автомобили скапливались длинными колоннами.
Он обгонял колонну, догонял через несколько километров новую и снова ждал момента, чтобы сделать новый рывок. Глаза уже устали всматриваться в лобовое стекло. Водители, одурев от погоды и дороги, часто не переключались на ближний свет.
Особенно слепили грузовики, чьи фары были как раз на уровне его глаз. Обочины не было видно вообще. Его машина уже пару раз стучала правыми колёсами по гравию. Он автоматически жался к центру дороги. Иногда казалось, что автомобиль заденет зеркалом встречную машину.
У него было прескверное настроение, впрочем, оно было таким последние несколько лет. Годы шли, он вертелся как белка в колесе, но ни на шаг никуда не продвигался. Вечно ни на что не хватало денег. Хоть жена и не говорила ему никогда ни слова упрёка и не ставила в пример более удачливых друзей, но от этого молчаливого терпения ему было ещё хуже. Сын вырос оболтусом, помощи от него было «ноль», никакой опоры. Он ехал и думал: «Как же это получилось? Всё начиналось совсем неплохо. Закончил хорошую школу, потом – институт. Женился по любви, да и сын родился, как сам о том мечтал. Что же всё-таки произошло?»
Пробовал пить, но организм не принимал алкоголь, зато полюбил компьютерные игры. Там было всё сложно и просто одновременно. Зашёл в коридор, уничтожил противника, забрал трофеи. Если выбрал не тот путь – не беда: всё равно найдёшь нужный тебе коридор. Убили – тоже не беда: нажал Enter, и ты – снова в игре. Он точно знал, откуда его беды в жизни: видимо, когда-то выбрал не тот «коридор». Не там учился, не на той женился, не туда пошёл работать. Причина рождает следствие. Всегда пишешь сразу набело. Ошибки непоправимы. «Было бы здорово, – подумал он, – если бы можно было погибнуть, нажать Enter и снова начать жизнь заново».
Около четырёх утра глаза стали слипаться. Остановиться бы на пять минут, да проветриться, но там, за стёклами автомобиля, идёт паршивый осенний дождь, да и с обочины в такую погоду снесут и не заметят. «Не так я живу, – снова он стал терзать себя: – И ничего уже не будет по-другому. Я выбрал не тот „коридор“».
Его автомобиль выскочил на хороший участок дороги. Впереди было чисто, лишь изредка попадались встречные машины. Он разогнался до 140 километров в час, когда увидел сломавшийся грузовик на своей половине дороги. Ничто не мешало его объехать, но он только сильнее нажал на акселератор. Жизнь – дерьмо. Погибнем и начнём её заново. Кто-нибудь нажмёт Enter.
Машина со всей силы врезалась в грузовик. Он умер мгновенно. Никто не нажал Enter. Где-то на небесах на мониторе напротив его имени появилась запись Game over.
25.05.99
Страх
Тебе – всего тридцать пять, а ты чуть не умер от инсульта. Как могло случиться так, что твой молодой организм вдруг дал сбой и едва не отправил тебя к праотцам? Слава богу, обошлось, но страх поселился в голове. Страх, что ничего не успеешь. Так много ещё нужно сделать, так мало ещё сделано.
Страх. Как он смог забраться в тебя? В жизни тебе доводилось рисковать, и ты не думал о смерти: всегда знал, что она придёт, но верил, что ей ещё далеко ковылять до тебя. Ты не испугался её даже год назад, когда заснул за рулём, и только ангел-хранитель твой или кого-то другого, сидящего в машине, чудом спас всех от смерти. А сегодня испугался. Смерть коснулась тебя своим холодным крылом, когда ничто не предвещало опасности. Просто прилёг на диван, потому что плохо себя почувствовал. А жизнь вдруг чуть не закончилась. Вот тут, лежа на диване, ты испугался. Такой же страх испытывает воин, лежащий на привале, когда чьи-то руки из-за спины хватают его за горло, и холодный металл кинжала входит в сердце. Ещё вчера он отважно бился на поле боя и был готов умереть в любую секунду, но не сегодня, когда смерть пришла со спины.
На Костромских разливах – утренняя заря. Серые сумерки скрывают сделанный на скорую руку шалаш. Призывно кричит подсадная. С неба к ней падает удалой селезень. У него большие планы на эту весну. Грохот выстрела разрывает тишину. Красавец оставил на воде только шлейф перьев и безжизненное тело. И так несколько раз за зарю. Ты не знаешь, будешь ли жить завтра, а всё стреляешь. Ты уже и сам не рад, что засел с ночи в шалаш вместо того, чтобы спать в палатке. Но это временные сомнения. Вечером, на вальдшнепиной тяге, ты снова зарядишь ружьё, чтобы встретить смертью песню лесного кулика.
Время лечит страх. Страх, если он не сломал тебя, со временем отпускает. Только смерть никуда не отпустит. Нагонит зарядом дроби на утренней или вечерней заре. И хорошо, если сразу, хорошо, если не мучиться подранком. Не мучиться самому и не мучить близких. А пока, пока нужно жить, и неплохо бы строить хоть маломальские планы, хотя бы на ближайшую весну.
30.05.2004
Вера
Ясным августовским утром, когда солнце только стало пригревать землю, Николай торопился на другой конец деревни. Ему приходилось перепрыгивать через лужи. Он пару раз чуть не упал, поскользнувшись на грязной скользкой тропинке.
Ночью была сильная гроза. Такая сильная, что от вспышек бесконечных молний деревня и её окрестности освещались не хуже, чем крупный мегаполис освещён ночью огнями рекламы. Жуткий ливень, казалось, хотел смыть с лица земли это древнее селение и всех её обитателей. Грохот от раскатов молний сотрясал стёкла в крепких бревенчатых избах, наполняя страхом сердца неспавших людей.
Эту древнюю деревню, основанную староверами, принявшими со временем к себе православных, поддерживающих официальную церковь, трудно было удивить сильной грозой: летние грозы здесь часты. Но стихия, бушевавшая прошлой ночью, была невидалью даже для здешних привычных мест.
На стыке столетий всегда существует множество предсказаний конца света. А уж на стыке тысячелетий… Одно такое предсказание выпадало на вчерашний день. Все телевизионные каналы, все газеты сообщали о различных сектах и отдельных предсказателях, готовившихся к концу света этим летним днём. Приводились цитаты из древних манускриптов, а экстрасенсы толковали видения. За последний год Николаю уже порядком надоело слушать все эти страшилки.
Ночью его разбудила жена. Она показала в окно и сказала: «Похоже, и правда – конец света». Зрелище было действительно впечатляющим: вода, огонь и грохот обрушились на землю. Николай, полюбовавшись с минуту на буйство стихии, сказал жене: «Это всего лишь гроза», повернулся на другой бок и заснул.
Утром его разбудил свист кнута и окрик пастуха, выгоняющего коров. Он вспомнил ночное беспокойство жены и про себя отметил: «Если пастух гонит коров, значит, это не конец света». Жена и дочь спали. Николай встал, умылся, позавтракал, оделся в рабочую одежду и поспешил на другой конец деревни. Он хотел сегодня докрасить крышу бабы Мани. Уже неделю он шкурил железные листы, а потом их красил. Сегодня ему оставался последний небольшой кусок. Да, хляби небесные здорово за ночь пролили землю. Пришлось вернуться и надеть вместо ботинок резиновые сапоги. К счастью, небо было почти безоблачным, а солнце – всё-таки ещё летним.
Баба Маня уже дожидалась своего маляра. Здесь люди всегда вставали рано и принимались за работу. Собственно, вся их жизнь состояла из бесконечных трудов. Даже в самую невыносимую жару, когда солнце беспощадно обжигало землю, в полях и огородах были всюду видны согнутые спины работающих крестьян. Купались они только с заходом солнца.
Их предки выбрали это место не случайно. Несколько столетий назад, после раскола церкви, они стронулись из обжитых мест и отправились в путь. На одной из лесных рек староверы опустили в воду священную икону, взятую с собой из прежней деревни, и пошли за ней. Через несколько дней пути икона выплыла из дремучего леса и прибилась на берегу огромного безлюдного озера. Люди построили дома, раскорчевали лес под поля и огороды, но первым делом построили часовню на месте, где прибилась к берегу икона.
Со временем мужчины разведали, что озёр много – целая система, что они богаты рыбой, а леса дичью. Веками они сохраняли свой уклад, слабо представляя, как огромен мир, который вторгся к ним вместе с XX столетием.
Когда царей свергли и пришла новая власть, появились люди, которые стали говорить им, что Бога нет. Прошло ещё немного времени, и вот уже некоторые молодые, из деревенских, перестали молиться, а однажды – сожгли часовню. Они порубили иконы топорами и бросили их в пламя догорающей веры. Но когда огонь стих, нашли люди на пепелище обугленную, расколотую пополам топором икону, которая привела в своё время их предков на берег этого великолепного озера. И столь сильна была их вера, что не удивились они такому чудесному спасению, но были вынуждены спрятать её на долгие пятьдесят лет, пока снова власть не поменялась.
Хотя новая российская власть состояла из прежних чиновников, которые ещё вчера называли себя атеистами, теперь они в Бога верили и ходили в церкви. Снова засверкали по России блестящие купола с православными крестами, снова полился малиновый колокольный звон. Да только не прошли десятилетия безверия даром, даже для этой удалённой деревни. Пьянство и лень поселились в месте, где столетиями не знал народ этих бед. Уже только старухи, да малочисленные старики старались поддерживать прежний уклад. Молодёжь в основном уезжала в город. А когда пришла асфальтовая дорога, то стали обживаться в деревне городские дачники, скупавшие дома умерших крестьян и строя на этом месте новые дома, благо деревня стоит посреди леса.
Когда-то в сороковом году, за год до войны, здесь случился страшный пожар. Сгорела почти вся деревня – 200 домов. Тогда власти людям запретили строиться: боялись, что весь лес в округе на дома вырубят. Так и прожили бабы с детьми всю войну в вырытых землянках, пока их мужья да отцы воевали. И никто не вспомнил наверху, кто место это обживал и кому по праву принадлежала здешняя земля и леса.
Теперь – время лихое, и никто не спрашивает, откуда лес для новых срубов. Деньги заменили все разрешения и совесть. Деревня стала модным местом отдыха. Стали в ней строить хоромы приезжие богатые люди. Дома же стариков старились вместе с ними и требовали ухода и ремонта. Муж у бабы Мани давно умер, вот она и попросила Николая, чтобы он крышу ей покрасил, а то старая краска пооблупилась, и по железу пошла ржавчина.
Дом у бабы Мани стоит на склоне холма, спускающегося к реке, впадающей в озеро. Видно с крыши её дома далеко. Если бы не работа, сидел бы Николай часами и любовался этим живописным видом. Вон за мостом пасутся коровы. Крачки носятся над озером. Старик плывёт на ботнике проверять сети. Гуси плещутся в лужах за речкой, на которой мальчишки ловят рыбу. А за озером и лугом – бесконечный лес.
Из трубы дома бабы Мани потянул дымок. Это она затопила печь, чтобы испечь Николаю блинов. Тут же старуха из дома напротив пришла узнать, что собирается баба Маня печь, а то – пост: уж не собралась ли она оскоромиться? Узнав, что блины для Николая, соседка ушла. Николаю она – не указ: он – не местный, да и – верующий ли? О том, что баба Маня сама четырьмя блинами оскоромилась, она, конечно, соседке не призналась, только позже Николаю.
