скачать книгу бесплатно
Визе резко обернулся и посмотрел в глаза обер-лейтенанту.
– Вы думаете, мы когда-нибудь выберемся отсюда?
Бройер постарался ничем не выдать своей подавленности.
– Разумеется, Визе! Вы еще спрашиваете! Унольд только недавно говорил, что Верховное командование запустило масштабную операцию по нашему освобождению.
Но лейтенант лишь покачал головой.
– Отсюда невозможно выбраться. Если даже наступит тот день, когда нас освободят – я ведь и сам в это верю! – мы никогда уже не будем прежними… Все лучшее, что в нас было, домой уже не вернется. Лучшее в нас пало жертвой этой войны. Оно похоронено под снегами Сталинграда.
Сталинград… Слово это выпорхнуло в ночную мглу; мужчины погрузились в раздумья. На северо-западе громыхнул взрыв, на мгновение небо озарило бледное пламя. Затем Визе вновь заговорил. На этот раз голос его звучал твердо и спокойно:
– Вы правы, Бройер, мы не должны сдаваться, пока еще остались силы бороться. Будем беречь ту искру, что теплится в нас! Быть может, когда-нибудь ей вновь суждено разгореться…
Послышались шаги. К ним приблизился Гайбель, ходивший за пайком на завтра. Фурьер нынче раздавал их сразу, как только получал снабжение – слишком много за ночь успевали растащить. Офицеры проследовали за ним в укрытие; там все уже столпились вокруг ефрейтора.
– Ну, что у нас сегодня вкусненького?
– Никак, холодные лапы с искусственным медом?
– Ничего хорошего, – уныло отозвался Гайбель. – Двести пятьдесят граммов сухарей, тридцать граммов тушенки и три сигареты на нос. Леденцов не было.
Лица у всех вытянулись. Хлеб снова урезали… А сигареты? Вчера выдали по пять, и фельдфебель обещал, что так и останется. Гайбель положил свертки на стол. Лейтенант Визе просмотрел почту.
– Газеты, и больше ничего, – констатировал он. – Октябрьские и ноябрьские. Ни одного письма!
– Это еще что такое? – изумился Херберт, указывая на баночки и коробочки.
– Ах да, – опомнился Гайбель. – Еще банка сапожной ваксы и тюбик зубной пасты на человека!
– Зубной пасты? При том, что у нас даже воды нет, чтобы помыться?
– А это? – взвизгнул писарь, схватив два пухлых рулона и поднеся к свету. “Бумага тонкая креповая высшего сорта” – значилось на них. Все ошарашенно переглянулись.
– Да сколько можно! – не выдержал Бройер. – Жрать нечего, а они нам с самолета бумагу туалетную кидают… Туалетную бумагу! Глядишь, завтра складной ватерклозет доставят!
И он одним пинком отправил рулоны в угол.
– Фурьер еще сказал, что корпусу вдобавок кой-чего другого доставили, – прибавил Гайбель. – Зубные щетки, расчески, лезвия для бритья и… И…
Тут он внезапно покраснел. Уже не в первый раз по нему было видно, что он в армии недавно.
– Резинки, – вполголоса подсказал ему Лакош. – Утеплиться на зиму, чтоб насморка не было.
Херберт в возмущении пнул его по лодыжке.
– Сошли с ума, – сухо констатировал Бройер. – Верно, Визе? Или они там, наверху, совсем сбрендили, или…
Фрёлих не мог дольше сдерживаться и прыснул со смеху.
– Господин обер-лейтенант, – хихикая, выдавил он, – да это же просто замечательно! Великолепно! Лучшее доказательство того, что долго это не продлится!
Раздался звонок. Бройер схватил трубку и жестом потребовал тишины. На проводе был начальник штаба танкового корпуса капитан кавалерии граф Вильмс. Зазвучал его гнусавый, вечно немного заспанный голос:
– Бройер, так вот, да… Я хотел лишь дать вам коротенькую справку. Итак… Два дня назад Манштейн приступил к освободительной операции… Нет, не с запада! С юга… Что? Да, так что… Пока что он прекрасно, да, просто прекрасно продвигается…
В одно мгновение настрой солдат изменился. Тревоги были позади, все принялись взволнованно переговариваться. Даже Сента выбралась из-под стола, принялась кидаться от одного к другому, визжа и тявкая, и так выражала радость доступным ей способом.
– Что я говорил! – торжествовал Фрёлих. – Смешно было даже думать, будто фюрер вот так вот бросит нас здесь. Смешно! И недели не пройдет, как мы отсюда выберемся, дадут нам щит на рукав[25 - Дадут нам щит на рукав – награда “Сталинградский щит” за успешно проведенную кампанию действительно была запланирована, но так и не была введена.], и поедем к мамочке справлять Рождество!
На этот раз даже Херберт ему не возразил – не повел и бровью.
После прорыва советских войск в ноябре все, что осталось от обоих гренадерских полков танковой дивизии, вывели из Сталинграда и объединили в тактическую группу под началом одного из двух командиров полка. Это новое подразделение немедленно было брошено на отсечение южного пути и так там и оставалось, будучи теперь переподчиненным моторизованной пехотной дивизии. Вот уже неделю при группе Риделя пребывал фельдфебель Харрас. Когда тот предстал перед комполка в своем щегольском полушубке и, щелкнув каблуками, отрапортовал о прибытии, длинноносый подполковник, вытянувшись вперед, смерил его с ног до головы пристальным взглядом.
– Итак, гм… Вы, значит, тот Харрас, что из штаба дивизии? Что ж, первым делом пойдите снимите свою балетную пачку и раздобудьте камуфляж – в нем вы хоть сколько-нибудь будете похожи на солдата!
Харраса присоединили к роте вместе с еще десятью “избыточными” штабными. До сего момента он ни разу не пожалел о смене деятельности: на южном участке было спокойно, передовая проходила по высокой насыпи железнодорожных путей, являя собой надежное препятствие на пути неприятельских войск, в первую очередь танковых. За насыпью извивалась речка Карповка, берега которой окаймляли луга, кусты и ольховые поросли. Позиции были надежно укреплены и дополнительно защищены минными полями. Русские не особо-то стремились продвигаться в этом направлении. В стереотрубу можно было наблюдать, как они маршируют по плацу и проводят занятия на местности. В первый раз проходя по блиндажу, Харрас не уставал поражаться деревянной обшивке, лампам, столам и самым настоящим дверям и окнам. Парни нежились на кроватях с пружинными матрасами.
– Бордель развели! – прорычал он, хоть в мыслях и ухмылялся, вспоминая свою будку в Дубининском. – Где вы все это раздобыли?
– В Сталинграде, – польщенно отозвался сопровождавший его ефрейтор. – Съездили на дрезине. Умирать – так с музыкой, верно, господин фельдфебель?
Харрас оскорбился. Чего доброго, он его еще по плечу похлопает! Контакт с местными он пока не наладил. Сперва он пытался установить связь привычными методами:
– Пятки вместе, кусок дерьма! Совсем сбрендил! Размазня! Да вы даже не догадываетесь, перед кем стоите!
Солдаты сперва пялились на него во все глаза, потом начали тайком подхихикивать, а в конце концов и сыграли с ним пару злых шуток, доходчиво разъяснив, что это ему, новичку, следовало равняться на них, а не им на него. С тех пор Харрас пытался подражать тому грубовато-товарищескому тону, за который все любили местного командира роты. Выходила какая-то неловкая, наигранная фамильярность, из-за чего еще более усиливалась та несколько пренебрежительная дистанция, которую окопные держат по отношению к штабной крысе, которая всего-то и добилась, что ленточки с крестом за заслуги. Потому он был страшно рад, что во время одной из бомбежек получил ссадину на голове и смог наконец прилепить на грудь черный знак за ранение. При представившейся возможности он обменял его на другой такой же, только более поношенный и стертый, издали сверкавший, точно матовое золото. Но и это не сильно помогло. Зато после нескольких профилактических стычек с ротным их отношения устаканились. Обер-лейтенанту было за тридцать; его лицо избороздили шрамы времен студенческих дуэлей, что придавало ему малость грозный вид. Увесистой задницей он походил на породистого жеребца, за что пехотинцы прозвали его Гузкой. Сражение за тракторный завод принесло ему Рыцарский крест. Обладая богатым опытом в подлаживании под руководство, которое при случае могло быть ему полезным, Харрас быстро вычислил его слабые места и ловко этим пользовался. Когда в блиндаже ротного резались в скат, он с радостью предлагал себя в качестве третьего, с усердием налегал на вино и коньяк, терпеливо и внимательно выслушивал истории Гузки о его кабацких и любовных похождениях времен покорения Франции или непродолжительной студенческой жизни, умел в нужном месте вставить вроде бы и скромную, да меткую шуточку. Ротный за это относился к нему снисходительно-покровительственно. Однако более всего фельдфебеля Харраса радовал уровень снабжения. Даже в теперешние времена в сутки на человека приходилось 400 граммов хлеба, а у комроты, бывало, на столе появлялась даже жареная картошка и птица. Когда первый раз подали щи с доброй порцией мяса, он вставил:
– Вот удивительно, до чего здесь по-другому ощущается вкус конины!
– Конины?! – поразились остальные.
– Ну естественно, конины! – оскорбленно отозвался Харрас. – Чего же еще?
В штабе их кормили исключительно кониной, да и та уже давно подходила к концу.
– Послушайте-ка, уважаемый! – рявкнул обер-лейтенант. – Если думаете, что можете тут над нами потешаться…
С трудом Харрасу удалось убедить его в том, что в других местах и впрямь едят одну конину. Гузка взглянул на него как на прокаженного.
– Что ж, дорогой мой, – весело поддел его начфинчасти, – из ничего ничего не бывает! Наша дивизия запаслась на славу. Мы все лето были в разъездах, добирались даже до Харькова и Днепропетровска. В сентябре еще пополнили запасы пятью вагонами припасов из тех, что хранились в Вене, – еще со времен Франции лежали!.. Что? Сообщить об этом в главк? Да вы никак рехнулись. Чтобы мы тут с голодухи помирали, а кто-то другой подъедал нашу картошку с сардинками? Нет уж, увольте. Кто успел, тот и съел!
Для Харраса это, в общем, было в порядке вещей. Он не мог не вспомнить того штабного, который пришел на смену казначею Циммерману, – безнадежного болвана, часами корпевшего над своими бумагами и что-то считавшего. Своими воспоминаниями фельдфебель не преминул поделиться с командой.
– …Да, и представьте себе, один раз ему в штабе корпуса выдали на двадцать буханок больше, чем положено, – обсчитались, естественно! Вот свезло так свезло, такое раз в сто лет случается… И что же этот идиот? Отправляет их назад, да еще с извинениями за свою рассеянность!
Все расхохотались…
Постепенно фельдфебель Харрас привыкал к фронтовой жизни. Когда во время артобстрела бомбоубежище сотрясалось от все ближе и ближе падающих снарядов, обер-лейтенант, которого алкоголь начисто лишал всякой впечатлительности, порой по-прежнему бросал на него насмешливый испытующий взгляд. Но ни одна мышца на его лице более не выдавала того, что внутри он трясся от страха. Постепенно Харрас начал понимать язык передовой, научился отличать лязгающий треск советских пулеметов от нервного стрекота немецких, при артобстреле мог уверенно отличить выстрел от разрыва, знал, в чем разница между свистящими, точно плети, ударами противотанковых пушек и глухими, тяжелыми залпами минометов, а по звукам полета и их продолжительности был способен приблизительно вычислить расстояние, на котором ложились снаряды. Его чувства обострились, он начал реагировать на различные звуки на автомате. С каждым днем он все больше чувствовал себя опытным фронтовиком. Гузка однажды обмолвился о так называемом “лохмотничестве” – правилах внешнего вида, которых придерживались некоторые студенческие объединения во времена феодализма. И Харрас с восторгом ощущал себя его приверженцем – в том смысле, который сам же и вкладывал. Он с удовлетворением разглядывал в карманном зеркальце отражение своей рожи, покрытой коркой грязи, из-под которой, точно скошенная трава, выбивалась щетина. Он решил отпустить бороду.
Итак, в определенном смысле Харрас был доволен. Но были и поводы для беспокойства. Ходили слухи, что их пошлют на передовую. День ото дня напряжение среди солдат нарастало.
– Прислушайтесь, господин фельдфебель… Разве не слышите?.. Залпы орудий… С юга!
– Да нет, правее, в сторону Калача!
– Они наступают, брат, наступают!
По ночам его выдергивали из постели, полагая, что вдали, на горизонте, мелькают белые огни сигналок. В один прекрасный день в часть с инспекцией нагрянул полковник фон Герман в сопровождении Унольда. Они были немногословны, но их действия наводили на мысли о готовящемся прорыве осады.
– Приложите все усилия, чтобы поскорей вернуться к нам, Харрас! – произнес на прощание начштаба.
Было видно, что и русские всполошились. По ночам за линией фронта был слышен гул моторов, а однажды они, собрав достаточно сил, пошли в наступление на правом от них отрезке, в районе Мариновки, единственной целью которого было, по-видимому, помешать подготовке прорыва.
“Какое счастье, что вся эта ерунда, эта смехотворная осада подходит к концу!” – повторял про себя Харрас. Но желания пасть смертью храбрых в первых рядах грядущего наступления он не испытывал. Поэтому фельдфебель часто прислушивался к себе, озабоченно раздумывая, не таится ли в нем какая-нибудь хворь, которая при необходимости позволит ему с честью отойти на задний план. А еще лучше было бы, конечно, сделаться наконец офицером. В таком случае он вернулся бы в штаб – Унольд намекнул ему на это весьма недвусмысленно. Поэтому Харрас всеми силами старался изыскать возможность отличиться, не подвергая себя особенной опасности. И такая возможность подвернулась.
– Ждем Манштейна!
Освобождение, которого так жаждали все триста тысяч запертых в окружении солдат, близилось. Надежда, подпитывавшая их боевой дух, их желание выжить в холоде и голоде, во тьме и одиночестве, могла наконец оправдаться.
Гитлер поручил руководство всеми боевыми действиями в окрестностях Сталинграда фельдмаршалу фон Манштейну. Геббельсовские пропагандисты прославили его как завоевателя Крыма и покорителя слывшей дотоле неприступной Севастопольской крепости. С тех пор за Манштейном закрепилась слава своего рода военного чудо-доктора. Повсюду – в бункерах и окопах, на полевых кухнях, раздаточных постах и даже в сортирах – имя его не сходило с уст.
– Вы слышали? Он принял пост!
– Поверьте, парни, уж кто-кто, а Манштейн их одолеет! Зуб даю, через неделю он нас отсюда вытащит!
– И говорят, у него танки новехонькие – просто выдающиеся, ни один снаряд не возьмет!
– Естественно! Да я своими глазами… Мне один тут в Питомнике… Пятьсот единиц на днях подошли!
– Манштейн… Это ведь тот самый, что в свое время…
Манштейн, Манштейн! Никто из солдат воочию не видел фельдмаршала, почти никому было неведомо, как он выглядит. Сердца их стремились навстречу героическому имени.
Но был один человек, о котором помалкивали, и только в штабах знали, какая роль отведена ему в запущенной операции по спасению. Это был генерал-полковник Гот, в прошлом – командующий 4-й танковой армией, некоторые дивизии из которой оказались в окружении вместе с 6-й. Кое-кто из танкистов отчетливо помнил этого невысокого, но подвижного генерала, часто неожиданно возникавшего на самом острие атаки. За суровый, саркастичный нрав его прозвали Ядовитым Гномом. Готу было поручено верховное командование группой армий “Дон”, сформированной из трех немецкий танковых дивизий и множества румынских пехотных и кавалерийских частей. 12 декабря он с юга, из окрестностей станции Чир и от Котельникова, двинулся на Сталинград. И чудо все же случилось: несмотря на суровые русские морозы, прежде не дававшие немецкому командованию провести ни одной серьезной наступательной операции, атака была успешной. Вопреки холоду, снегу и отчаянному сопротивлению врага танковые части все ближе подходили к котлу. Настрой осажденных улучшался с каждым днем. Пошли слухи о смене частей, о покое, отдыхе – об отпуске, наконец. Штабные 6-й армии вышли из оцепенения, в которое погрузил их приказ фюрера о добровольном занятии круговой обороны. Ждали, что, пока на передовой мечет молнии Гот, ударит гром и с тыла – “Громом” многообещающе окрестили операцию, готовящуюся внутри котла[26 - “Громом” многообещающе окрестили операцию, готовящуюся внутри котла. – План “Удар грома” также известен в отечественной военно-исторической литературе под немецким названием “Доннершлаг”.]. Мобильные части – в первую очередь зенитки, танки и самоходки – должны были в составе тактических групп прорвать линию фронта и обеспечить соединение с передовыми отрядами группы “Дон”.
Штабы охватила лихорадочная активность. В блиндажах, склонившись над картами, сидели командиры и офицеры; начальники тыла высчитывали потребность в транспорте, вооружении и горючем; спешно чинили танки и грузовики; распускали и вновь формировали части; выстраивали колонны, обязанные обеспечить маятниковое движение снабженцев; отряды полевой жандармерии распределялись для патрулирования дорог на случай, если кому-то придет в голову самовольно покинуть прорванный котел раз и навсегда.
Тактическое руководство “Ударом грома” было поручено танковому корпусу; руководителем ударной танковой группы был выбран полковник фон Герман. Он со всей настойчивостью требовал перейти в наступление как можно скорее.
– Даже если мы не прорвемся за одни сутки, мы всегда сможем вновь занять круговую оборону! – пояснял он. – Что здесь такого трудного? Мы делали это не раз! Для Гота в любом случае будет подспорьем, если мы как следует всполошим русских в тылу.
Но хоть корпус и поддержал его предложение, командование армии не спешило соглашаться, желая увериться, что операция может быть успешно проведена за один световой день.
– Горючего хватит только на восемьдесят километров, – возражали из штаба. – Могут возникнуть сложности, и мы останемся с пустыми руками. Необходимо подождать, пока Гот не приблизится по крайней мере на тридцать километров.
Но в общем и целом этот вопрос, казалось, был не так уж и важен. За это время передовые части подошли уже примерно на пятьдесят километров. Еще пара дней промедления ничего бы не изменила…
Обер-лейтенант Бройер ежедневно звонил начальнику разведки и контрразведки штаба корпуса. Граф Вильмс охотно делился новостями – теперь он уже был не таким флегматиком, как раньше.
– Что ж… Как оно? Медленно, но верно продвигаются… Верно, да-да… Да, наготове огромные запасы, целые склады – просто сказка! И за танками следом идут нескончаемые ряды обозов с инвертным сахаром…
Даже унтер-офицер Херберт – и тот вел себя более сносно. В записной книжечке его появились новые измышления относительно рецептов пирогов, которые он рассчитывал опробовать сразу после освобождения, и красочные описания блюд на пире по случаю прощания с котлом.
Фрёлих целыми днями расхаживал из одного угла блиндажа в другой, потирал костлявые руки и подолгу распинался о дальнейших военных перспективах. Однажды Лакош застал его присевшим по нужде в сугроб, беседующим с самим собой и активно подкрепляющим слова размашистыми жестами. Нередко, остановившись у карты, зондерфюрер поучал ефрейтора:
– Гляньте-ка сюда, Гайбель! Если сейчас как следует ударить еще и с запада – а удар прямо-таки напрашивается, не правда ли? – русские непременно сядут в лужу! Образуется котел, в котором окажутся по меньшей мере три армии… Не так ли, господин обер-лейтенант? По меньшей мере три русские армии! На этом войне придет конец, неужели не ясно? Большевики уже настолько измотаны, что такого им не выдержать!
Гайбеля ведь хлебом не корми – дай только послушать оптимистичные пророчества. Ему вспоминались лавчонка и жена; он вновь задумывался о том, что подошло время отпуска. Заботило его только одно – всем ли найдется место в штабных машинах, когда настанет пора трогаться в долгий путь на запад. За последнее время выбыло из строя еще несколько автомобилей. Мысли эти сделали из него автомеханика: не проходило и дня, чтобы он не совершил обход, не повалялся вместе с шоферами под автомобилем, ковыряясь окоченевшими руками в ледяном моторе. Не изменился лишь лейтенант Визе: если его не занимала работа, которой теперь снова прибавилось, он читал книги, и, казалось, царившая суета совершенно его не трогала. А вот Лакош не так уж и пекся о своей машине: печься было уже, в общем, не о чем. Мотор глох каждые пять минут. Шофер решил оставить ее под Сталинградом на память потомкам: ведь новые части, без сомнения, прибудут на новых авто. Он бродил по лагерю, следом за ним семенила Сента; наблюдал за воздушными боями над аэродромом Питомник, собирал объедки и кости для бульдожки и то мычал, то напевал на сочиненный им же самим мотив несколько осовремененную солдатскую песенку, вычитанную не так давно в повествовании о Тридцатилетней войне:
Манштейна ждем, Манштейна ждем,
Манштейн уже в пути —
Тирим-тирим-тарам-пам-пам,
Манштейн давно в пути!
Глава 2
Голод и убеждения
В 400 километрах от Сталинграда, в Ростове-на-Дону, вокруг обитого зеленым сукном стола сидело порядка двадцати человек в серо-зеленых и серо-голубых мундирах, расшитых белым, красным и золотым и украшенных начищенными до блеска орденами. Они перешептывались, склонялись над бумагами, сосредоточенно смотрели перед собой. Это были величайшие умы сухопутных и воздушных войск, среди них – оба генерал-квартирмейстера люфтваффе, генералы Мильх и Ешоннек, командующие группами армий фон Манштейн и барон фон Вайхс со своими штабными. Принимал их у себя – не сказать, чтобы добровольно – командующий 4-м воздушным флотом генерал-полковник фон Рихтгофен. По одну сторону стола – один полюс: сдержанно бранящийся громкоголосый рейхсмаршал Герман Геринг в бело-золотом мундире. Во главе стола – другой: молчаливый, властный, отдельно стоящий, внушающий дистанцию – фюрер, Адольф Гитлер. Внеочередной созыв наблюдательного совета. Бесшумно заполнили комнату расфранченные ординарцы, в глухие уши полились их вкрадчивые речи. Над головами командующих нависла туча грядущих бед. На кону были сотни тысяч жизней, на повестке дня – снабжение по-прежнему зажатой в кольце 6-й армии.
Заседание началось с доклада командующего фон Рихтгофена о накопленном опыте снабжения с воздуха. Светловолосый, ясноглазый генерал-полковник говорил собранно и тихо, однако даже он был не в силах скрыть раздражения. Злосчастное снабжение висело на нем тяжким бременем. Поскольку сбрасывать его можно было лишь из бомбового отсека, эскадры бомбардировщиков почти полностью переквалифицировались в транспортные. Все его боевые операции были парализованы – и не только с начала осады, а на протяжении нескольких месяцев, с самого сентября. Дивизии, намеревавшиеся двинуться на Астрахань, Тбилиси и бог знает куда еще, не прошли даже трех шагов и встали прямо на пути, лишившись продовольствия, горючего и вооружения. Неудивительно, что все полетело к чертям! Рихтгофен обязан был ежедневно сбрасывать на Сталинград по триста тонн – за счет чего он должен был это обеспечить, история умалчивала.
– С тех пор как оснастили аэродромы, мы по крайней мере можем летать на “юнкерсах”, – сдерживая гнев, произнес барон. – Однако это создало целый ряд новых затруднений, по всей очевидности, не учтенных в предварительных расчетах. Погодные условия в районе Сталинграда в это время года весьма неблагоприятны. В основном мы можем летать лишь ограниченное время, в ряде случаев не можем подняться в воздух вообще. Это вынуждает нас сосредотачивать силы в определенных районах – а для этого численности нашей техники недостаточно. Кроме того, во время пролета над голой степью по нашим “Ю” бьют, точно по уткам на охоте. Потери колоссальны: на данный момент они составляют…
– Да-да, все это мы знаем! – прервал его Геринг, нервно барабаня по столу унизанными золотом пальцами. – Поэтому мы тут и сидим – потому что к происходящему необходим в корне иной подход! Морцик, пожалуйста!
Шурша кипой бумаг, начальник транспортной службы люфтваффе на восточном направлении принялся докладывать о состоянии сил, их дислокации и возможностях концентрации транспортных частей. Со лба у него катился пот, даже самый незначительный вопрос всякий раз выбивал его из колеи. По другую сторону стола, чуть поодаль, с отстраненным видом сидел генерал-квартирмейстер сухопутных войск Вагнер, сложив руки перед собой и не шевелясь. Время от времени он прикрывал глаза, воздевая голову к потолку. Уголки губ его были слегка приподняты. Люфтваффе в своем репертуаре – и поделом ей, ей и этому ее толстопузому командиришке! Генерал прекрасно помнил все детали месячной давности совещания в этом же самом помещении, за этим же самым столом и практически в том же составе. Тогда коса нашла на камень: уже давно было ясно, что одновременно в полной мере снабжать и Кавказский, и Донской фронт невозможно. Скудность донских почв не оставляла надежды на поставки местного продовольствия. Завозить приходилось все, даже фураж. Однако мощностей наземного транспорта не хватало. Это было четко и ясно изложено оперштабу, предоставлены все документы, донесено единственно возможное решение проблемы – путем сокращения дистанции снабжения, что означало сдачу Сталинграда, отступление от Дона и перенос линии фронта на уровень станиц Цимлянская, Морозовская и Вешенская. “В противном случае, – пояснил тогдашний обер-квартирмейстер, – я явственно вижу предстоящую гибель Шестой армии”.
Все согласились с ним, даже Манштейн, вечно стремившийся пробить лбом стену – ведь это позволяло одновременно ослабить напряжение на Севере и не отступить на Кавказе. Казалось, даже Гитлер готов был дать добро – но тут вмешался Геринг, гарантируя достаточное снабжение с воздуха при помощи люфтваффе, и взял ответственность на себя. “Так тому и быть!” – завопил Гитлер…
– В настоящее время, – произнес полковник Морцик, – транспортные части в массе своей подчинены начальнику транспортной службы Средиземноморья. Можно, конечно, было бы вывести из его подчинения некоторые части, но если учитывать напряженную ситуацию с горючим у Роммеля… Не могу сказать, удастся ли это осуществить, не повредив Африканскому корпусу…
“Вот теперь и выкручивайтесь, дружочки! – думал генерал Вагнер. – Поделом вам! Что, оплошали? Не разевали бы рот – не угодила бы 6-я армия в западню. А расхлебывать кому? Опять пехоте”.
Гот должен был перейти в решающее наступление через несколько дней. Он вырвет 6-ю армию из окружения, и тогда армия, наученная горьким опытом, покинет излучину Дона, чтобы пережить зиму без дальнейших эксцессов. Полковник Морцик умолк. Повисла неловкая пауза. Его доклад со всей очевидностью продемонстрировал, что техники для обеспечения снабжения с воздуха было недостаточно.
– Запланированная операция группы “Дон” стабилизирует ситуацию, – холодно и отстраненно процедил начальник генштаба люфтваффе генерал-полковник Ешоннек.
– Ерунда! – грубо осадил его Геринг. – Мы не можем позволить себе делить шкуру неубитого медведя. Если Готу удастся прорвать осаду, это в лучшем случае облегчит положение, но не более. Неизвестно, сколько времени ему удастся держать кольцо разомкнутым. Армия в любом случае не покинет Сталинград. Фюрер не менял своего решения.
Улыбка исчезла с лица генерал-квартирмейстера Вагнера. Армия не покинет Сталинград? Его словно пинком выбили из зрительского кресла. Здесь не место выслуживаться, тысяча чертей! На кону исход всей войны! И они по-прежнему твердят: “Армия не покинет Сталинград”?! Еще в сентябре, когда были свободны пути сообщения, было ясно, что зимой солдаты попросту умрут от голода. И вот теперь, когда реальность во сто крат превзошла все самые страшные пророчества, они все еще тешат себя… Если ставить целью жить и сражаться, армии необходимо 600 тонн продовольствия в день, а вовсе не жалкие 300 – так просто отвертеться не получится. Но невозможно отрицать, что и 300 тонн – абсолютно недостижимая цифра. Вагнер нервно окинул взглядом собравшихся; посмотрел на застывшее и равнодушное лицо Ешоннека, на поросячьи глазки фельдмаршала Мильха. Ведь это люди, которые понимают всю серьезность положения! Нет, здравый смысл в конце концов возобладает, он обязан возобладать!
Мильх поднялся. Ему, в отличие от других, бумажки были не нужны. За розовым и лоснящимся лбом молочного поросенка, на вид не внушавшим ни малейшей опасности, крылись совокупные сводки о производительности и мощности всего европейского авиастроения. Он наизусть мог цитировать огромные статистические отчеты и исчисления. Перечень его должностей и званий был сравним разве что со званиями средневекового феодала: статс-секретарь Имперского министерства авиации Германии, начальник Технического управления и Административно-хозяйственного управления, главный исполнительный директор “Люфтганзы”, генерал-квартирмейстер люфтваффе и так далее, и так далее. Это лишь подчеркивало его разностороннюю осведомленность в технических и экономических вопросах.
– Прожиточный минимум окруженной армии, то есть такой, что позволит армии кое-как поддерживать существование, не имея возможности ни сделать запасы, ни эксплуатировать материальные и человеческие ресурсы, – произнес генерал-квартирмейстер, – составляет двести восемьдесят тонн в день, из которых сто двадцать приходится на амуницию, сто на продовольствие и шестьдесят на горючее. Если принять за счетную единицу “Ю-52” грузоподъемностью две тонны, в среднем требуется совершать по сто пятьдесят рейсов в день.
Его мягкие, сластолюбивые губы старались произносить слова как можно более четко и резко, пухлые руки непривычно подергивались, рассекая воздух, и только крохотные, озорные круглые глазки неконтролируемо блуждали по лицам присутствующих. Видно было, что Мильх старался войти в образ опытного вояки, но роль эта была ему не по зубам, да и актерских способностей не хватало. Военная форма смотрелась на нем точно карнавальный костюм. Он был по натуре своей не генералом, а генеральным директором, и лавры, которыми его увенчали – Рыцарский крест и маршальский жезл, – ощутимо отдавали гнильцой. В люфтваффе до сих пор посмеивались над его первой и единственной проверкой боем в ходе Норвежской кампании. Командуя Пятым воздушным флотом, он бомбами выбил французов из Ондалснеса. Подкопаться было не к чему – в сравненном с землей городишке и впрямь не осталось ни одного французского солдата. Вот только их и до этого там не было: их десант высадился вовсе не в Ондалснесе, а на отдаленном фьорде. Стоило признать, что в одном Мильх все же был настоящим солдатом: он, несмотря на весь свой профессиональный опыт, беспрекословно подчинялся приказам сверху – и лучше б он солдатом не был вовсе.
