Нежданная смерть и любопытная леди

– Мэттью, я была занята, мне некогда было его разглядывать, и ничего о нем не знаю. – Последнее нравится больше всего, потому что создает интригу, напряжение, но Мэттью в свои переживания я посвящать не собираюсь – обойдется, это бестактно.

– С чего ты решила, что это был вопрос?

Я все же открываю глаза – проезжаем ворота. Изящный изгиб арки бросает тень на мое лицо.

– Это тебе все подряд нравятся, кто в юбке, даже я.

– Без даже.

Подъезжаем как раз вовремя, чтобы избавить друг друга от неловкости. Наверное, мы успели вырасти из дружеских разговоров.

* * *

Первый час. Самое время для набега на кухню. Дому тяжело: стонет полами, поворачивается с боку на бок флюгерами и иногда тяжело выдыхает сквозняком. Миссис Тернер опять забыла выключить свет – освещает стенку коридора под лестницей, а я опять забыла проверить, не забыла ли миссис Тернер выключить свет. Раньше можно было бы нанять специального человека, теперь остается только выругать себя за забывчивость.

Это не миссис Тернер, это Доггер. Стоит спиной, уперев руки в стол, без пиджака, подтяжки спущены с плеч и безвольно висят, как собачьи поводки. Какая спина, боже ты мой. Что-то явно лежит перед ним на столе. Я медленно отступаю в коридор, пользуясь тем, что он чудом не услышал звука моих шагов – индейские мокасины тому виной, думаю. Трубы так оглушительно рявкают в стене, что приседаю от ужаса. Стукает, как захлопывающаяся вставная челюсть, взвизгивает, и снова тишина. Доггер оборачивается на источник звука и, конечно же, видит меня в китайском шелковом халате. И зачесанными волосами. Катастрофа.

– Здравствуйте. – Я делаю жалкую попытку запахнуть халат поплотнее – совершенный провал.

– Что вы тут делаете?

Он выглядит ужасно уставшим, под глазами мешки и разлившаяся чернота. На столешнице все те же листы в цифрах.

– Я тут живу.

– Простите, я не это имел в виду. – Он прикладывает пальцы к глазам и сильно нажимает, морщась. – Так поздно. У вас был тяжелый день.

– Я работала и пришла заварить чаю.

– Что вы делали, простите?

Судя по красным, как стены галереи, глазам, он сам последние несколько часов искал потерянный рай и еще имеет наглость мне выговаривать.

– Вы прекрасно слышали. Раз мы все равно друг друга рассекретили…

Я быстро иду в кладовку, обгоняя его возражения, и достаю с самой верхней полки заветную жестяную банку «Максвелл Хауса».

– Мне Мэттью подарил на Рождество, он водит дружбу с парочкой американских военных, давайте… – я пытаюсь подобрать слово весомее, чем просто «выпьем», что-то способное разрядить атмосферу, – злоупотребим?

Доггер усмехается. Забирает у меня из рук банку. Ставит ее на стол. Нет. Не может быть.

– Идите спать, Агата.

Да, это оно. Нравоучение.

– Доггер, вы мне не отец – и не муж, – чтобы отправлять меня спать.

– Вот именно, я вам не отец. Поэтому могу себе позволить не взывать к вашей сознательности, а силой запереть в комнате.

Я ахаю, делая вид, что страшно оскорблена. А когда будет запирать, сам он будет изнутри или снаружи? Уймись, Агата, ты переходишь демаркационную линию, и так уже успела на ней потоптаться ремаркой про спину.

– Хорошо, давайте я хотя бы приготовлю вам кофе, вы гость и…

– Я сам справлюсь с этой непосильной задачей, если вдруг решу воспользоваться предложением. Спокойной ночи, Агата.

Глава 3

Эмпайер

Сегодня еще и леди Луиза смотрит так осуждающе, словно знает, я совершила нечто ужасное: порезала мясо десертным ножом или что-то в этом роде. Ваше выражение лица, леди Луиза, не вяжется с цветочной лепкой на потолке и викторианской штукатуркой с буквой Х – первая в слове «остановка» [5]– это так, к слову, остановитесь, леди Луиза.

На часах 7.05. Кажется, завтракать в большой столовой – лишнее. Могла бы есть в кабинете… Могла бы совсем не есть.

Я размазываю овсянку по стенкам китайской тарелки, пытаясь доскрести до герба Генри Ласселса – крест и лев – на самом дне. Не знаю, что делать со своей вчерашней находкой, наверное, стоит рассказать Доггеру… или Мэттью… Нет, Доггеру.

– Доброе утро, Агата.

Я вздрагиваю, ложка звякает о фарфоровый край. Леди Луиза смотрит еще более осуждающе – у нее получается превзойти саму себя.

– Доброе.

Выглядит Доггер хуже, чем вчера. За ночь зеленое в глазах выгорело, будто авиационный брезент, к черноте добавилась расползающаяся к вискам желтизна. Теперь лицо как фамильный штандарт Ласселсов – желто-черный, пятый граф Хардвуд с портрета за моей спиной как раз стоит на его фоне.

Хочу спросить про тех мужчин, кто они… Я смотрю на пустующее место во главе стола, словно собираюсь посоветоваться с отцом, только все зря – вместо отца сложенная «Таймс» – дань уважения от мистера Эндрюса, нашего мастера на все руки. Грустная, трогательная идея. Газета уместна, а мой вопрос нет – не сейчас, когда Доггер в таком состоянии. И о чем тогда говорить? О позднем Возрождении? Не за завтраком же.

– Вы плохо спали? – Доггер как будто меня не слышит, мрачно смотрит на кашу и иногда бросает взгляды в сторону урн на постаментах. Я решаю предпринять еще одну, последнюю попытку поддержать разговор: – Они стальные, на постаментах нагревали тарелки, а в урнах можно ополаскивать столовые приборы.

Доггер в ответ лишь качает головой:

– Один раз сполоснул, и вроде как чистые.

– Простите?

– Нам надо поговорить, пойдемте в кабинет Агастуса.

Встает и выходит – не сомневается, что последую за ним. Что ж, вероятно, вопрос и правда не терпит отлагательств и, скорее всего, связан с криптограммами – вдохновляет. Я даже иду за Доггером вдохновленно, чуть подпрыгивая, по-другому правда не выходит – у него слишком широкий шаг.

Уже в кабинете усаживает меня в кресло для посетителей, сам садится во второе, чуть его разворачивая. Странным образом кажется, будто ждем отца – вот-вот зайдет, насвистывая веселый мотивчик «Нагасаки» Морта Диксона. В последние годы уже не насвистывал – воздуха не хватало. Доггер, похоже, разделяет мои переживания: слишком долго смотрит на пустующее кресло перед тем, как начать. Отец повсюду в этом доме, надо что-то сделать, как-то переключиться.

– Вы поделились со мной тайной о своем альтер-эго, а я расскажу вам историю.

– Я люблю истории. – От нетерпения сцепляю пальцы в замок.

– Не перебивайте.

– Простите.

– Если кто-то узнает, что я рассказываю истории, нас выведут к стене и расстреляют. Вы понимаете?

Судя по суровой складке между бровями, расстрел – не фигура речи. Мне не по себе, почему-то весьма живо представляется, как стоим на террасе дома с завязанными черным габардином глазами. И ничего романтически-патриотического в мимолетной фантазии нет.

– Я не хочу, чтобы вас расстреляли.

– А я не хочу, чтобы расстреляли вас, Агата. Так вот. – Он откидывается назад, достает портсигар, вытягивает сигарету и прикуривает. Только сейчас замечаю импровизированную пепельницу – банку из-под бобов на краю стола, смотрится так нелепо, что вызывает улыбку. Видимо, Доггер умыкнул ее из кладовой. Надо сказать Милли, чтобы достала настоящие пепельницы: когда отец бросал курить, приказал спрятать все атрибуты – с глаз долой, из сердца вон. – Представьте себе человека, назовем его Джон. Джон работал в секретной организации внутри другой секретной организации, которая была учреждена во время войны. Эта секретная организация занималась разными делами, о которых никогда и никому ничего не должно быть известно. И у этого человека в подчинении было еще несколько людей. Однажды Джон имел неосторожность кое-что рассказать, потому как его работа была слишком ответственной, и, вероятно, он не выдерживал давления сразу нескольких тайн. А также считал сотрудников своими друзьями. Узнали не все – трое из шести. Один из них совершенно точно молчал, а кто-то из двух других решил на тайне нажиться и стал шантажировать Джона, требуя денег. Шантаж Джон либо игнорировал, либо предпринимал что-то – нам неизвестно.[6]

Доггер замолкает и смотрит на меня, ожидая реакции.

– О. – Вот и все, что я могу сказать. Вот и переключилась, вот и отвлеклась. Образ отца очень плохо увязывается с образом Джона из истории. Мы редко виделись во время войны, я была в Оксфорде, а отец… на службе. Говорил, что работает в министерстве, и на все расспросы лишь снисходительно фыркал.

Теперь человек из истории – лжедруг – пишет письма мне, видимо, шантаж, как и дом, передается по наследству. Я нашла письмо вчера – лежало в холле, на главном белом камине, с моим криво написанным именем на белом конверте. Белое на белом – ничего как будто не предвещает, правда? Никакого красного и черного, никаких багровых тонов и скандалов в Богемии. Сперва подумала, что это письмо с очередными соболезнованиями, и оставил его кто-то из пришедших на прощание. Но нет. Я столько раз перечитала за ночь текст, что слова врезались в память:

«Агата! Вы теперь богатая, но зависимая от меня молодая девушка. А знаете, чем вы зависимы? Я кое-что знаю про вашего отца, немного грязных подробностей, богатой вы останетесь, но насчет остального не уверен, вы хотите выйти замуж Агата – вам уже целых двадцать четыре, пора бы уже – за кого хотите, а не за того, кто согласится? Поставьте в окно первого этажа самое правое скульптуру, когда будете готовы у вас две недели».

Издевательский тон и уничижительные слова про замужество наводят на мысль, что основа для шантажа весьма шаткая, поэтому в ход пошли оскорбления. Другое дело, что репутация в моем случае важна – теперь владею лондонской недвижимостью, от моего лица она сдается в аренду, и, если разразится скандал, не берусь предсказать, как поведут себя арендаторы. Как минимум в Йоркшире стану персоной нон-грата, со мной разорвут договор на только что сданный под школу Довер-Хаус – и что, и на что чинить крышу западного крыла? Пару лет она еще продержится, а дальше? Чертовы крыши, чертовы крыши и трубы – слабые места. И то, что я планировала с садом и развалинами… Кто захочет вести со мной дела? Состоятельная… Да, разорение, конечно, не надвигается лавиной, и я не отправляю на аукционы столовое серебро, но это сейчас, а дальше? Через пять лет, через десять? Разрыдаться, пасть в ноги Национальному трасту и умолять взять дом под опеку? Вот уж нет, вот уж ни за что. Большую часть украшений продала – куда теперь ходить в диадемах? – ради своей задумки, чтобы не влезать в долги… Остановись, Агата, не время растекаться мыслями.[7][8]

– Джон рассказал свою тайну или чужую?

– Свою.

– Что же это была за тайна?

– Я не могу вам сказать. Простите, это не моя тайна.

– Но она косвенным образом связана с дочерью Джона.

– Да, связана, но не относится к ней напрямую.

Моральные принципы Доггера непоколебимы – это читается в упрямо склоненной голове, в том, как глубоко он затягивается сигаретой.

Похоже, единственное, что могу сделать, – перестать изображать из себя леди.

Я резко перегибаюсь через стол и сгребаю столько листов, сколько выходит.

– Не смейте!

А вот и смею – выбегаю в коридор, позади раздается протяжно-яростное «Ага-а-ата!», заворачиваю в спальню отца, через его гардеробную, через потайную дверь выбегаю в пассаж. Этого вполне достаточно, но не получается успокоиться, я еще раз сворачиваю через главную библиотеку и выбегаю к черной лестнице. Около нее маленькая кладовка, где хранятся обрезки тканей после перетяжек. Падаю на горку фиолетового с набивными лилиями и жадно вчитываюсь в украденное. Заметки Доггера разрозненны, а почерк Доггера ужасен. Шумно выдыхаю и на секунду прикрываю глаза, стараясь унять тремор в руках.

Обрывки предложений составлены странно, не побоюсь этого слова – шекспировски, но смысл предельно, кристально ясен – отец предпочитал мужчин. «Мужчины часто друзья, а дружба бывает разной, но мне ясно, какую вы предпочитаете».

Не знаю, сколько просидела, пытаясь осмыслить. Отец, во-первых, служил в какой-то секретной организации, во-вторых, был гомосексуалистом. Мышца под глазом дергается, сильно нажимаю на это место пальцами. Но отец… минимум был женат на матери, и у них родилась я, вылитый Агастус Ласселс. Это был… фиктивный брак?.. Но как же он мог быть фиктивным, опять же, если я существую. Как это тогда называется? Должно быть правильное слово. Правильные слова, бывает, смягчают удар, но сегодняшний случай, видимо, не из таких. Брак был договорной – очевидно, никто это не скрывал: мать – американка с большим приданым, отец – граф с прекрасным домом… Иногда отец ездил в Лондон по вопросам аренды… Хотя откуда я знаю, он никогда не брал меня в поездки. Теперь понятно, почему не женился второй раз, до этой секунды винила себя, даже не могу выразить, в чем именно. Возможно, в том, что не родилась мальчиком?.. Отец остался вдовцом и не пытался получить… родить… сына. Всем ясно, сын – главное, но отец… Считал, что снова рисковать – это уместное слово?.. – вступая в брак, бессмысленно? Боже, я не знаю. Мысли скачут с одного на другое, как же раздражает, как же мне взять себя в руки? Я и представить не могла… Поправка Ла… Ла… как же… Лабушера! Отца бы судили, какой позор, он бы этого не пережил. Думаю, письма… ускорили и усугубили болезнь. И теперь это… ничтожество… планирует шантажировать меня?..

Дверь внезапно распахивается, и на пороге возникает Доггер, пыхтя, как паровоз. На миг решаю, что сейчас даст пощечину, но вместо этого выхватывает документы из моих рук и угрожающе нависает.

– Я от вас не ожидал такой… такого… поведения. Такого несносного поведения.

Что за викторианский лексикон – несносное поведение? Так говорила гувернантка, когда я подкидывала ей в суп лягушку. Я встаю, вскидываю голову, я готова ответить, но вдруг картинка складывается, и рот раскрывается, как у деревенской дурочки:

– Боже, так вы были любовником отца.

У него желваки взбухают, а глаза угрожающе суживаются. Доггер сжимает кулак – бумаги хрустят, мнутся.

– Как вы додумались до такой несусветной ереси?!

– Вы сказали, что приезжали в Харвуд-Хаус, но я вас не помню. Вы не женаты, хотя вам около сорока. Вы работали с отцом, и вас явно связывала тесная дружба, если он обратился к вам с такой просьбой. – В конце голос сбивается на пришептывание, хорошо тут нет портрета леди Луизы.

– Я был помолвлен!

– А отец женат, это ничего не доказывает.

– Я что, вам должен доказывать, что я не гомосексуалист? Вы в своем уме, Агата?!

– Так вы не гомосексуалист?

– Нет, боже! – Доггер смотрит на меня быстро вверх-вниз, вниз-вверх, глаза так и бегают, и отворачивается. Так всматривается в отрез карамельного гофре, будто ничего интереснее в жизни не видел.

– Простите. Мне неловко. – Тщательно расправляю юбку, каждую складку, чтобы не поднимать глаз – изображаю стыд, не ощущая его. Напротив, я очень довольна: он был – о, как же люблю прошедшее время – помолвлен, а значит, чисто теоретически, я для Доггера более интересна, чем, скажем, Мэттью. Это, не буду лукавить, греет душу.

– Мне тоже! – Наклоняет голову вниз, собираясь с мыслями. – Ладно, ничего. Теперь, когда прояснили этот вопрос, мы можем выйти из чулана, я думаю? Тут пыльно, я могу начать чихать, и вы оглохнете. – Мне кажется, дело в другом, мы одни, и Доггер стоит непозволительно близко ко мне. Не могу сказать, что я против.

– Как вы меня нашли?

– Понятия не имею, я дернул пару дверей наугад, за третьей дверью были вы.

Доггер нравится дому, он зарекомендовал себя хорошим компаньоном, и сейчас неподходящая ситуация для роли смелой и независимой женщины – следует рассказать про письмо. Да, определенно.

– Я бы хотела добавить пару штрихов к происходящему, хотя вы отказались добровольно делиться подробностями ситуации.

Доггер открывает дверь, пропуская меня вперед. Получается, чтобы разбудить в нем хорошие манеры, нужны обвинения в гомосексуализме? Забавно, ничего не скажешь, надо запомнить.

– Агата, я же объяснял, я не в праве распоряжаться чужими тайнами… Тем более, для вас и так слишком много новостей.

– Не решайте за меня.

– Простите. Просто мне тяжело понять ваше состояние… Сперва вы были…

Он мнется, подбирая слово. «Невыносимая» – вот правильное, но я не буду подсказывать.

– Говорите.

– Как генерал. – Доггер быстро смотрит на меня, видимо, проверяя не хлопнулась ли я, или какой там Мэттью использовал глагол. Может, я и не права, но быть генералом – не самая плохая черта характера. – А потом смягчились, и теперь я думаю, какое состояние для вас является нормальным.

– Оба. Вы сможете добраться до кабинета?

– Думаю, да. Если что, буду дергать все двери наугад. У меня это хорошо выходит.

– Хорошо, ждите меня там.

* * *

Доггер несколько раз перечитывает письмо, я наблюдаю за тем, как быстро бегают его глаза.

– Тут четыре ошибки.

– Да, я заметила.

– Что еще вы заметили? – Это походит на экзамен, но я не тешу себя иллюзией – Доггер не намеревается развивать мои аналитические способности, я не Ватсон, да и он вряд ли играет на скрипке. Скорее, Доггер просто не хочет сказать лишнего. Так что все же была за секретная организация? Какое-то из пяти «Ми»? Но они вроде бы не секретные.

– Уничижительный тон. Я могу ошибаться, но письма, адресованные отцу, были написаны куда как более сдержанно.

– Согласен. Это написал кто-то другой… Или тот, о ком я думаю, окончательно сбрендил, что также нельзя исключать. Конкретно это письмо составлено бездарно. Еще и написано от руки. Кто так делает? – Он явно говорит сам с собой, голос затихает, как радио на коротких частотах, я боюсь даже слишком громко вдохнуть, чтобы он не опомнился и не замолчал. – Если бы не криптограммы, я бы подумал, что развлекается кто-то из деревни. Но письма связаны. Мне надо понять, кто из двух мог написать. Когда Агастус умер, я сообщил… – Все же осекается. – Вы не замечали в последнее время каких-то новых людей в округе?

– Вас.

– Это похвально – подозревать всех, но давайте меня исключим и из этого списка.

– Хорошо, как скажете.

– В деревне есть паб?

– «Рука висельника и курица».

– Это два паба?

– Нет, один.

– Я боюсь спросить, откуда такое название. – Он переворачивает письмо, зачем-то поднимает его на свет, разглядывает.

– Мэттью рассказывал, что на этом месте повесили человека, который крал у Ласселсов скот. Но Мэттью любит приукрасить. Он не упоминал, как ему на руки упала Ава Гарднер? Если еще нет, не вздумайте спрашивать, это история на час.

– А курица тут при чем? Курицы не относятся к скоту, насколько мне известно. – Всю часть про Мэттью Доггер игнорирует.

– Для красоты? Извините, я правда не знаю.

– Думаю, нам надо туда наведаться. Обычно в пабах…

– Нам? Я не могу пойти в паб. Все будут смотреть на меня, и никто ничего вам не расскажет. Возьмите Милли, ее сестра там служит разносчицей. Она вам поможет. Тем более Милли часто меняет… – Я прикусываю свой раздвоенный язык. – Ухажеров. Милли часто меняет ухажеров, несколько лет назад я кинула в одного подушкой из окна своей спальни. Этот идиот – Нэд с фермы – перепутал стороны дома и орал «Bésame mucho» в два часа ночи. Какой бред, боже ты мой.

– Это могут расценить, что я пригласил ее на свидание. Это вас не смущает?

Доггер заглядывает мне в глаза. Опять. Снова. Ему следует избавиться от этой привычки и еще от потребности задавать подобного рода вопросы. Может, мне еще и объяснить, почему на самом деле не могу идти в паб? Точнее, главную причину? Там слишком много народа, от напряжения снова начну вести себя как леди Луиза, что неприемлемо.

– Нет. Мне надо работать.

– И еще вопрос. Вы с кем-то обсуждали тему своего замужества?

Если еще никто не учредил день неловкости, то сегодняшняя дата подходит как нельзя лучше.

– Никогда и ни с кем.

– Тогда пальцем в небо. Все женщины хотят замуж, и вы тоже хотите.

– Не все жен…

– Я понял, Агата, спасибо. – Он смотрит на меня как будто с иронией. И что же я сказала ироничного? Возможно, иронично следующее: не только я не хочу замуж, но и замужество меня не хочет – предложений не поступало. Это вызывает достаточно сложное чувство, и иногда мне кажется, что многое из происходящего со мной – следствие механизмов защиты: на самом деле я не прямолинейна, а испугана и подавлена. Впрочем, лучше в это не углубляться, излишняя рефлексия не свойственна моему классу, моему классу свойственно желание чувствовать себя особенными и великолепными – не более. – Боюсь, я должен еще некоторое время обременить вас своим присутствием в Харвуд-Хаусе, чтобы разобраться с этой проблемой. В которую я очень прошу вас не влезать.

Последнее слово Доггер выделяет голосом. «Не влезать». Помнится, около наших подъездных ворот раньше стояла табличка «Не залезать. Вы либо упадете, либо я вас пристрелю». Ее поставил отец после того, как деревенские ребята повадились забираться на ворота и в итоге отломили крыло у сфинкса. Я чувствую, как нижняя челюсть упрямо выдвигается, и едва успеваю ее остановить. Не влезать. Хорошо. Если Доггер старше, опытнее и умнее меня, это не дает ему право… На самом деле дает, но можно было это и не озвучивать. Не влезать. Ха.

– Хорошо, оставайтесь, но только если поможете организовать ремонт крыши. Будете следить за выполнением работ. Строителей я уже успела найти сама.

Можно было бы заставить его еще заняться ремонтом труб, потому что, судя по звукам и сроку давности, нас скоро затопит не только сверху, но и по периметру. Но у меня уже нет на это средств. Одна масштабная реконструкция в несколько лет, к сожалению, сейчас не начало века.

Доггер усмехается и издевательски салютует:

– Хорошо, мой генерал.

Какое несносное поведение, подумать только.

* * *

Ванесса проскальзывает в комнату с подносом, отчаянно сдувая со лба прядь. На часах 8.05 – опаздывает, почему-то в этом доме вечно все опаздывают.

Ванесса условно считается старшей горничной – она имеет официальное разрешение третировать Милли, когда та слишком уж отлынивает от заданий, а также руководить приходящими раз в месяц из деревни девушками – опять же, условно девушками: самой молодой из них тридцать семь, а самая старшая – мать Ванессы. Я бы с удовольствием отказалась от этого наплыва чужих, но тогда дом погрузится в невыносимую грязь и запустение, хотя мы и так закрыли большую часть комнат.

– Леди Агата, а вы правда отпустили Милли вместе с мистером Доггером?

Я вздрагиваю от неожиданности – успеваю забыть, что она здесь. Как долго, оказывается, можно ставить поднос с чаем.

– Правда, Ванесса. Не отвлекай меня от работы, я думаю.

– Вам надо было идти самой. – В Ванессе сильна ирландская кровь, считается, что ирландцы неряшливы, но у Ванессы все ушло не в характер, а в рыжие волосы и ужасный выговор – мне до сих пор приходится напрягать все свои лингвистические способности, чтобы разобрать ее напевы.

– Что, прости? – Может, в этот раз я снова не так поняла.

– Милли вертихвостка, вы же знаете, сегодня у нее тракторист с «Синей сойки», завтра еще кто-нибудь, а тут она, может, решит выдрать хвост у птицы удачи.

– Хвост? У птицы? – Не вовремя откусываю кусочек печенья «Эмпайер», он мне поперек горла встает, приходится спешно запивать чаем.

– Леди Агата, пожалуйста, поймите… – Ванесса делает такое молящее лицо, словно разговаривает с умственно отсталой и сил на очередные объяснения просто нет.

– Да что пожалуйста, Ванесса, о чем ты?

– Мистер Доггер спрашивал миссис Тернер, кем приходится вам мистер Харрингтон.

– Ванесса… я не готова… опять выслушивать местные сплетни. Если ты считаешь, что мистер Доггер такой идиот, что падет к ногам Милли…

– А, так это вы ему разрешили? Хорошо! – Ванесса сияет, как новый шиллинг.

– Ничего я ему…

– Простите, леди Агата, не буду вас больше отвлекать.

Я сижу, полностью онемевшая, наблюдая, как Ванесса выходит из комнаты, чуть ли не приплясывая. Да что у них там происходит под лестницей?.. О чем я писала? На часах 8.15 вечера, почему Доггер не возвращается?

* * *

Милли и Доггер являются ближе к одиннадцати, оба в раздражающе хорошем настроении. Не знаю, как такое возможно с анатомической точки зрения – потом загляну в «Анатомию» Грея, – но я чувствую, как мои зрачки резко расширяются. Жаль, что неприемлемость чувств не избавляет нас от их проживания. Милли моего настроения не ощущает – это простительно, я сама его едва улавливаю, – она хихикает, желает всем спокойной ночи и упархивает к себе. Упархивает. Как она меня раздражает сегодня. Я перевожу взгляд на Доггера – он сдержанно улыбается, хотя вид имеет ужасно измотанный.

– Какие новости? – Отпиваю чаю, чтобы занять руки.

– У Перкинса отелилась корова.

– Мне послать ей открытку с поздравлением?

Доггер смеется. Кое-кто все же пропустил в пабе пинту-другую. Он присаживается на стул рядом и достает портсигар. Если чуть разверну свой стул, наши колени соприкоснутся. Я не разверну стул. Я же леди.