Нежданная смерть и любопытная леди

– Остроумно.

– Спасибо. А кроме коровы ничего? Ничего интересного?

– Обсуждали, что гадалка правильно предсказала результаты скачек. – Доггер прикуривает и смотрит на меня. От прежней веселости не остается и следа. – Я ничего не буду вам рассказывать по ситуации с письмами, Агата. Никаких своих умозаключений и прочего. Я уже это озвучивал. Извините. Видимо, Агастус потому и вызвал меня. Сам не успел разобраться.

– Вызвал? Вы вроде бы говорили…

– Доктор Крауч позвонил по его просьбе. Еще он сказал спешить так, как только могу. – Вот и объяснение отсутствию у Доггера вещей. Что, впрочем, ответственности с самого Доггера не снимает.

Он озирается в поисках, куда сбросить пепел, и останавливает свой выбор на раковине. Хорошо, что миссис Тернер тут нет, дело бы не ограничилось синяками.

– А что Милли? – Я оборачиваюсь, чтобы видеть его.

– Болтала, свела меня с владельцем паба… – Он медлит, все щелкает и щелкает по сигарете, хотя пепел не успел нагореть. – Рассказала о том, какая вы чудесная.

– С последним она явно погорячилась, Милли любит приврать.

– Думаю, она говорила вполне искренне.

Я встаю – Доггер не отрываясь смотрит, как пепел облетает в идеально чистую раковину. Чудесная. Чудесная Агата. Сколько всего чудес света? Шесть? Так это седьмое. Доггер продолжает избегать моего взгляда. Я подхожу и кладу руку на его плечо. Ткань пиджака шершавая, с не успевшими просохнуть мокрыми пятнами, видимо, на улице накрапывает. Доггер быстро смотрит на руку, дергает плечом, отступает на пару шагов. Сильно затягивается, выдыхает дым в потолок и резко, злобно бросает сигарету в раковину. Попадает. Я поворачиваю кран. Шипит. Закрываю кран.

– Вы младше меня на шестнадцать лет, и я не это обещал вашему отцу.

– Не думала, что вы такой ханжа.

– Вы так развлекаетесь – ярлыки на людей навешиваете? – Опять эта складка между бровями. – Милли врушка, я ханжа… А вы тогда кто? Сноб?

– Я бы попросила держаться в рамках.

И с чего такая буря? В конце концов, я всего лишь положила руку на плечо – можно понимать по-разному, – а не запрыгнула ему на колени в комбинации и с бокалом шампанского. Может, я хотела его поддержать. Мэттью клала руки на плечи бессчетное количество раз, и ни разу он не разражался гневной тирадой. Вероятно, Доггер проговаривает вслух для себя, что не делает происходящее менее оскорбительным для меня. Я не собираюсь оправдываться. Потому что я совершенно точно не хотела его поддержать.

– Попросите. Я остался, чтобы сделать дело, а не крутить любовь с богатыми наследницами. Это вам понятно, Агата? Это неприемлемо.

Боже, я что, в любовном романе? Крутить любовь – в американском, видимо, там любят такие словечки. Теперь полагается разрыдаться, броситься грудью на нож, но очень медленно, чтобы герой успел меня спасти? Ха.

Доггер сказал много грубых слов, но каков их вес? Они как бумага или все же чуть тяжелее?

Когда засомневалась, отправлять рукопись в издательство или нет, отец посмотрел на меня и сказал: «Надо уметь бросать вызов, а не быть мямлей». Я не желаю быть мямлей.

Подхожу, беру Доггера за лацканы пиджака, приподнимаюсь на цыпочки и целую. Его губы дергаются, подается навстречу… Понятно, как бумага. Резко отступаю, а Доггер так и стоит согнувшись и смотрит на меня. Удивленно. Опять удивленно.

– Подумай над тем, что допустимо, а что нет, еще раз. Но снобом ты меня обидел, имей в виду.

Глава 4

Бычий глаз

Мистер Моррис уже ждет на подъездной дорожке у парадного входа – я вижу его мельком из окна, пока надеваю шалфейно-зеленый мохеровый джемпер, – стоит, опираясь рукой о крышу своего такси, и по губам легко читается повторенное многократно весомое «ого». Дом довольно скрипит флюгерами – любит восхищение. В солнечную летнюю погоду, когда камень стен светлеет, а распахнутые окна выпускают длинные кисти итальянского кружева, «ого» мистера Морриса превращается в «божмой».

Бестактно заставлять мистера Морриса ждать, но что поделать, я женщина или нет, в конце-то концов. Хватаю с трюмо папку, распахиваю дверь. За дверью Доггер с поднятой рукой – видимо, собирался стучать, иначе к чему эта нелепая засада.

– Привет. Я опаздываю, прости.

– Куда ты едешь?

Выглядит так, как и должен выглядеть: виновато и вместе с тем отстраненно. Так бывает, когда не знаешь, что делать с виной – оставить себе или прижечь, как открытую рану.

– В Лидс.

– Я бы мог тебя отвезти.

Пропускает ли удар сердце при виде его хмурого лица с поджатыми губами, как и подобает сердцу настоящей леди? Нет, не пропускает. С удовольствием еще бы и ногу Доггеру оттоптала – у меня сегодня игривое настроение, а злость и игривость часто идут рука об руку. В моем случае, по крайней мере.

– На «хиллмане» мистер Эндрюс уехал в Харвуд, а «фантом» для особых случаев, не для поездок к нотариусу.

– Я бы мог тебя сопроводить. Не стоит сейчас ездить одной, за тобой могут следить.

Шпионы, не иначе – с биноклями, в макинтошах и веллингтонах, как в военных фильмах. Может, даже попаду в перестрелку, хоть какое-то развлечение.

– Я все же рискну.

– Не стоит относиться к шантажу легкомысленно, Агата, это всегда реальная угроза. Но я понимаю. – Он делает многозначительную паузу, будто собирается с силами, смотрит поверх моей головы, в пространство расписанных вручную китайских обоев. – Я повел себя вчера грубо и хотел бы извиниться.

Формулировка слишком расплывчата, чтобы оставить ее без внимания.

– Хорошо, извиняйся.

– Извини? – Доггер чуть наклоняется вперед, разводит руки и приподнимает брови. Ну конечно, как же Доггер и не удивится ни разу за пятиминутный разговор.

– И это все?

– Повод слабоват, чтобы падать на колени. Я не прав?

Так упади на одно, если падать на два чересчур. И конечно же, я не прощу его прямо сейчас, не так просто уж точно.

– Меня повезет мистер Моррис.

– Подожди. – Доггер протягивает руку, хочет удержать меня за локоть, но передумывает, и рука безвольно повисает вдоль тела. Не заладился у него сегодня день – и постучать не дали, и за локоть тронуть побоялся – сплошное расстройство. – Я обнаружил в своей комнате конверт с… некой суммой. Очевидно, это недоразумение.

Стоит мне увидеть выражение лица Доггера, как идея с компенсацией перестает казаться такой уж блестящей. В памяти всплывает: «Крутить романы с богатыми наследницами». Со стороны выглядит, будто хочу его подкупить. Игривого настроения как ни бывало, я смотрю на мысы своих туфель.

– У нас в каждой комнате лежат конверты.

Боже, ну почему совершенно не умею спонтанно врать?! Стоит открыть рот, как ситуация превращается в фарс.

– Правда? На случай, если захочу себе «бычий глаз» купить, а тебя не будет дома? – Доггер даже не пытается скрыть издевательскую интонацию. Но неожиданно мое вранье его веселит – улыбается. Какая резкая смена ролей.[9]

– Ты любишь «бычий глаз»?

– Да, люблю. Но разговор не про это. Я…

– Доггер, давай я тебе прощу спич про снобов, а ты мне эту идею? И будем в расчете. Это была просто неудачная попытка отблагодарить за хлопоты. Не более. Уверяю, такого больше не повторится.

– В следующий раз можешь просто сказать спасибо.

Просто «спасибо»? Сказать спасибо. Непременно. Скрип моих зубов выступает солирующей партией, внося аскетическую фактуру в визг канализационных труб.

* * *

Замечательно, что отец оставил завещание – единолично наследую все имущество и накопления, но в любом случае дальше ждут тревоги и бесконечные бюрократические проволочки. Пока мы с мистером Перкинсом лишь отправили заявление – обязательно должно быть написано от руки – с приложенным к нему завещанием в суд, а потом… А что потом, я узнаю потом, слишком устала и, по-моему, снова некорректно выразила мысль – мистеру Перкинсу пришлось удивленно вскидывать брови. Видимо, грешно выказывать радость, что тебе удалось избежать сорокапроцентного налога на имущество. Видимо, подобный энтузиазм оскорбляет короля Георга VI лично.

Впрочем, хорошие новости тоже есть: лорд Эшертон согласен выслушать мое предложение. Правда, лорд Эшертон не преминул уточнить, не мог бы он встретиться с мистером Ласселсом – моим несуществующим мужем. Надо будет на встречу надеть брючный костюм, если уж ему так важно общаться с кем-то в штанах…

Харвуд-Хаус встречает меня полным безмолвием, оконные стекла рыдают дождем. Мистер Моррис решает потратить немного галантности – в наше время ее тоже, как и продукты, выдают по талонам – и проводить меня ко входу под зонтом. Приходится его отговаривать – не хочу стать причиной чужой простуды. Я подсовываю папку с документами под джемпер и бегу по парадной лестнице, чуть пригибаясь под крупными жгуче-ледяными каплями. Дверь сегодня не скрипит. Дом насторожен. Что-то еще случится?.. Куда уж больше.

Наш холл как греко-римский храм: тут и деревянные пилястры, выкрашенные под мрамор, и мифологические фризы, а на спинках стульев выбит фамильный герб Ласселсов – медведь в наморднике. Я встряхиваю волосы, завожу мокрые пряди за уши. Жаль, у меня нет намордника – в нем затруднительно открывать рот, – исключительно необходимая вещь при выходе в свет.

Раньше в холле стояли кресла, столики, в зимние вечера отец любил пить здесь чай, тут же каждый год ставили елку. Хочу вспоминать, но воспоминания снова сворачиваются уроборосом в темной норе. Что ж. Остается только одно: пойти работать – мужественный Холмски подбодрит и утешит, если все остальные… Если я не смогла ужиться со всеми остальными. Да, так честнее.

* * *

Нет, это совершенно невозможно. Я вношу в ежедневник еще один вопрос, и он оказывается под номером пятьдесят семь. Если делать столько допущений, детектив превратится в нравоучительную притчу с «Детского часа» или, на худой конец, в фантастику. Добавить высокотехнологичные пулялки на «бентли», и вот, смотрите, почти Герберт Уэллс. Надо ехать утренним поездом в Лондон и штурмовать библиотеку, а заодно и Бэркинса, чтобы выделил мне одного из своих бывших полицейских, ныне консультантов…

Ложусь на диван и откусываю настолько большой кусок печенья, насколько могу. Иногда, когда никто не видит, делаю ужасные вещи – на прошлой неделе своровала у миссис Тернер крыжовенное варенье, долго крутила банку в руках, рассматривая, как под стеклом скользят истощенные, сморщенные ягоды, а потом поставила в стол, так и не притронувшись. Не надо. Не стоит. Уже не хочется.

Я смотрю на каминные часы – 1.15, а встаю обычно в семь. Бессмысленно, наверное, идти в спальню, там так ужасающе холодно, а здесь разожженный камин и, если спрятать ладони в рукава джемпера и обхватить себя, будет похоже на настоящее объятие. Можно предложить Мэттью прокатиться на лодке по реке Уорф, когда станет теплее, если, конечно, лодочный сарай еще не сгнил… Мэттью опять вцепится в борта и будет дико хохотать, а я дико визжать от страха… Хотя, что за страх – летом упасть в прохладную воду?

Жаль, что с Доггером не вышло. А что жаль? На что рассчитывала? Сложный вопрос. Но я была смелой и сделала, кажется, все, что могла в предложенных обстоятельствах. Флиртовать, как Милли, мне не дано Богом, природой и всеми графами Харвудами, вместе взятыми. Наверное, это из-за того, что в моей жизни нет женщин. Ни матери, ни бабушки, ни кузины. Слабо представляю себе, как, например, сесть в кресло. Знаю, как правильно сесть, как положено сидеть и как следует расправлять юбку, но как сесть так, чтобы тебя заметили? Ноги у меня красивые, а делать с ними что?

Хватит. Это ерунда, на самом деле. Смерть матери не снимает с меня ни унции ответственности. Не захотела – не научилась, вот и все. Единственное, что на самом деле должно сейчас волновать, – шантаж. Положиться на Доггера разумно, он, безусловно, компетентен в подобных вопросах, но…

Хлопает парадная дверь. Слышу шаги. Странно – слишком далеко для такого отчетливого звука. Зачем дом доносит их эхом?.. Снова смотрю на часы 1.42. Поздновато для прогулок, кто бы это ни был. И снова тишина. Могу узнать тишину Харвуд-Хауса из тысячи – она плотная и дышит скрипами, мой старый усталый дом накрывается ночами ватным одеялом… Наверное, так и умру в тишине давно отзвучавших шагов.

* * *

Я смотрю на стол – завтрак не сервирован, я смотрю на часы – 7.00, я смотрю на леди Луизу – раздражена. Миссис Тернер. Бегу, чуть не подворачиваю ногу на каменных ступенях коридора и влетаю в кухню, успев запыхаться.

Миссис Тернер – жива-здорова – мешает овсянку, которая уже не просто булькает, а издает предсмертные хрипы, и без устали чешет языком с Милли и Ванессой. И мистером Эндрюсом. И Доггером.

– Простите, у вас собрание?

Все оборачиваются, и я тут же чувствую себя героиней илинговской комедии. Доггер начинает вставать, мистер Эндрюс подбирает живот и закладывает пальцы за подтяжки.

– Ох, леди Агата, тут такое дело, страсть просто. – Миссис Тернер выразительно прикладывает руку к необъятному бюсту.

– Кто-то из присутствующих умер?

– Ай, нет, не тут. Гадалку-то нашу, мадам Псюхи, убили.

– Она Психе. – Милли неожиданно решает вступиться за честь мертвой женщины, кстати, выглядит сегодня непривычно подавленно.

– Это крайне прискорбное событие, но я все же надеюсь получить свою кашу, миссис Тернер.

– Ах ты ж, божечки, уже семь! Опоздала! Первый раз за тридцать лет! Дырявая башка!

Я не дожидаюсь окончания восклицаний миссис Тернер, разворачиваюсь и выхожу, пряча пальцы в рукава джемпера. Странно, Доггер тоже кажется напряженным – слушает трескотню прислуги и сжимает зубы так, что желваки выступают. Какое ему дело до гадалки? Или случилось что-то другое и его настроение и подавленность Милли взаимосвязаны? Дать бы им обоим пинка, да приличия не позволяют.

* * *

Я пытаюсь найти цитату из «Холодного дома», которая бы подходила к тексту. Терпеть не могу Диккенса и понятия не имею, с чего вдруг решила привить любовь к нему Холмски. Поиски затягиваются – сперва я закидываю одну ногу на подлокотник, потом вторую, потом упираюсь головой в спинку кресла и, видимо, засыпаю. Потому что когда снова открываю глаза, в дверь колотят, шея отказывается поворачиваться, а Диккенс валяется на полу. Я принимаю более-менее подобающий вид, с трудом разгибаясь, и приглашаю войти. В дверях перепуганная Милли.

– Леди Агата, там полицейские. Двое. Они спрашивали, тут ли мистер Доггер. Я сказала, что ничего не знаю, и побежала к вам.

– Хорошо. Спасибо, Милли, попроси миссис Тернер поставить чайник.

Я проверяю, все ли в порядке с платьем – не очень, юбка слегка измята справа, а лицо слева – и спускаюсь в холл. Мне не нравится череда событий: убийство – напряженное выражение лица Доггера – приход полиции.

В холле переминаются с ноги на ногу двое мужчин, один в черном пальто, второй в синем костюме и с маленьким черным чемоданчиком. Тот, что в пальто, озирается весьма сдержанно, а вот второй совершенно себя не контролирует: даже голову запрокидывает, так жаждет рассмотреть потолок.

– Леди Ласселс, я инспектор Митчелл. – Мужчина в пальто шагает мне навстречу, приподнимая котелок. Я киваю. Очень похож на второго графа Харвуда кисти Лоуренса – висит в столовой, – черное пальто лишь усиливает сходство. Если вспомнить о сплетнях определенного толка, возможно, мы с инспектором в условном родстве. – Это детектив-сержант Додсон. – Детектив-сержант мне улыбается. Однако. Черты его правильного лица портит старый шрам на щеке. – Мы бы хотели поговорить с мистером Доггером. Ваша горничная отказалась сообщать, здесь ли он находится.

– По какому вопросу? – Хочется прислониться к камину или опереться о стул, немного поддержки сейчас не помешает. Но вместо этого заставляю себя стоять совершенно прямо.

– Боюсь, это дело только между полицией и мистером Доггером.

– Мистер Доггер гость в моем доме. А все, что происходит в моем доме, касается меня.

– Не думаю, что это так работает.

– В таком случае спасибо, что зашли. – Я начинаю поворачиваться – впрочем, очень медленно, делая вид, что собираюсь уходить. Инспектор Митчелл бросает выразительный взгляд, давая шанс проявить благоразумие. Что ж, благоразумие не входит в число моих добродетелей. – Всего хорошего, инспектор, детектив-сержант…

– Леди Ласселс, вы препятствуете делу полиции.

– Спасибо, надеюсь, когда об этом узнает король Георг, он выпорет меня лично.

Гоготание дикого гуся разлетается под потолком холла – это детектив-сержант так неприлично громко смеется, за что получает убийственный взгляд от инспектора и резко осекается.

– Это касается события, произошедшего в деревне.

– Убийства гадалки, я так полагаю?

– Вам рассказал мистер Доггер?

– «Есть у меня шестерка слуг, проворных, удалых, и все, что вижу я вокруг, все знаю я от них». Милли! – Я зову достаточно громко, чтобы можно было услышать из-за двери, за которой несомненно все это время стоит любопытная Милли. Слава богу, ей хватает ума выждать пару минут. – Отведи инспектора и детектива-сержанта в старую библиотеку и принеси чай, пока я ищу мистера Доггера.[10]

Судя по тому, как Милли опускает очи долу, едва взглянув на детектива-сержанта, он ей понравился. Совет да любовь на следующие две недели.

* * *

Доггер там, где и ожидаю – наслаждается курением и одиночеством в китайском кабинете. Перед тем как начать разговор, я открываю окно – разбавить сигаретный дым свежим воздухом. Доггер даже не дергается, так и смотрит в одну точку, будто о чем-то напряженно размышляет, а возможно, просто меня игнорирует. Почему? Что сделала не так?

– К тебе пришли из полиции, что-то по поводу гадалки. Не могу понять, при чем здесь ты.

– Неважно. – Он тушит сигарету о край консервной банки. Несмотря на пепельницы, все равно пользуется банкой. Да, шансы, что оценит прекрасное сочетание шалфейно-зеленого джемпера и шелковой блузки цвета пыльной розы – нулевые. Ну и ладно. – Где они?

– Я провожу.

– Просто скажи, где они? В столовой?

В столовой? Они что, приехали на званый ужин?

– Я сказала, я провожу.

– Агата… – Снова желваки, а потом будто смиряется, плечи едва уловимо опускаются. – Хорошо, спасибо.

Доггер не просто напряжен, он что стальной канат. В голову невольно закрадываются совершенно ужасные мысли, но я отмахиваюсь от них, не веря себе же ни на йоту.

У дверей библиотеки Доггер меня опережает, и я было решаю, что на него снисходит приступ хороших манер, но – вот сюрприз – сам открывает, сам входит и сам захлопывает прямо перед моим носом. Выставил как надоедливого ребенка! Даже отец себе такого не позволял, когда я действительно была надоедливым ребенком! Более того, как только я рассказала отцу, что учитель французского позволяет себе бить меня по рукам линейкой, тот был вышвырнут дворецким с самого верха парадной лестницы. Это сейчас понимаю, что такое отношение отца – нонсенс для того времени и его собственного воспитания, но я привыкла, что поделать! Медленно выдыхаю через нос, разворачиваюсь на каблуках и иду… Не знаю, куда иду. В таких состояниях лучше просто идти.

* * *

Прилично или нет ждать Доггера в китайском кабинете – неожиданно сложный вопрос: не может же дом быть мой, а кабинет Доггера, но так ведь и выходит – постоянно тут сидит, как оккупант. Стол совершенно пуст – никаких таинственных листков, только банка. На этикетке нарисована женщина с настолько счастливым лицом, что можно подумать, будто ничего более значимого, чем вываливание «Бобов мамочки Салли» из банки в кастрюлю в ее жизни не случалось. Может, Доггер пользуется банкой именно из-за этой картинки? Женщина в переднике с оборками, волосы высоко убраны – никаких больше подробностей, изображение довольно схематично, черты лица условны. Доггер мечтает о такой жене? Вечно радостной и вечно торчащей у плиты? Нам не по пути в таком случае. Или дело в волосах? У меня слишком короткие, не смогу их так уложить, да и зачем, боже ты мой, Агата, помни о самоуважении – это тебя должны рисовать на этикетках, а не ты копировать чужие фантазии.

Я отворачиваюсь от банки и своего раздражения к окну. Неряшливые, густо замешанные дождем облака двигаются быстро, слитно, словно предвещают. Нечто. Хлопает дверь, я оборачиваюсь.

– Ты подслушивала?

Доггер выглядит как облака – черным. Смотрит на меня, ожидая ответа, смотрит на меня, пряча руки в карманы брюк. Что-то случилось. Вопрос не звучит колко, он звучит… Будто Доггер надеется, что подслушала, и ему не придется рассказывать самому.

– Я сразу же ушла. Что случилось?

– Гадалку убили, а я последний, кто видел ее живой. Когда пришел следующий клиент, она была уже мертва. У меня сняли отпечатки, скорее всего, они совпадают с теми, что на подставке для шара. И, скорее всего, меня задержат до выяснения обстоятельств.

Задержат?.. Кладу ногу на ногу, расправляю юбку и смотрю, как дергается мысок туфли.

– Зачем ты ходил к гадалке?

– Ты меня удивляешь, Агата. Не задаешь главного вопроса.

Он садится в кресло рядом, но я не поворачиваю головы.

– Я его задала. Зачем ты ходил к гадалке?

– То есть тебя не интересует, убил я ее или нет?

– Конечно, не убивал. Если бы ты кого-нибудь и убил, то меня в чулане для тканей, а не женщину, которую видишь первый раз в жизни.

Первый? Амплитуда увеличивается. Я ставлю обе ноги на пол.

– Зависит от того, что она мне сказала.

– Так зачем ты туда ходил?

– Неважно. Я не могу это озвучивать. – Я подымаю голову. Перехватывает мой взгляд, но сразу же отводит глаза на тернеровские акварели Харвуд-Хауса 1798 года. Да что это все значит? У меня четкое ощущение, будто спрашиваю что-то неприличное – не могу отделаться. Зачем взрослому мужчине идти к гадалке? Может, хотел узнать результаты скачек? Доггер упоминал, что она правильно их предсказала. Но тогда смысл скрывать? А может…

– Она твоя любовница?

Он резко вскидывает голову, апатии как ни бывало.

– Гадалка? Я видел ее первый раз в жизни. Агата, у тебя навязчивое желание придумать мне личную жизнь. У меня ее нет. Ни с гадалками, ни с кем. Оставим уже эту тему, хорошо?

Прекрасно. Хоть одна хорошая новость за сегодня.

– Тогда почему ты не можешь озвучить…

– Не могу.

– Доггер, не глупи.

Он отворачивается. Волосы растрепаны. Мне хочется запустить в них пальцы. Боже, Агата, да что за неуместные мысли.

– Ты упоминала, что завтра уезжаешь в Лондон. Тебе есть где остановиться?..

Достает из кармана портсигар, но не раскрывает его. Кажется, у него что-то болит – не в состоянии сама себе объяснить, почему так решила. Что-то в развороте плеч, как будто пригибается. Спина? Остановиться в Лондоне?.. У моей несуществующей подруги разве что, или напроситься к тетке и доделать начатое шкафом.

– Ну… Думаю, да.

– Хорошо. – Он откидывается на спинку кресла и едва заметно кривится – то ли от мыслей, то ли от боли. – Оставишь мне адрес. Если пойму, что становлюсь исключен из ситуации, я дам знать своему другу, он приедет и поможет тебе.

– Мне даром не сдались твои друзья.

– Я все сказал, Агата. Не спорь, ты сделаешь так, – смотрит исподлобья, зеленый темнеет, становится почти черным, – как я говорю.

Я чуть воздухом не поперхиваюсь от возмущения. Все. Хватит. Доггер явно меня с кем-то путает, с ковриком для ног или с метелкой для пыли.

– Или что? Если я не сделаю, так как ты говоришь, что случится?

Смотрим друг на друга невозможно долго. По всем правилам я должна сдаться первой, должна опустить глаза, потупиться, но нет, не так просто, Доггер. Что-то держит за подбородок. Что-то. Опыт жизни с графом Харвудом держит за подбородок. Доггер не выдерживает первым.

– Я так подвел Агастуса, боже мой, как я подвел Агастуса, это просто невообразимо. Он на меня рассчитывал, а я так подвел его. И тебя, Агата, черт меня дери. – Упирает локти в колени, закрывает лицо ладонями. И вот тут мое сердце пропускает удар. Я чувствую нежность, жалость, сочувствие, все сразу. И это так же невыносимо, как и его слова. Меня сковывает такое сильное дежавю, что за грудиной становится больно. «Я больше не могу, Агата, я не доживу до следующей весны». Нет уж. Такое – слом мужского характера – Агата Ласселс пережить второй раз не в состоянии. У Агаты Ласселс не настолько крепкие нервы. Руки холодеют, сжимаю их в кулаки.

Я встаю. Я делаю шаг. Я присаживаюсь на ручку кресла – только бы не обломилась, давно не реставрировали. Я глажу Доггера по спине, по плечам. Не имею представления, что делать в подобных ситуациях, единственное, что приходит на ум – паникующая лошадь. Если лошадь боится, дичится, надо уверенно подойти, взять под уздцы, властно и миролюбиво потрепать по холке и, может быть, дать сахарок. С моим пони Фердинандом этот метод всегда срабатывал. С первой частью вроде бы справилась, остается понять, что для Доггера сахарок.

– Отец никогда бы так тебе не сказал, Доггер. И я тебе так не говорю. Я не знаю, зачем ты ходил к гадалке. Но уверена – то, что произошло там, произошло по независящим от тебя обстоятельствам. Если хочешь, я завтра же уеду, как ты просишь.