скачать книгу бесплатно
– Если Паулюс передаст ваше прошение дальше, господина генерала ждет военный трибунал, – осторожно заметил он. – Фюрер не терпит, когда с ним говорят таким тоном. В нынешних обстоятельствах это может стоить вам головы, господин генерал!
На мгновение генерал фон Зейдлиц замер в нерешительности.
– Ах, ерунда, – промолвил он наконец. – Да и речь вовсе не о моей голове. Речь о трехстах тысячах немецких солдат!
На полночном небе воцарилась огромная полная луна. В ее молочно-белом свете тускнели звезды и беспощадно обнажалась залитая кровью земля, которой куда как лучше было бы укрыться во мраке. По промерзшей дороге мчался автомобиль. В округе полыхали костры – всюду горело то, что еще вчера казалось важным, а сегодня утратило всякую ценность. Вверху мелькала череда красных и зеленых навигационных огней советских самолетов, спокойно, беспрепятственно продолжавших охоту. Время от времени мимо тянулись обозы. Кудлатые низкорослые лошадки с трудом передвигали копыта. На восток брела серая толпа людей – русские пленные из какого-то разогнанного лагеря, неспешно погоняемые горсткой конвоиров в истрепанной форме. Общая судьба примиряла тех и других.
На заднем сиденье расположился капитан Эндрихкайт. Настроение у него было паршивое, густые усы шевелились, зубы скрипели. Его одолевало чувство какой-то неполноценности: в суматохе дня он потерял трубку. В конце концов он, вздохнув, зажег сигару и в расстройстве гонял ее из одного уголка рта в другой. Дело ей было не поправить.
После случившегося Бройер по-прежнему пребывал в некотором оцепенении. “Застрелился! – крутилось у него в голове. – Отчего? Из-за этих дурацких предписаний – или все же нет?.. Может, он не хотел больше воевать, искал какой-то выход – но разве пулю в лоб можно назвать выходом? Что теперь написать жене с кучей маленьких детишек – что он «пал за фюрера и рейх»? Но ведь так тоже нельзя! Самоубийство было равнозначно дезертирству, их семьи не получали поддержки… Нет, никакой это был не выход, это трусость, эгоизм!”
Дорога, извиваясь, спускалась по оврагу к переправе. На подъезде скопилась пробка. Вымпел дивизии на машине работал как жезл регулировщика – Бройер возил его с собой на случай дорожных затруднений, хоть и не имел на то права. Благодаря этой уловке они, пусть не без криков и ругани, но все же потихоньку продвигались вперед сквозь столпотворение.
– А какое сегодня число? – рассеянно поинтересовался Бройер, когда они вновь оказались на свободном участке. В суете последних дней он напрочь утратил чувство времени. Лакош глянул на наручные часы.
– Вот уже час как двадцать четвертое! – ответил он.
Двадцать четвертое… У Бройера ком встал в горле. К этому числу он относился с суеверным страхом – странная история, корнями уходящая в школьные годы, во времена Веймарской республики. В его родном городе, где некогда располагалась ставка рыцарского ордена, был у них в гимназии учитель, преподававший немецкий язык и физкультуру. Штудиенрат[17 - Штудиенрат – школьный учитель (как правило, старших классов), имеющий чин государственного служащего.] Штраквиц был среднего роста мужчиной лет сорока пяти, с аккуратно причесанными на прямой пробор волосами, строгим взглядом, пенсне и со шрамом на левой щеке, оставшимся еще со времен студенческих мензурных поединков; когда он сердился, рубец наливался кровью. Штраквиц обычно появлялся на службе в зеленом костюме из лодена; на лацкане пиджака у него порой, несмотря на запрет политической символики в школе, блестел начищенный значок союза солдат-фронтовиков “Стальной шлем”; на ногах, слегка выгнутых колесом, он носил шерстяные гетры и горные ботинки. Несмотря на то что он держал класс в ежовых рукавицах – а может, как раз благодаря этому, – он был довольно популярен среди учеников. В начале каждого урока физкультуры они строем ходили по периметру школьного двора. “Разобьем французов и уйдем с победой!” – разносился по площадке хор высоких детских голосов. Со временем, ввиду перемены политической обстановки, французы сменились поляками. Другие преподаватели, качая головой, прикрывали окна.
На праздновании дня рождения кайзера, который мальчишки ежегодно “тайком” отмечали в классной комнате, покрыв преподавательскую кафедру старым имперским военным флагом – гимназия их была весьма почтенным заведением, главной задачей своей видевшим терпеливое и снисходительное воспитание чванливых отпрысков восточно-прусского поместного дворянства и доведение их до выпуска, и Бройер, сын чиновника среднего ранга, относился к самым низким слоям воспитанников, – так вот, на этом праздновании штудиенрат Штраквиц непременно являлся почетным гостем. Будучи не просто учителем, а республиканским чиновником, он старался на этих мероприятиях не выделяться, но те из учеников, кто выступал на торжестве с речью, могли твердо рассчитывать по крайней мере на четверку в следующем табеле. Однако случалось, что Штраквиц – любитель закладывать за воротник – прибывал на службу уже в изрядном подпитии, и для мальчишек это был настоящий праздник. Привычную строгость его как рукой снимало, и он дозволял творить во время урока, что заблагорассудится. Лишь когда случалось, что школяры чересчур разбушевались, он разок-другой дружелюбно грозил им пальцем и предупреждал, что вынужден будет “снова натянуть вожжи”. В такие дни Штраквиц, вспоминая свое участие в Первой мировой, произносил поистине воодушевляющие речи.
– Надеюсь, мальчики, – подытоживал обычно он, – когда начнется следующая война, вы все окажетесь в моей пулеметной роте – там и свидимся!
И, пожимая каждому руку, он проникновенно глядел на учеников поверх своего пенсне.
Прошли годы. Бройер уже был студентом, и вот однажды ночью ему приснился кошмар. В мрачном полуосвещенном зале собрались его школьные товарищи из всей параллели; перед ними, держа в руках записную книжечку, стоял штудиенрат Штраквиц.
– Экзамены окончены. Вы отправляетесь на войну! – коротко и жестко сообщил он. – И чтобы сразу ввести вас полностью в курс дела, я назову каждому из вас день, когда вы погибнете.
Бройера трясло от ужаса. Он хотел было вскрикнуть, но не мог издать ни звука. Раскрыв книжечку, Штраквиц спокойно и деловито, словно сообщая оценки за контрольную, начал зачитывать имена по алфавиту, вслед за каждым называя дату.
Абель… Арнольд… фон Батоцки… Брандес… Следующий – он! Бройер хотел было пуститься бежать, зажать уши, но некая высшая сила заставила его замереть.
– Бройер, – учитель строго взглянул на него сквозь пенсне, – двадцать четвертого…
Завопив что есть мочи, он проснулся в холодном поту.
С тех пор как только приближалось двадцать четвертое, Бройера охватывало беспокойство. Он пытался бороться с этим, но тщетно. Звал себя дураком и суеверной бабой, но не помогало. И хотя он не был трусом, в этот день он инстинктивно стремился не подвергать себя особой опасности. И, видимо, как раз вследствие этой внутренней неуверенности именно двадцать четвертого с ним, как правило, приключалась какая-то неприятная история. Остальных Бройер, разумеется, не ставил в известность о своей слабости.
И вот снова наступило двадцать четвертое! Сегодня 11-му корпусу предстояло просочиться по последнему еще не перекрытому узкому перешейку на тот берег Дона и уйти на восток. Русские сделают все, чтобы преградить им путь к отступлению – уж постараются так постараются. День обещал быть ясным и безоблачным. Непрерывные атаки советской авиации разобьют отступающие колонны и разрушат оба моста через реку. Это что, конец? Его парализовал страх. Нет, это не может быть конец, он не мог вот так вот взять и покинуть этот мир. У него оставались незавершенные дела… Должно же было хоть что-то еще оставаться! Предназначение его еще не было исполнено. Из потаенных глубин выросло в нем чувство вины – вины непостижимой, неопределимой, такой, что ничем было не загладить.
– Атака с воздуха! – произнес капитан Эндрихкайт. – Видать, за холмом кто-то засел.
Впереди над дорогой повисли парашютные светящие авиабомбы. От земли исходило красное зарево, время от времени прерываемое желтыми вспышками. Гулкие удары бомб заглушали тарахтение мотора. Дорога пошла под откос, они спускались в долину. Там полыхала деревня. На подъезде к ней дорога расходилась. Бройер и Эндрихкайт вышли из машины. В нескольких метрах в стороне от них стояла почти сгоревшая машина. Еще дотлевали части мотора; по почерневшим ребрам кузова блуждали язычки пламени. Рядом лежал обуглившийся труп шофера. На скукожившемся лице выступали белые зубы и остекленевшие глазные яблоки. Он тянул свои иссушенные, почерневшие руки к небу. Вокруг пепелища грудились русские пленные, держа котелки над слабым огнем. Один из них поставил мертвецу ногу на грудь. Они смеялись и болтали, радуясь, что им досталось хоть немного тепла.
Бройер взглянул на карту.
– Унольд отметил правую дорогу, – сообщил он. – Нет сомнений, этот путь лучше, но уводит далеко на юг. Кто знает, свободен ли он вообще. Полагаю, лучше будет сперва проверить левую дорогу! Она существенно короче. Возможно, колонна сможет по ней пройти.
Эндрихкайт не возражал.
– Да все один черт, – едва различимо пробормотал он.
Вскоре выяснилось, что проехать по дороге почти невозможно. Она была узкой, с глубокими колеями, по которым легковушка беспомощно переваливалась из стороны в сторону. А теперь дорога еще и спускалась крутым серпантином в поросшую кустарником расщелину. Нет, это был не вариант! Бройер собрался поворачивать вспять.
– А ну погодите, – остановил его Эндрихкайт. Его охотничий глаз что-то углядел. – Там стоит кто-то впереди! Может, он нам что скажет!
Капитан выбрался из автомобиля. Бройер безучастно смотрел, как тот, спрятав руки в карманы тулупа, приблизился к человеку в белом камуфляже, стоявшему прямо посреди дороги метрах в тридцати от них. Внезапно он вздрогнул. Человек как-то странно дернулся, и Эндрихкайт рухнул навзничь. В тот же миг в кустах сбоку от дороги засверкали вспышки, верх авто пробила пуля. В мгновение ока Лакош схватил гранату, выскочил из автомобиля, выдернул чеку и швырнул гранату в кусты. Грохот, блеск разрыва. Из кустов повалил густой дым. Во мраке расщелины исчезли две фигуры в белом. Бройер, только сейчас оправившийся от шока, послал им вдогонку несколько пуль из пистолета-пулемета. Чуть поодаль на дороге, постанывая и хрипя, в клубок сцепился с неприятелем Эндрихкайт. Ему удалось схватить противника за ноги и повалить, и теперь он отчаянно удерживал его правую руку с зажатым в ней револьвером. Враг, выпустивший уже две пули, казалось, был готов идти до конца. Лакош кинулся к ним широкими скачками, ища на ходу оружие. Тут он нащупал под плащом штык. “Ага, – смекнул он, – значит, не зря задал мне трепку фельдфебель!” Он выхватил клинок и всадил его в спину человеку, только что выстрелившему в третий раз. Стальное лезвие, скользя вдоль кости, вошло глубоко в плоть. К горлу Лакоша подступил какой-то склизкий, как медуза, ком. Хватка русского ослабла, его грузное тело судорожно затряслось, потом он упал навзничь и больше не шелохнулся. Тяжело дыша, Эндрихкайт поднялся. Отделали его на славу: чудная белая овчинка свисала лохмотьями, лицо было расцарапано, усы торчали веником. На левом рукаве виднелись свежие пятна крови.
– Батюшки, батюшки! – промолвил он, отдуваясь. – Еще бы немного – и конец мне! Вот же ж сволочь проклятущая!
Вытащив пестрый носовой платок, он утер с лица грязь.
– Лакош! Бог ты мой, Карл! – вдруг спохватился он и хлопнул коротышку по плечу своей огромной лапищей, да так, что тот чуть с ног не свалился. – Если б не вы, хоронили бы меня сегодня… Я такого не забуду, мальчик мой!.. Если что понадобится, сейчас иль после войны, ты ни к кому не ходи, а иди сразу к старине Эндрихкайту, смекнул?
– Так точно, господин капитан! – выдавил Лакош, по-прежнему превозмогая тошноту, и осторожно протянул руку для рукопожатия.
В это время возвратился осматривавший окрестности Бройер.
– Там лыжня, – сообщил он. – По всей видимости, русская разведка на лыжах. Максимум четыре-пять человек. Если б было больше, они бы не прятались. Небось, решили, что могут прикончить нас тут втихаря вместе с нашим драндулетом, пока никого нет.
Они осмотрели лежавшее в луже крови тело. Под маскхалатом обнаружилась горчичного цвета советская гимнастерка. Бумаг при нем не было.
– Что ж, Лакош, – произнес обер-лейтенант на обратном пути, после того как они проинспектировали и другую дорогу. Засад на ней не оказалось, движение шло вовсю. – Без вас мы бы все сейчас жарились в пекле. Вам известно, что для штабных Железный крест необходимо продавливать в Верховном командовании, и известно, как не любит этого наш начштаба… Но на этот раз я добьюсь для вас награды, это я вам обещаю!
В ночи по направлению к Дону тянулись бесконечные колонны. Части 16-й и 24-й танковых дивизий охраняли переправы от атаковавших советских моторизованных частей. 11-й корпус отступал к Сталинграду по приказу командования армии, по приказу Гитлера. Отступление на восток – какая несуразица!
Изможденные солдаты, увешанные одеялами и плащ-палатками, брели вперед, утаптывая больными ногами изъезженную дорогу. Измотанные до предела за два сезона “блицкрига”, вечно на марше, проведшие морозную зиму без остановок и без передышек, без подошедшей смены, с редкими увольнительными, оказавшиеся в мясорубке, вызволить из которой могли лишь смерть или тяжелое ранение, они наконец окопались у Дона в надежде на неторопливую позиционную войну, которая уже казалась им чуть ли не столь же заманчивой, как отпуск с поездкой на родину.
Еще вчера они возводили укрепления на зимних позициях, ощущая, как враг дышит в спину и подбирается к ним с флангов. Их успокаивали, говорили, что не стоит обращать внимания на звуки сражения, что все уладится. И внезапно – сняться с позиций, отходим! И они покидают тот кусочек берега, с которым уже сроднились, который защищали, когда ему грозили со всех сторон. Выступают в таящую опасность ночь, в неизвестность. Там не ждет их ни крестьянская изба, ни блиндаж, ни даже соломенный тюфяк. Это подрывает боевой дух; по полусонным рядам бродят разные слухи.
– Говорят, на хуторе Осиновском штаб корпуса захватили.
– Такое же безобразие, что прошлой зимой под Москвой. Все так и начиналось!
– И куда мы теперь?
– Говорят, на тот берег.
– Когда от Москвы отступали, то хотя бы в сторону дома…
Начальство приказало – и солдату ничего не остается, как молча шагать. Этот нескончаемый марш-бросок, от которых уже все отвыкли, страшнее всякой катастрофы. Израненными ногами ступают они по обледенелым дорогам. Приказывать легко – идти трудно. В ночи тянутся бесконечные колонны…
Одной из последних выступает опергруппа полковника Штайгмана. Сам полковник объезжает часть на автомобиле. Он изнеможен и рассержен. Пусть и с большими потерями, но они удерживали Бузиновку – а тут их заставляют пережить такое… Они стояли скалой. Но все напрасно! Точно так же они удерживали долину Голубой – и продолжали бы удерживать и сейчас. Но тщетно! Назад, назад!
А почему? Этого никто не знает. Германия остается где-то далеко за спиной… Но полковник не подает и виду. Он ободряет солдат, призывает держаться мужественно, не дает действовать наобум, отдавая четкие приказы.
По бокам от дороги – немые свидетельства пребывания тех, кто прошел перед ними: брошенные машины, околевающие лошади, техника, вскрытые ящики, разбросанные бумаги… Следы спешки и поражения. “Это испытание на прочность, – думает Штайгман. – Прочность духовную и физическую. Мы должны его выдержать!”
Вокруг в темноте на полях полыхают костры, возвещая о торжестве неприятеля. Своим частям Штайгман запретил устраивать эти бессмысленные ритуальные сожжения. Ему не понаслышке знакомо разлагающее воздействие уничтожительной лихорадки, оправданной приказом сверху. Мимо него, фыркая, плетутся кони; длинные белые нити соплей и слюны свисают с их морд. Санитарные машины переполнены, раненые грудятся на телегах. Следом солдаты, впрягшись по двадцать человек, тянут на себе пехотные орудия. “И-и-и-р-раз!” Колеса орудий застревают, снег налипает и скрипит под стальными колесами. Солдаты словно рабы, и их невидимый погонщик – вера в то, что в бессмыслице есть смысл, вера в командиров.
– Пока держимся, господин полковник! – кричит фельдфебель. – Только бы тягачи поскорей подоспели!
Где они, тягачи разведывательного дивизиона? Они давно уже должны были подойти…
Полковник едет дальше, мимо марширующих отрядов и машин. Откуда-то из темноты выстреливают “катюши”; выпущенные ими ракеты, ядовито шипя, рассекают небо, точно хвостатые кометы. Позади них, в отдалении, раздается слабо уловимый шум сражения: там сражается арьергард. Слева тоже доносится тихий гул. Северная отсечная позиция!.. Утопая в снегу, толкает велосипеды велоэскадрон. От тяжелого дыхания солдат над ними поднимается завеса пара. Санитары, точно санки, тащат за собой носилки с ранеными и оружием. Пехотинцы тащат пулеметы и ящики с патронами, отчаянно в них вцепившись. Если у тебя есть оружие, есть боеприпасы, значит, пока еще все в порядке. Тяжесть груза умерщвляет плоть, но дает опору духу. Впереди дорогу перегораживает грузовик. Образуется пробка. У машины сломалась ось; в кабине валяется в стельку пьяный водитель. Люди окружили ее, точно муравьи, и, воровато озираясь, роются в том, что спрятано внутри. Никто и не пытается освободить дорогу. Кучка солдат в стороне пустила по кругу бутылку. Срывая от крика связки, встревает молодой офицер:
– Убрать спиртное! Вы что, хотите до смерти упиться? А ну все сюда, чертовы говнюки! И – взяли!
Полковник останавливает автомобиль и выходит.
– Спокойно, спокойно, Шнайдер! – усмиряет он лейтенанта. Штайгман понимает, что люди сумеют взять себя в руки. Справиться можно! Но только не таким способом и не в такую ночь.
– Ну что, мужики, взялись! – кричит он, сам наваливаясь на грузовик. – Напиться всегда успеем, сперва надо до цели добраться!
Оцепенение спало. Машина откатывается в сторону, освобождая путь. Пьяного шофера полковник сажает в свою машинку, укрывает одеялами. Мальчик еще совсем молодой, он пытался забыться и не понимал, насколько близка была смерть. Щеки и нос он уже отморозил. Дорога резко уходит вниз. Еще одна проклятая расщелина! Склон обледенел; солдаты цепочкой скользят по нему в овраг. Машины приходится спускать на тросах, шум перекрывает звонкий голос командира первой роты.
– Стоять, стоять! Правее!.. Эй, вы там, про тормоза не забывайте!
У комроты прострелено плечо, но и он застрял здесь с ними. Рота ему теперь и дом, и лазарет. Орудие срывается с троса и, перекатываясь и грохоча, стальной лавиной обрушивается прямо на людей. Раздаются крики, стоны… Ночь уносит своих первых жертв. Но вот же они наконец, долгожданные тягачи! Один из них проломил жиденький мостик и теперь торчит клином, перегораживая проход. Вытащить его невозможно. Второй в беспомощности замер на противоположном берегу – лед его веса не выдержит. К машине полковника подлетает фельдфебель Штрак, не в силах вымолвить ни слова. В глазах его немой вопрос. Он не знает, что делать.
– Взрывайте! – жестко приказывает Штайгман. Вид у него вдруг становится, как у старой развалины. Фельдфебель замирает, как вкопанный, точно не понял, что ему сказали. Так значит, все эти сверхчеловеческие усилия были напрасны? Перед внутренним взором его предстает, как он докладывает о потерях, как попадает за утрату орудия под трибунал… Вот просто так взять – и взорвать собственные пушки… И жизнь продолжится?
– Взорвать? – переспрашивает он, не веря собственным ушам. – Наши орудия? Неужто так надо?
За шесть лет службы он еще никогда не задавал подобных вопросов. Но непредвиденные обстоятельства меняют человека, и Штайгман это понимает.
– Не задавайте вопросов, Штарк, – почти отеческим тоном обращается он к фельдфебелю. – Я тоже не задаю.
Они добрались до широкой дороги.
– Стой! Сто-о-ой!
Неужто они у цели? Нет, до цели еще далеко, очень далеко. Привал! В лучах утренней зари полыхает деревушка. В чаду тлеющих руин, где-то на границе льда и пламени кони и люди, тесно прижавшись друг к другу, погружаются в сон. Сверху их припорашивает пепел. Поступает сообщение от арьергарда: “Враг преследует осторожно. Подбили два танка”.
– Подбили два тридцать четвертых! – шепотом передают по рядам. – Им нас пока что не взять! Мы еще что-то можем, можем еще сражаться!
Проходит несколько минут – и они снова двигаются в путь. Всё при себе: и раненые, и погибшие. Не хватает только орудий и перегруженной машины с боеприпасами, которая прокладывала себе путь в стороне от колонны. Они продержались первую ужасную ночь, прошли проверку на прочность. Есть еще порох в пороховницах.
“Фольксваген 82” полковника медленно объезжает ряды. Лицо его уже не скрывает невероятного напряжения, всей серьезности ситуации. Перед ним вновь показывается фельдфебель Штрак.
– Мы бы сдюжили, господин полковник! – кричит он. – Но пришлось бы тяжело… Какие у нас были прекрасные орудия! Ну да ничего не попишешь, значит, так было надо. Такие жертвы ведь не бывают напрасны!
Полковник молчит. Лицо его превратилось в маску. “Нет, не бывают, – думает он. – Надеюсь, что не бывают…”
Переправа через Дон! Казалось, бесконечно перебирались с холма на холм колонны марширующей пехоты, орудия, обозы и танки, виляя, спускались к широкой реке, тянулись по деревянному мосту, через хутор Песковатка на восточном берегу, уходили в бескрайние сталинградские степи и терялись вдали. Опасения не подтвердились. Их не тронула советская артиллерия, которая в тот момент обстреливала северную переправу близ хутора Вертячего, лишь несколько авиабомб упало рядом, и переход их происходил упорядоченно, без каких-либо серьезных инцидентов. Вернулся порядок – вернулась и уверенность в собственных силах; кризис был преодолен.
Майор Кальвайт, наконец подведший танки к Дону, вместе с другими танковыми подразделениями вел бой у предмостных укреплений, чтобы обеспечить отход оставшихся подразделений 6-го корпуса. Благодаря быстрому отводу сражавшихся под Бекетовкой дивизий и силам, поспешно согнанным с других участков, им удалось использовать брошенные русскими позиции в долине реки Карповки и соорудить новую южную линию фронта, которая, несмотря на свою скудность, на первых порах держалась. Начали вырисовываться очертания Сталинградского котла.
Полковник фон Герман в сопровождении Унольда и Бройера направился в штаб корпуса в Песковатке за новыми распоряжениями. Надежно защищенный от бомбежки, штаб с наивысшим комфортом располагался в роскошных жилых и рабочих помещениях, прорубленных инженерными войсками в подножии крутого склона. Пока командиры совещались в святая святых, Бройер сидел в плетеном кресле в приемной и листал разложенные на столике иллюстрированные журналы. Гляньте-ка, репортаж из России с картинками! “Девушка в Киеве”, – гласил заголовок. В модном наряде, гордо подняв кудрявую голову и держа в руке перчатки, она прогуливалась по “разрушенной столице”; рядом с ней катил на ручной тележке огромный чемодан маленький “абориген”. Вот она в элегантном купальном костюме принимает “солнечную ванну на берегу Днепра”, легкомысленно и открыто улыбаясь в камеру. Вот на заднем плане кто-то играет в мяч… “Как, однако, легко некоторым дается война! – подумал обер-лейтенант, отложив журнал. – Знают ли они там вообще, какие были принесены жертвы, сколько должно было погибнуть людей, чтобы какая-нибудь Лотта Шульце или Ютта Майер могла развлекаться тут на востоке, играя новую, современную, располагающую роль представительницы «высшей расы»?” Но от мыслей этих ему не становилось горько – слишком далек он был от этих людей, от их образа жизни и мышления; он чувствовал, что они отстали от него не на одно десятилетие. Да и ради них ли, ради их ли поверхностной корысти они сражались? Нет, вовсе нет! А ради чего тогда? Возможно, лишь ради себя самих, ради того, чтобы выйти из этого испытания более зрелыми, совершенными, лучшими людьми? Он знал, что его жизнь никогда уже не будет прежней, никогда не сможет он уже так беззаботно, бездумно, безо всяких устремлений валяться на пляже, как валялся когда-то. Впечатления от войны были неизгладимы. Они глубоко проникли в его существо, неразрывно срослись с ним, и забыть их было не дано…
Деловито сновавшие туда-сюда элегантно одетые офицеры с удивлением и некоторым отчуждением взирали на бледного, небритого гостя в грязном плаще, уставившегося в пустоту прямо перед собой.
Под конец серьезного совещания у командующего корпусом старый генерал спросил у Германа и Унольда:
– Кстати, не принадлежала ли ваша дивизия ранее к танковому корпусу генерал-лейтенанта Хайнца?
– Так точно, господин генерал, еще совсем недавно, – ответил подполковник. – Генерал-лейтенант Хайнц некогда командовал нашей дивизией.
– Ах, верно, припоминаю… Тогда вас, наверное, заинтересует, что Хайнц вместе со своим начштабом взят под стражу.
Командиры воззрились на него в изумлении.
– Да, господа, чего только ни случается! – продолжил генерал. – Русские, продвинувшиеся вперед не только в районе Клетской, но и дальше к западу от Серафимовича, взяли Хайнца и две его танковые дивизии в клещи. Хайнц принял совершенно логичное решение прорываться на запад и вывел дивизии из возможного окружения почти без потерь. По всей видимости, это не понравилось командованию. По всей видимости, начальство считало, что он должен был уходить на восток, пробиваться к нам в котел! – он коротко усмехнулся. – Будто нормальный человек, выученный на офицера генштаба, мог предвидеть, что родится этот гениальный план добровольно загнать в котел целую армию!.. Ну, в любом случае, его арестовали и понизили.
Унольда глубоко потрясло это известие. Он раскрыл было рот, но не нашел подходящих слов. Генерал Хайнц был одним из немногих, чьи способности он признавал, даже не думая завидовать, он был образцовым военным – и чтобы с ним так паскудно обошлись… Это не укладывалось у него в голове. Полковник фон Герман, казалось, побледнел еще больше обычного, но не повел и бровью.
– Теперь и вы командуете дивизией, Герман, – произнес генерал, сверкнув глазами сквозь стекла очков. – Уж потрудитесь не спешить в генералы! Не такое это нынче удовольствие!
Штабные автомобили стояли на поляне неподалеку от реки на большом расстоянии друг от друга. На другом берегу им приходилось пробираться по глубокому снегу, здесь его почти что не было – он едва припорошил степные травы. Обер-лейтенант стоял поодаль один и глядел за реку, на запад. В лицо ему дул леденящий ветер, раздувая широкий плащ и засыпая снежной крупой сапоги. Там, на холме, точно прутья решетки, вздымались к небу направляющие вражеских реактивных минометов, занявших позицию на высоте. В бинокль можно было разглядеть, как по дороге, пролегающей через холмы, идут длинные колонны подтягивающейся с севера русской кавалерии. Бройер глядел на гаснущее пламя заката. Над родиной солнце стояло высоко, а тут оно уже скрывалось за горизонтом… Но в этот раз вместе с ним уходило и злосчастное двадцать четвертое число. В душе его воцарился глубокий покой. Он вновь вспомнил тот день, когда переходил простирающуюся внизу реку на запад, не думая, что когда-нибудь вернется. Когда это было? Несколько дней назад? Или прошло уж несколько лет?.. “Не отпускаешь ты нас, проклятый город на Волге! – подумал он, но не с сентиментальной грустью, а с трезвым осознанием произошедшего. – Ты наша судьба, Сталинград!”
Часть вторая
Меж ночью и днем
Глава 1
Ждем Манштейна!
Начинался декабрь.
Над белой равниной Волги дул пронизывающе холодный восточный ветер, пощипывая раскрасневшиеся от мороза лица стоящих на крутом берегу солдат острыми кристаллами льда. Он петлял среди развалин покинутого города, яростно дергал за стропила и гремел жестью, чтобы потом, высвободившись внезапно, с дикой мощью ринуться в степь. На хрустящую полынь горой ложилась снежная крупка, укрывала замершие машины и купола блиндажей, превращая их в чешуйчатые горбы, залетала в голые расщелины, белыми лохмотьями окутывала солдат, скрючившихся, укрывшись плащ-палатками, в стрелковых окопах на западном фронте окружения. На письменное воззвание генерала фон Зейдлица не отреагировали никак, даже не назначили взыскание. Вероятно, в командовании группы армий, куда его без комментариев переслали из ставки верховного главнокомандующего, его просто-напросто выбросили в мусорную корзину. Паулюс отвел окруженные формирования на обозначенную Гитлером линию и 1 декабря был повышен в звании до генерал-полковника. С конца ноября Сталинградский котел, казалось, окончательно законсервировался в ожидании освобождения – настолько окончательно, насколько это готовы были признать советские войска. Пока что создавалось впечатление, что они к этому почти готовы. Штабные офицеры не отрывали глаз от огромных карт.
– Странные очертания, согласитесь. Напоминает полуостров Крым.
– Или скорее свободный ганзейский город Данциг. По размерам, в общем, тоже схоже.
– Я ради интереса измерил. В длину около шестидесяти километров, в ширину тридцать пять, по площади порядка тысячи трехсот квадратных километров, общая длина линии фронта – сто пятьдесят километров.
– И все равно это лишь крохотное пятнышко в пустынной русской степи… В любом случае, сидеть в Данциге лично мне было бы куда приятней.
– Ну-ну, господа, не утрачивайте самообладания! Двадцать две дивизии, триста тысяч бойцов… Что с нами может случиться? Мы могли бы вырваться отсюда в любой момент, если бы нам только разрешили. Но, с другой стороны, чего ради? Мы нашли себе развлечение. Побьем рекорд Холмского котла и прославимся!
Но оказалось, что будет не до развлечений.
Короткие зимние дни, неважно, сливались ли небо и земля в грязно-сером мареве или на востоке всходило огненное солнце и, стремительно описав полукруг по сверкающему от мороза, словно алюминиевому небосводу, снова садилось в окрашенные розовым поля, для окруженных солдат были одинаково тоскливы. Мучительно тянулись глубокие, нескончаемые ночи, мрак которых был пронизан монотонным пением авиамоторов, лающими очередями пулеметного огня и глухим рокотом артиллерийских залпов. Бездонную мглу то и дело прорывали желтые вспышки, по ней бисером рассыпа?лись цветные точечки трассы, на несколько минут застилал бледный, точно пергамент, свет осветительных ракет и плавно спускающихся на парашютах огненных шаров. Такие дни отчего-то называли спокойными, но не было такого места, где прекратилась бы борьба и воцарился покой. На промерзлой земле действительности расцветали цветы надежды.
В нескольких километрах к западу от поселка Питомник в сторону хутора Ново-Алексеевского около дороги стояли три-четыре обветшалых дома. Вокруг них, точно стадо овец, теснились автомобили. Над дверью одной из изб была прибита выкрашенная красным доска с надписью: “Управление начальника гарнизона”. Из нее только что вышел человек, смерил пристальным взглядом небо, на котором в три часа дня по Берлину уже гасли последние лучи, поднял воротник полушубка и быстро зашагал прочь по обледенелой дороге, ловко удерживая равновесие. Короткая приталенная шубейка вздымалась на резком ветру, точно юбочка танцовщицы. Фельдфебель Харрас был невероятно горд своими обновками, и прежде всего белой дубленой шапкой на овечьем меху, которую пошил ему по индивидуальному заказу штабной портной. Не далее как сегодня незнакомый солдат обратился к нему со словами “господин капитан”. Харрас торопился добраться до блиндажа: тут, рядом с этими избами, с наступлением темноты становилось неуютно. Капитан Факельман, который с недавних пор исполнял обязанности начальника гарнизона, расквартированного на хуторе Дубининском (“А хорошенькое все-таки местечко, несмотря на всю запущенность!”), только что показал ему следы от двух упавших прямо рядом с домом бомб. “Вот удружили, а! – приговаривал Факельман. – Один грузовик и одну БРМ разнесли в клочья, стена почти ввалилась, полкрыши снесло – и, разумеется, все окна повыбивало!” Теперь им за заколоченными ставнями приходилось сидеть при свечах даже днем. Фельдфебель свернул на дорожку, ведущую на север. Там, в нескольких сотнях метров от главной дороги, вырос целый город, причем внушительных размеров. Плотно жались друг к другу невысокие земляные холмики, усыпанные снежком, точно сахаром; из них валил черный дым. Между крыш торчали грубо сколоченные будочки и радиомачты, чадили полевые кухни, стояли обмазанные побелкой грузовики, наполовину вкопанные в землю или укрытые от летящих осколков наваленными с боков сугробами. Весь этот хаос связывала паутина тропинок и колей. Глядя на их зимний лагерь, Харрас не мог не думать, до чего он напоминает полярную исследовательскую станцию, которую он как-то видел в образовательном фильме. Укутанные в сто одежек и обутые в войлочные сапоги пехотинцы видом своим тоже мало отличались от эскимосов. Не хватало только белых медведей да собачьих упряжек. Фельдфебель прислушался. Он мог явно различить стрекот и гул: приближалась первая “швейная машинка”, как в пехоте прозвали нагоняющие страх под покровом ночи старые советские бипланы У-2. Со стороны аэродрома Питомник вспыхнула в небе парашютная светящая авиабомба и зависла, почти не шевелясь, заливая снежные просторы рыжеватым светом. Раздались глухие взрывы. Странно, однако, что советская авиация почти не трогала их полярную станцию! Возможно, русские принимали гигантское скопление машин за своего рода кладбище сломанных автомобилей. Кроме того, расположенный поблизости аэродром служил им громоотводом. В действительности тут было даже уютно. Они располагались в самой середине котла, за пределами досягаемости вражеской артиллерии. Были бы они сейчас в составе тактической группы на южном фронте, им бы так спокойно не жилось…
