скачать книгу бесплатно
Подполковник лишь качает головой.
– Не думаю, Энгельхард. Нет-нет, там случилась большая заваруха.
Он берет в руки линейку.
– От Манойлина до нас примерно пятнадцать километров. Пятнадцать километров укатанной дороги… И больше ничего!
Он поднял голову, бледный как смерть.
– Если они повернут на восток, через полчаса будут здесь! И мы здесь, на западном краю встретим их первыми! Немедленно поднимите весь штабной персонал и уведомите командный пункт! Нам необходимо срочно организовать хоть какую-нибудь оборону!
Сигнал тревоги пробудил Бройера от крепкого сна. Он не имел понятия, что на самом деле стряслось, но мог предположить, что начальник штаба дивизии не на шутку взволнован. По опыту он знал, что Унольду в такой момент лучше не попадаться, поэтому решил направиться в пункт связи. Там всегда можно было узнать последние новости – и, кроме того, там он мог лично удостовериться, было ли отправлено в штаб корпуса вечернее сообщение разведки.
В комнате начальника связи он встретил лейтенанта Визе.
– Как, и вы здесь, Визе? – удивленно и в то же время обрадованно воскликнул он и от души пожал товарищу руку.
– Чем же вы так удивлены, герр Бройер? – улыбнулся в ответ лейтенант. – Я же еще со вчерашнего дня вступил в должность начальника. Разве вы не знали?
– Так вас сделали начальником связи? Какая жалость, какая жалость… – протянул Бройер. – Не поймите меня превратно, дорогой мой, – тут же спохватился он, увидев, с каким изумлением воззрился на него лейтенант. – Разумеется, я за вас рад. Но мне удалось до такой степени удовлетворить Унольда, что он был согласен перевести вас в штаб на должность третьего адъютанта. Ведь и вы того же хотели… А теперь, видно, ничего не выйдет. Жаль, очень жаль!
– Что наши чаянья, что наши планы![8 - Что наши чаянья, что наши планы! – ставшая крылатой строка из трагедии Шиллера “Мессинская невеста, или Братья-враги” (1803).] – продекламировал лейтенант. – Кто знает, не изменилось бы в нынешней ситуации его мнение…
– И верно! – опомнился Бройер. – Есть у вас новости? Из-за чего тревога?
– Пока ничего не слышно. Может быть, учебная. Вечером по радио пришло лишь краткое сообщение от танкового корпуса о том, что с нуля часов сегодняшнего дня дивизия снова подчиняется одиннадцатому армейскому корпусу.
– Странно, – отозвался обер-лейтенант. – Но возвращаясь к теме третьего адъютанта: мне действительно жаль, что теперь уж наверняка ничего не выйдет с вашим назначением… Знаете, я частенько вспоминаю тот прекрасный воскресный день, который мы провели у вас в блиндаже под Городищем. Вы нам читали Гофмансталя и Рильке…
Бледное лицо лейтенанта как-то странно оживилось. На нем заиграла блуждающая улыбка, в которой чудилась нотка самоиронии.
– К чему нам всё – и эти игры тоже, —
Нам, кто, велик и одинок душой,
Бесцельные скитанья вечно множит,
Нам, много повидавшим?..[9 - К чему нам всё… – Г. фон Гофмансталь, “Баллада внешней жизни” (1894). Перевод Ю. Корнеева.]
произнес он и добавил:
– Да, вы правы, то был чудесный день. Кстати сказать, мне пришел новый томик Рильке, “Рассказы о Господе Боге”. Невеста моя недавно мне послала. Некоторые события оттуда происходят в России. Удивительно простая набожность, местами напоминающая Толстого. Эта книга заставит вас полюбить русских. Когда выдастся вновь спокойная минутка, обязательно почитайте.
– Весьма любезно с вашей стороны, – обрадованно отозвался Бройер, совсем позабыв о цели своего визита. – Да, дорогой мой друг… Россия! Еще мальчишкой мечтал я о ее девственных просторах. Мне всегда казалось, что вся она сплошь зеленая и фиолетовая. Как часто я в мечтах сидел на берегу Волги…
– Где мечты, а где исполненье! – мрачно ответил лейтенант. – Вот они и сбылись, наши мечты. Не сбылись бы – мы бы Бога благодарили…
Когда-то штаб дивизии располагал целым подразделением пехоты, которое могло обеспечить его оборону. Оно носило гордое название “штабной роты”. В условиях Сталинграда было уже не до роскоши – существованию роты пришел конец. С тех пор осталось только дежурное подразделение, состоявшее из тех писарей, фурьеров и ординарцев, что не так уж требовались на рабочем месте и в случае тревоги могли взяться за оружие. Случай тревоги наступил впервые. Подразделение в составе примерно 80 человек заняло позицию в паре сотен метров от западной окраины деревни по обеим сторонам дороги, ведущей к Манойлину. Военные, большинство из которых муштра прусской службы практически обошла стороной, явно не испытывали расположения к оружию и поначалу на чем свет стоит кляли тех, кто нарушил их ночной покой. Но как только фельдфебель Харрас распорядился выдать дополнительно по двадцать боевых патронов на каждого и сообщил, что настал наконец тот момент, когда и им, старым канцелярским крысам, придется показать, осталась ли в них хоть толика истинного солдатского духа, они поутихли.
Капитан Факельман, мебельщик из Висмара, окончивший Первую мировую свежеиспеченным лейтенантом запаса, по своему роду занятий не находил ни времени, ни желания упражняться в мирное время в хождении строем, а потому к началу новой войны был понижен до третьеразрядного, не пользовавшегося особым уважением чина офицера для поручений. Крайне обрадовавшись, что таким образом он может как бы на законных основаниях не иметь ни малейшего представления о том самом пресловутом хождении, капитан с облегчением свалил все воинские обязанности на своего “исполняющего обязанности главного фельдфебеля”. Человеком, занимавшим эту должность – порождение гениальных умов Верховного командования вооруженных сил вермахта, – и был фельдфебель Харрас. Бросив гимназию почти перед самым выпуском, Харрас ступил на долгий путь военной службы в надежде когда-нибудь стать офицером. Но хоть на первый взгляд этот пергидрольный блондин с впечатляющей спортивной фигурой и соответствовал всем требованиям к офицерской должности, он каким-то образом умудрился уже дважды провалить офицерский экзамен.
Почему – никто толком не знал. Когда началась война, он надеялся достичь занимавшей весь его ум цели, показав себя на передовой. Но распределение в штаб до сих пор не оставляло ему никаких шансов. Однако это ничуть не останавливало фельдфебеля Харраса в его стремлении соответствовать недостижимому пока идеалу. Он носил элегантные сапоги для верховой езды, собственные – не казенные – брюки с замшевой отделкой и офицерскую фуражку, с которой он снял серебристую канитель. Говорил он отрывисто, немного гнусавя, считая, что так и должен говорить офицер. Излюбленной его командой было “Всем слушать сюда!” – “Alles mal herh?r’n!”, причем, стремясь казаться благороднее, он пропускал звук r, так что выходило невразумительное “Всем хе-хё!”, ставшее в штабе крылатым выражением, а солдаты прозвали Харраса Хехё.
И вот сегодня фельдфебель Харрас наконец ощутил, что его звездный час настал. Представилась та самая долгожданная возможность отличиться храбростью и организаторскими способностями. Он подготовился по полной программе: на голове начищенный до блеска стальной шлем, на шее полевой бинокль, в руках пистолет-пулемет, а на поясе – две ручные гранаты. С фонариком в руках он взбудораженно расхаживал среди солдат и отдавал последние поручения.
– Хе-хё! Без приказа никому не стрелять! Дать неприятелю подойти метров на двадцать-тридцать – и тогда сразу в бой! А если побегут – примкнуть штыки и за ними!
Тут он замер, глаза его сделались круглыми.
– Где ваш штык-нож, вы, размазня?
Лакош, до того момента в задумчивости возившийся с пулеметом, сперва недоуменно оглянулся, затем с трудом поднялся. Утопая в широком плаще, с обмотанным вокруг головы шерстяным шарфом, он состроил фонарю самую глупую рожу, на которую только был способен.
– Я… Он… – тут он зашелся в приступе кашля. – Я… Да я… Он в машине, господин фельдфебель!
– В машине! Вы только поглядите! – протянул Харрас. – Ну разумеется, вы же у нас водитель, человек благородный… Вы сейчас пехотинец, поняли, недотепа? – заорал вдруг он. – Пехотинец! Вы вообще смысл этого слова понимаете? Пехота – это венец всей армии!.. Пехотинец без штыка! Чтобы завтра с утра явились в канцелярию. Три дня вам гарантированы!
Он сделал пометку в своей прославленной записной книжечке в переплете из бордово-коричневой телячьей кожи, неизменно торчавшей меж пуговиц его шинели, и направился дальше. “Придурок”, – отчетливо пробормотал Лакош, опускаясь обратно в сугроб, и вновь занялся затвором своего пулемета. Он был одним из немногих, кому пришлось вынужденно освоить это оружие, а потому Харрас доверил ему один из двух MG-34, которыми располагал штаб. Вторым стрелком, в чьи обязанности входила подача патронной ленты, был Гайбель. Его выудили из лавки в Хемнице всего недель десять тому назад и отправили прямо в штаб после восьми дней обучения в полевом запасном батальоне. Для него пулемет оставался тайной за семью печатями.
– И что же будет, если на нас покатят танки? – с искренним волнением спросил он. – Разве с этой штукой против них пойти можно?
– Естессно! – ответил Лакош. – Надо только палить по визиру!
О том, что такое визир, Гайбель имел весьма смутное представление.
– А разве его ночью разглядеть можно? – усомнился он.
– Коли нельзя, – снисходительным тоном стреляного воробья ответил Лакош, – так крышку поднимаешь – и гранату туда!
– Но ведь у нас нет гранат, – с еще большим беспокойством отозвался Гайбель.
– Ну, значит, чего-нибудь еще… Кирпич! Они растеряются и повылезают. Или можешь штык свой в гусеничную цепь воткнуть. Тогда танк будет кружить по кругу, пока бак не опустеет.
Гайбель покосился на него с выражением явного сомнения. С Лакошем он никогда не мог понять, шутит тот или говорит всерьез.
Время шло, ничего не происходило. Был уже, наверное, пятый час. На смену холодной сырости туманного, сумбурного вчерашнего дня пришел снег. Торчать ночью на улице было занятием не из приятных. Зимней формы у них не было, войлочных сапог тоже еще не выдали. От водянистого снегопада они быстро промерзли до костей. Влага проникала даже сквозь плащ на подкладке, боевой дух стремился к нулю. Фельдфебель Харрас стоял посреди дороги с биноклем в руках и напряженно вглядывался в темноту. Внезапно ему показалось, что он слышит голоса вдали. Сердце его застучало, он навострил уши. Вот, снова! Это определенно были чьи-то голоса. Теперь уже до слуха его долетали и другие звуки, издаваемые марширующей колонной солдат. Спутать их было невозможно ни с чем. Вне всякого сомнения, они приближались! Сколько их? Рота? Батальон?..
– На позиции! – вполголоса распорядился он. Хриплыми, сдавленными от волнения голосами солдаты передавали его приказ. – Целься!
Харрас был полон решимости позволить врагу – и пусть даже там был целый полк – приблизиться на максимально возможное расстояние, чтобы затем смести его внезапным огнем. Шум усилился. Помимо голосов, можно было различить звон посуды и лязг оружия. Казалось, враг перемещался совершенно беззаботно. Напряжение стало невыносимым. И вот!.. На мгновение среди редких хлопьев снега показались темные очертания группы людей. Они уже были близко! У Харраса до того дрожали руки, что он едва мог удержать у лица бинокль.
– Внимание! – подняв руку с зажатым в ней штыком, прошипел он… – И, внезапно опустив ее, крикнул: – Не стрелять! Отбой!
В бинокль ему удалось разглядеть белые меховые шапки. Это были румыны.
Рухнув с небес своих геройских мечтаний на землю отрезвляющей реальности, фельдфебель Харрас не мог позволить себе осрамиться перед своей же частью. Он сделал вид, будто именно их и ожидал увидеть, остановил эту достойную жалости, лишившуюся командира горстку солдат и подверг суровому допросу. Пришли они не из Манойлина, а с передовой 1-й румынской кавалерийской дивизии, рассеянной после того, как вечером русские неожиданно атаковали их еще и с фланга, и с тыла. Однако по дороге никаких русских им не попадалось.
Оставшаяся ночь прошла без происшествий. Ближе к утру дежурное подразделение сменили другие отряды, сформированные командованием из располагавшихся поблизости обозов. Уставшие и совершенно разбитые, солдаты двинулись на квартиры. Фельдфебель Харрас тоже подрастерял свой пыл. Ему вновь пришлось похоронить свои надежды отличиться. А еще – осознать, что какими бы элегантными ни были его сапоги для верховой езды, сшитые из тонкой кожи, они не вполне подходили для ночного кукования в холоде и сырости, да и вообще у войны, оказывается, были не только положительные стороны.
С самого утра валил снег. Стоило заняться заре, как в деревню потянулись румыны. Снежные хлопья покрыли их черные и желтые шапки из овчины, землисто-коричневые шинели, прилипли к кудлатым бородам и бровям, оставляя мокрые холодные следы. Они появлялись и поодиночке, и группами, большими и маленькими, выглядели устало и жалко, не говорили ни слова. У кого-то на обессиленном плече еще болталось оружие, кто-то, спотыкаясь, тянул за собой одинокий пулемет на колесах, но большинство постаралось избавиться от всего, что не могло защитить их от голода и холода. По обе стороны дороги были разбросаны противогазы, каски, остатки вооружения; часть из них еще выделялась на фоне снега яркими пятнами, часть уже была укрыта белым покрывалом. Жестяные ящики были доверху наполнены патронными лентами. Солдаты ковыляли, обмотав израненные ноги лохмотьями и мешковиной, опираясь на палки, приволакивая обмотанные затвердевшими от грязи бинтами простреленные конечности. Повезло тем, кому досталась лошадь – они где поодиночке, а где и вдвоем покачивались на спинах костлявых кляч. Еще больше повезло тем, кто смог примоститься на скрипучей крестьянской телеге, переложив свою тяжелую ношу на вконец заезженную кобылу, которая, превозмогая страдания, тащила вперед себя и перегруженный обоз, погоняемая криками и ударами. Поток солдат становился все гуще, все нереальней, невозможней, неудержимей, и гротескность этого сборища беглецов придавала ему некое сходство с армией призраков. Неужто восстала из мертвых разбитая Великая армия Наполеона?
Унтер-офицер Херберт и зондерфюрер Фрёлих стояли у окна и обескураженно смотрели на тянущуюся мимо скорбную процессию.
– Это просто ужасно, – промолвил Херберт. – Какая участь нас постигла!
– Нас? – возмутился Фрёлих. – Почему это “нас”? Вы что, не видите, что это румыны? С нами такого не могло бы произойти ни при каких обстоятельствах!
У беглецов желание было только одно: поесть и поспать. Несчастные, точно насекомые, расползались по избам, сараям и хлевам. Но деревня была перенасыщена, словно мокрая губка, и ее возможностей ну никак не могло хватить на то, чтобы вобрать в себя еще и этот поток нечаянных постояльцев. Перед входом в лазарет и на продовольственный склад собралась толпа. Тот, кого еще держали ноги, продолжил свой путь на юг и на восток – прочь, подальше от тех мест, где ждали их танки и “катюши”.
На сеновале у того дома, где еще оставались русские и квартировался отдел разведки и контрразведки, яблоку было негде упасть. Бройер отдал румынам свои сени – так он надеялся что-нибудь узнать о том, что произошло на передовой. Но тщетно. Солдаты его даже не слышали. Они где стояли, там и упали и теперь храпели, навалившись друг на друга. Каждый, кто хотел войти в дом, вынужден был пробираться, наступая на гору переплетенных рук и ног, но спящие при этом даже не издавали и звука. От оттаивающих шинелей, сапог и перевязей исходило чудовищное зловоние. Снаружи у забора стояли на вахте Лакош и Гайбель, не давая завалиться внутрь еще кому-нибудь.
– Найн, найн! Комплетт, комплетт! – кричали они на том универсальном, всеми более или менее понимаемом, рожденном в смешеньи русских, румын, немцев, итальянцев и других народов языке, оттесняя стремящихся внутрь беглецов обратно на улицу.
– Все нумера заняты! – поясняя ситуацию, прибавил Лакош. И, обращаясь к Гайбелю, сообщил:
– Вот видишь? Им воевать уже разонравилось. Они сейчас все по домам отправятся.
– По каким еще домам! – ответил Гайбель. – Кстати, и нам, видать, отправиться домой теперь не светит, – обеспокоенно присовокупил он, думая при этом о жене, которой приходилось одной тянуть на себе лавку, и о сынишке Эрнсте, которому был всего месяц от роду.
– Это почему? – изумился Лакош.
– Ну, раз они все поразбежались, надо же кем-то заполнить брешь! А поскольку мы здесь, наверняка нами прореху и заткнут.
– Слышь, ты! – одернул его Лакош. – Тоже мне, стратег! Погоди, тебя еще генералом сделают!.. Глянь-ка вон на того жокея! – перевел разговор он и указал на босого румына в каске набекрень, ехавшего верхом на корове. Оторвав от земли примерзший полусгнивший мешок, Гайбель бросил его солдату. Тот по-кавалерийски ловко поймал его на лету. Чуть поодаль на главной улице послышался шум. С севера в переполненную деревню ворвался табун неоседланных лошадей, спряженных четверками и шестерками, каждой из которых правил обозный. В вытаращенных глазах коней читался неистовый ужас, они вставали на дыбы и с грохотом врезались в машины. Копыта их разъезжались, лошади скользили и падали, утягивая за собой всю упряжку. По земле покатились кубарем люди и животные. Отовсюду раздавалось неистовое ржание, крики и стоны; полевая жандармерия палила в воздух; всех охватила паника. Румыны в меховых шапках теснились у дверей и внутри командного пункта: оттуда пахло едой и порядком. “Пайком будут обеспечены только укомплектованные отряды под предводительством офицера”, – значилось на дверях по-немецки и по-французски. Но разве ж кому это было понятно? Упитанный начштаба был в отчаянии. От постоянных криков у него окончательно сел голос.
– Нихт кушаит, нихт манже! – сипел он. – Кушаит колонн мит официр! Зонст нихт кушаит!
Из задних рядов к нему, раздвигая ряды хлыстом, пробился невысокий смуглый офицер в коротком меховом полушубке, начищенных юфтевых сапогах на кривых, точно сабли, ногах и фуражке набекрень, нахлобученной поверх сверкающей черной шевелюры.
– Позвольте, капитан кавалерии Попеску! Приветствую! – Он протянул упитанному капитану через стол свою правую руку в перчатке. – Мне необходим немедля стойло, сено и овес для мои пятьсот лошадей из первая кавалерийская дивизия!
У капитана аж челюсть отвисла. Он давно уже был сыт по горло, а тут еще и этого с хлыстом принесло!
– И как вы себе это представляете, господин хороший? – процедил он. – Видите, что здесь творится? Какое мне дело до ваших лошадей!
Капитан кавалерии рассек воздух хлыстом и какое-то время громко ругался по-румынски. Вот они, господа союзнички: сперва рот разевают, а как припечет – так им и дела нет! Он тоже давно уже сыт по горло! Последняя капля в чашу его терпения упала еще вчера. Наконец ярость его обрела выражение и по-немецки.
– Мои лошади сражаться! – возопил он. – За кого они сражаться? За Гитлер! За Германия! А теперь им голодать и умирать от холод?
– Я комендант, а не директор цирка! – взвился толстяк, повысив голос настолько, насколько это еще было возможно. – Почему бы вам не забить свою скотину и не накормить людей?!
Он и не подозревал, насколько пророческими окажутся его слова. Коротышка-капитан побагровел. Кого тот назвал скотиной – его драгоценных лошадей? Это истинное чудо селекции? Скормить эти благородные создания, каждое из которых стоило целое состояние, грязным крестьянам? Такое предложение нельзя было даже расценивать как каннибализм – это было настоящее богохульство, и оно могло лишь сорваться с уст варвара.
– Это неслыханно, герр капитан! – взвизгнул он. – Неслыханно! Я буду применить сила, вы это понимать? Сила! Я реквизировать всё… Всё!
И, чертыхаясь, он скрылся в толпе.
– Желаю приятно провести время! – крикнул ему вслед капитан. “Какое нам дело до этих свинопасов?” – думал он, как и зондерфюрер Фрёлих.
По комнате начальника штаба дивизии, широко шагая, прохаживался из угла в угол генерал. Подполковник Унольд стоял, опершись кулаками о стол с развернутой на нем большой картой и устремив невидящий взор в окно. Лицо его было бледнее обычного, резкие складки в уголках рта казались глубже. Внезапно он решительно обернулся.
– Господин генерал, необходимо дать приказ об отступлении, – решительно произнес он. – Расположенные на возвышенности зенитные орудия остались без какой бы то ни было поддержки со стороны пехоты. Еще немного – и у них кончатся снаряды, а значит, мы их потеряем. Высоту окружили уже с трех сторон. Еще полчаса – и может быть поздно!.. Не исключено, что уже поздно, – нервно прибавил он.
– Не надо меня поучать, Унольд! – раздраженно оборвал его генерал. – Я вам уже много раз объяснял, что я не буду отдавать такой приказ. Высоту необходимо удержать – и она будет удержана! Вы знакомы с приказом фюрера?!
– Приказ, согласно которому даже для отвода небольших формирований требуется разрешение фюрера – если господин генерал имеет в виду этот приказ, – был продиктован особыми условиями, сложившимися прошлой зимой. У нас нет резона придерживаться его сейчас.
– Вы что, осмеливаетесь критиковать решения фюрера? – вскипел генерал. – Каждый его приказ для меня священен, понимаете? Священен!
В области своей юрисдикции Унольд, полагаясь на опыт великих полководцев, признавал только железные законы военной тактики. Для него существовало лишь ясное, трезвое рассуждение и холодный расчет.
– Лежащая на мне как на начальнике штаба дивизии ответственность вынуждает меня со всей настойчивостью объяснить вам, что упрямо… – губы его дрожали, когда он произносил эти слова, – именно что упрямо цепляться за высоту двести восемнадцать с позиций военного дела – просто бессмыслица! Даже удержав высоту, мы не сможем препятствовать наступлению русских.
Генерал остановился напротив него, потрясая кулаками.
– Вы хотите, чтобы я попал под трибунал?!
Лицо Унольда застыло, лишь в глазах его горел устрашающий огонь.
– Речь идет не о судьбе господина генерала, – отрезал он, – не о моей судьбе и не о судьбе любого другого солдата. Речь единственно может идти об исполнении нашего воинского долга. Ради этого я готов пожертвовать чем угодно. Однако недальновидный приказ господина генерала не просто ставит под угрозу его исполнение, а грозит нам настоящим бедствием. Господин генерал готов дать врагу уничтожить целое артиллерийское подразделение с дорогостоящим вооружением, и прежде всего с зенитными орудиями “восемь-восемь”, которых нам уже сейчас катастрофически не хватает! И ради чего? Впустую… Впустую, совершенно впустую!
– Совершенно впустую? Геройский подвиг подразделения, сражавшегося до последнего бойца и последнего патрона, всегда будет служить дивизии примером!
Подполковник окончательно утратил самообладание. Слышать такие слова из уст этого трепла! Священный сан гения примерил на себя какой-то шарлатан! Его прорвало, как плотину. Унольд ударил кулаком по столу так, что аж карандаши подпрыгнули, и закричал:
– Я больше не намерен участвовать в этом представлении! Либо мы командуем, как подобает ответственным военачальникам, либо размахиваем руками и бросаемся громкими словами! Но так мы проиграем войну, господин генерал!
Генерал побагровел. Под румянцем проступили пунцовые вены, налились кровью белки его отвратительно округлившихся глаз. Он раскрыл рот, глотая воздух, точно рыба на суше. “Сейчас его хватит удар”, – с надеждой подумал Унольд. Но внезапно кровь отхлынула от сдувшегося генеральского лица, и оно вновь обрело свой привычный желтый оттенок; генерал опустился на стул, обхватил голову руками и съежился. Повисло долгое молчание. Наконец он поднял взгляд. Вид у него был, как у выжатого лимона.
– Не будет у вас рюмки коньяка, Унольд? – изменившимся тоном спросил он. – Нервы мои в последнее время опять расшатались… Думаю, мне надо дать себе отдых.
Он медленно поднялся, протер глаза и взял в руки фуражку.
– Скажите Люницу, – бросил он на ходу, обращаясь к двери, – пускай делает, что хочет… Все и так бессмысленно.
Подполковник бросил ему вслед уничижительный взгляд и схватил телефонную трубку, чтобы отдать командиру артиллерийских частей полковнику Люницу приказ немедленно оставить высоту 218. Но связи не было.
Глава 3
Отступление – на восток!
Штаб дивизии пустился в бега! Иными словами то, сколь поспешно они покинули Бузиновку, назвать было нельзя. Ранним утром, как только послышались первые залпы советских орудий, подполковник Унольд отдал приказ штабным подразделениям немедленно отступать любым удобным путем и собраться в деревне в паре километров к востоку. Несколько машин уже прибыли на место и остановились на главной улице деревни.
Ночью ударил сильный мороз. Дул пронизывающий восточный ветер; окна крестьянских домов покрылись толстым платком инея. В рядах толпившихся рядом с машинами солдат и офицеров царило глубокое непонимание происходящего. До этого дивизия знала лишь победоносное наступление и тяжелые, кровопролитные, но все же неизменно приносившие победу оборонительные бои. А теперь – отступление? Такого нельзя было и представить! Еще вчера они смеялись над румынами… И вдруг узрели реальное положение вещей, осознали, прочувствовали весь его ужас, но еще не могли этому поверить. Был и еще один нюанс: крохотное, почти незаметное словечко “восток”. Оно засело где-то очень глубоко и очень крепко и представляло собой бомбу замедленного действия. Даже зондерфюрер Фрёлих, обычно пребывавший в непоколебимой уверенности относительно правильности их курса, был словно парализован. Рот его был приоткрыт, скуластое лицо осунулось, глаза чуть навыкате, взгляд блуждал. Из-под обледенелых усов Эндрихкайта торчала неизменная трубка, однако и та не дымилась – но капитан этого даже не замечал.
Унольд взволнованно расхаживал неподалеку. Он был небрит, а лицо его – до того серым, что могло потягаться с замызганным кожаным пальто.
– Да господи боже! – вскричал он. – Где же носит этого Факельмана? И Зибеля с его лавочкой! И Харрас с полевой кухней все еще не прибыл! Тошнит меня уже от этого… Надо двигаться дальше! Здесь нас в любой момент могут сцапать русские!
Замыкали колонну автобус и легковушка Бройера. Унтер-офицер Херберт и ефрейтор Гайбель зашли в один из домов, чтобы погреться. Бройер, ежась от холода, вышел из машины поразмять ноги. Накануне вечером выдали войлочные сапоги. Ему досталась отличная пара, с кожаными носками и подошвами, но они оказались ему малы. Он даже не сумел их натянуть. Несчастье, свалившееся на дивизию, как гром среди ясного неба, взволновало и Бройера. Перед глазами его вновь мелькнули представшие утром картины: как после первого удара “катюш” рядовые, размахивая руками, с воплем покатились вниз с холма; как истекал кровью румын, которому оторвало конечности попавшим прямо в сеновал снарядом; как рыдала женщина с ребенком на руках; как посмотрел на него мужик, пускаясь наутек с узлом в руках… Его взгляд будто бы говорил: “Видишь, старина, я знал, что так и будет!” Деревня полыхала, люди в суматохе сновали туда-сюда, неслись куда-то автомобили по затянутой дымом, изрытой минами дороге; мчалась прочь лошадь со вспоротым брюхом, таща за собой кишки… Вдруг Бройер расхохотался. Внутреннему взору его вновь предстал подполковник Унольд, скрючившийся на усыпанном известью и осколками полу. Задница его торчала в выбитой ударной волной оконной раме. В ушах обер-лейтенанта по-прежнему звучал растерянный голос командира: “Черт подери, кажется, пора уносить ноги!”
