Нежданная смерть и любопытная леди

– Я помогу. – Доггер присаживается, ловко подбирает страницы, а я просто стою и смотрю – тянет виски, да, он прав – двенадцать часов слишком даже для меня. Наконец, семьдесят два листа зажаты в его руках растрепанной стопкой. Остается последний – улетевший под ступени, я иду вызволять его сама, а когда возвращаюсь – Доггер уже не здесь – смотрит на лист, глаза бегают по строчкам.

– Доггер?

– Откуда это у вас? – Вскидывает голову и переворачивает бумагу так, чтобы я увидела написанное. Это лист с цифрами – лежал на столе вместе с остальными, с ними же и упал.

– Он был в вещах отца. Боюсь, я не понимаю, что это.

– Там есть еще?

– Там? Нет, не думаю. Лежал на полке с пижамами, я внимательно все осмотрела. – Я забираю у него стопку и стараюсь выровнять, постукивая ею о стол. Хорошо, что имею привычку маркировать, не придется долго возиться с очередностью. – Вы понимаете, что это?

– Отведите меня в кабинет Агастуса.

– Зачем?

– Просто отведите меня в кабинет. Я расскажу после.

После чего? Такая странная фраза. Почему его так озадачили… Доггер не дает додумать – фамильярно хватает под локоть и аккуратно подталкивает к выходу. Да в самом деле! Что он там такого углядел, среди цифр, откуда такое нетерпение? Впрочем, когда человек во власти идеи – мешать ему расспросами – последнее дело, это я знаю по себе.

Идем в другое крыло, в китайский кабинет – недалеко от спальни отца – молча. Дом дремлет, в переходах темно, но сквозь высокие окна пассажа светит огрызок луны. Странно выглядят в расплывчатом свете китайские напольные вазы, как замершие в простенках гвардейцы, узор расплывается, стекает по фарфору. Удивительно, но нам встречается Милли – в такое-то время, – она обмахивает перьевой метелкой багеты картин – только нижние части, естественно, Милли не настолько исполнительна. Суета, вероятно, из-за завтрашнего события, я неоднократно говорила Ванессе, чтобы начинали подготавливать дом для прощания, но они оттягивали, явно не желая признавать очевидного. Доггер Милли не замечает – идет, уперев взгляд вперед и чуть выпятив нижнюю челюсть – живое воплощение Юнион Джека. А вот Милли замечает: приседает, видимо, в реверансе – больше походит на попытку изобразить прыжок кузнечика – и быстро убегает в коридор для слуг. Боится очередных ценных указаний по уборке. Ну-ну.

– А вот и…

Доггер не дослушивает, порывисто входит в мной открытую дверь – какая обходительность! – окидывает взглядом комнату, на секунду задерживается у китайского чиппендейловского кабинета – дверцы открыты, видно с десяток маленьких выдвижных ящичков. Отец пренебрежительно называл его складом для мелочи, откуда такая нелюбовь?.. Доггера кабинет тоже, судя по всему, не впечатляет – подходит к столу красного дерева эпохи регентства, – странно, что прижился именно здесь, впрочем… Дергает один из ящиков. Заперт.

– Дайте невидимку, я видел у вас в волосах.

Судя по суровому выражению лица, он не понимает, что проговорился. А может быть, и не проговорился, и я выдумываю, но хочется выбрать первый вариант – это приятно, маленькая компенсация за беспардонность у дверей.

– Вы хотите взломать стол? Это…

– Агата, я читал ваши книги. Холмски так виртуозно вскрывает замки, никогда не поверю, что вы сами этим не занимались. – Мне бы покраснеть от такого выпада, но я лишь чуть приподнимаю бровь. На самом деле, мы с Мэттью ковырялись в замках все детство напролет, ведь иначе было не заполучить предмет нашей тайной и постыдной страсти – плитки из конской мяты. – Так что давайте, а если боитесь, что поцарапаю, можете сами.

Я вынимаю невидимку из прически и молча протягиваю ему через стол. Доггер кивает и принимается за дело. Мне не видно подробностей со своей стороны Суэцкого канала, но «дело» занимает у него ровно три секунды, после чего выдвигает ящик и… Я опираюсь пальцами о стол, наклоняюсь вперед, чтобы лучше видеть. Замеряет высоту ящика расставленными пальцами. То же самое проделывает со следующим и еще одним, пока не доходит до последнего. Если судить по замерам, ящик не такой глубокий, как остальные. Доггер кивает сам себе, выдвигает ящик до конца и переворачивает над столом. Сыпятся скрепки, бумажки, стопка визитных карточек раскладывается веером. Что ж, если задачей было устроить бардак – задача выполнена, можем расходиться. Доггер ставит пустой ящик на стол прямо поверх канцелярской ерунды, сильно нажимает ладонью на дно, едва уловимо двигает рукой вверх и вынимает фанерку. Тайник. Однако.

– Агастус себе не изменяет. Раньше прятал так флягу.

Я в замешательстве. Он не говорил, как именно познакомился с отцом – получается, по работе?.. Отец служил во время войны в министерстве… А Доггер тогда… Не понимаю. Не понимаю, и с чего вдруг моему непьющему отцу прятать фляги. Но, видимо, пока вопросы останутся без ответов – Доггер выгребает из тайника листы – успеваю заметить, что на каждом из них все те же цифры через запятую – и поднимает, наконец, глаза на меня.

– Мне нужен «Гамлет» и «Потерянный рай». Вы можете посмотреть в библиотеке и принести их?

Шекспир? Либо у нас планируется заседание книжного клуба с булочками и чаем, либо книги необходимы, чтобы расшифровать код. Это ведь он, верно?.. Но отец… даже кроссворды ненавидел, считал пустой тратой времени и всегда фыркал, если замечал, что сижу с карандашом и «Таймс».

– Это шифровка?

– Принесите книги.

Доггер говорит холодно, на грани грубости.

– Я должна…

– Не должны. Не спорьте. Принесите книги, – неожиданно смягчается, опускает глаза на учиненный им же беспорядок и продолжает почти извиняющимся тоном: – Миссис Тернер оставила вам пирог на кухне. Не знаю, с чем он, но выглядит вкусно.

Что-то было в Доггере такое… знакомое?.. За секунду до нелепой фразы про пирог. Точно. Отец так говорил по телефону – тихо, чтобы никто не услышал, но интонацию не спрятать так же легко, как слова. Безапелляционность. Стоило ему чуть замешать ее в дифтонги, и уже никто не смел возражать. Даже я. Потом отец заболел и безапелляционность растворилась – в легких стало слишком мало воздуха для нее. Я киваю, разворачиваюсь и выхожу из кабинета. Дверь за моей спиной тут же захлопывается, в замке проворачивается ключ. Не верю своим ушам. Я, конечно, все понимаю – безапелляционность, холодность, мужские дела, но…

– Доггер, на всякий случай, вы только что выставили меня из кабинета моего покойного отца в моем доме!

– Книги!

Каков наглец. Но решительный настрой странным образом мне импонирует. Книги точно есть в нашей библиотеке. Харвуд-Хаус – старый дом, а старые дома, как известно, без Шекспира не выживают.

* * *

В предвкушении того, что вот-вот получу доступ к тайне, настойчиво дергаю пару раз ручку. Дверь открывается, Доггер ловко выхватывает книги у меня из рук и снова захлопывает створку. И снова поворачивает ключ.

– Это нечестно!

– Идите есть свой пирог!

У меня, кажется, даже волосы покраснели от злости. Агата, помни, мужчины – трепетные существа, будь с ними вежлива, и однажды они отплатят тебе тем же. Может быть. Но скорее всего нет. Я была вежлива с Доггером, и что? Получила в ответ пару загадок. А. Ну если так смотреть на вещи, то обмен почти равноценный.

* * *

Одиннадцатый час. Еще пять минут, и ухожу – в глазах двоится от усталости. Беру кусочек тростникового сахара. Забавно, Ласселсы, а именно Эдвин Ласселс, разбогатели как раз на плантациях тростника и работорговле – естественно, какие плантации без рабов? У меня за спиной висит панцирь черепахи, привезен с Карибских островов в восемнадцатом веке, как напоминание. Что ж, теперь потомок вынужден получать сахар порционно, по карточкам. Бедный Эдвин, уверена, на том свете на него периодически нападают приступы невыносимого стыда.

Не успевает во рту растаять кусочек, как на кухню входит Доггер; на самом деле услышала шаги еще раньше, но нужно время, чтобы совладать с собой и отделить этот мужской шаг от тихой походки отца. На секунду в голове возникает картинка: отец входит и отчитывает меня – вместо сна шакалю сладкое – смешное слово, сам его придумал. Этого не будет – никто не войдет. И слова этого не будет – теперь одна его помню. Видимо, что-то все же отражается на моем лице, потому что Доггер замирает, уставившись глаза в глаза. Опять. Он без пиджака, рукава рубашки закатаны – явно не готов к ночному рандеву.

– Что-то случилось, Агата?

– Все в порядке. Шакалю.

Пусть Доггер тоже узнает, пусть слово не умрет.

– Что, простите?

– Ворую сахар, пока никто не видит, и жду вас.

– Меня?

Мне кажется или он смутился? Нет, кажется – смотрит на сахарницу, я двигаю ее чуть ближе к краю, предлагая угоститься.

– Вы так и не рассказали, удалось ли организовать завтрашний день.

– А, да. – Кивает и берет кусочек. – Простите, мы отвлеклись. Катафалк прибудет к десяти часам. Мы с мистером Перкинсом и мистером Эндрюсом договорились. Я правильно понимаю, что галерея – самая большая комната, там такие странные абажуры?

– Да, это на самом деле подставки для канделябров, мы с отцом перевернули абажуры, чтобы потолок лучше освещался.

Он хмыкает и кивает. И что это значит? Пренебрежение? Интерес? Удивление?.. Он поперхнулся?..

– И… гроб будет стоять там до послезавтра. Простите, Агата, но…

– Не понимаете, конечно. Дом должен попрощаться с отцом. И отец с домом. У нас так принято. Простите, наверное, это звучит дико, но таковы традиции. Также кто-то обязательно захочет прийти попрощаться из деревни. Отца… не знаю, любили ли, но попрощаться придут.

– Поэтому зеркала не надо занавешивать? Чтобы… дом как бы видел? – Хрустел куском сахара, присаживаясь рядом на свободный стул. Удивительно, Доггер понимает. Я киваю, и он продолжает: – Прощание с двенадцати до восьми часов вечера. Агастус все продумал.

– К сожалению, мы были в курсе, что исход один, и не питали иллюзий.

Мне хочется перевести тему – невыносимо проговаривать мелочи, пусть остаются только в моей голове. Я спрячу их в маленькую викторианскую сумочку с облетевшим бисерным узором и закину в самый темный и страшный угол.

– Так что коды?..

– Это криптограмма. Пока не готово.

Предложенная новая тема явно запретна: у Доггера глаза становятся зелеными и непроницаемыми, как глазурь на греческих вазах. И я вполне отчетливо, несмотря на усталость, понимаю, не должна больше ни о чем спрашивать – ни о том, откуда знает, что это криптограммы, ни о том, как с ними связан Шекспир и Мильтон. Мы не настолько знакомы. Мы едва знакомы для таких вопросов.

– Но когда будет готово, вы поделитесь?

– Конечно, Агата.

Некоторое время сидим в тишине и рядом с нами сидит отец.

* * *

Это удивительно, но Мэттью приехал раньше катафалка. Я зову его половинка Гранта: почти так же мужественно красив, как Кэри Грант, но ростом, к сожалению, пошел в мать – чуть выше пяти футов. Впрочем, нехватку роста с лихвой компенсирует темперамент – стоит Мэттью появиться, как моментально заполняет собой все доступное пространство. И даже больше. Дому Мэттью не нравится, но старичок его терпит – еще помнит, как мы летели в куст магнолии, оседлав оторвавшуюся от стены шпалеру, и до сих пор хихикает пятой ступенькой на северной лестнице.[3]

Мэттью оставляет свой старый «хорнет» на подъездной дорожке чуть за домом и теперь мчится сгрести меня в объятия.

– Старушка! – Мои ребра жалобно трещат. – Привет, домина!

Где-то на втором этаже хлопает скрипуче оконная рама.

– И тебе привет, Мэттью. – Подозреваю, что он оглох на одно ухо во время войны – служил в артиллерии: странно поворачивает голову, стараясь, чтобы говорящий всегда был по левую руку. Впрочем, то, что Мэттью не признается, совершенно не мешает мне говорить в его присутствии чуть громче обычного.

– Ну, как ты, Агата, держишься?

– За что?

– А, ты в норме, отлично. Я так спешил, что пришлось выпрыгивать в окно.

– Что за ерунда? В окно?

– В дверях меня ждал разъяренный муж с ружьем. – Я фыркаю, ну конечно, на самом деле его, скорее всего, выставила из дома мать – миссис Харрингтон. Она, в отличие от Мэттью, умеет определять по часам время. Мэттью шутит, но забывает улыбаться глазами. Спасибо, Мэттью. Я стою на парадной лестнице уже двадцать минут. Сегодня просто прекрасный день, напоминает цветную иллюстрацию из Вордсворта.

Среди нехоженых дорог,Где ключ студеный бил,Ее узнать никто не могИ мало кто любил.Фиалка пряталась в лесах,Под камнем чуть видна.Звезда мерцала в небесахОдна, всегда одна.

Мы, оба в черном, стоим плечом к плечу – фигура речи, Мэттью ниже меня на полголовы – два ворона, осмелившиеся вылететь из Тауэра.

– Может, пойдем в дом?

Я качаю головой. Скорбь требует страданий, так пусть же изжарюсь на утреннем солнце. Шаги на ступенях. Не оборачиваюсь.

– О, привет, а ты как, вассал номер два?

– Здравствуй, Мэттью. Спасибо, хорошо. Как ты?

– Надеюсь не разрыдаться, – говорит Мэттью и снова забывает добавить в голос улыбку. Доггер останавливается чуть позади меня по правую руку.

– И я.

А я молчу, я не умею плакать.

* * *

Размер галереи семьдесят шесть футов десять дюймов на двадцать четыре фута три дюйма; двадцать один фут три дюйма в высоту. В центре стоит на табуретках гроб моего отца. Смотрю на него, смотрю на золото, вензеля, красноту стен, смотрю на потолок – подвиги греческих богов и богинь, до которых мне сейчас совершенно нет никакого дела. Недавно – по ощущениям буквально вчера – мы отдали галерею, столовую для слуг, старую кухню, зал кондитера, овощную, чайную и… забыла… под госпиталь. И вот сейчас галерея второй раз за десять лет встречает гостей, их немного, но они идут и идут вереницей муравьев. Так распорядился отец – знал, я не выдержу, если навалятся все разом, не выдержу, если разом засвистят одно и то же: «С-с-с-с-сочувствуем». Только один раз заходит группа – четверо мужчин, ее возглавляет Доггер с заложенными за спину руками, все как один смотрят так же, как он – глазурью. Нас не представили, только сдержанные кивки и ни одной «с». Друзья отца? Не хочу над этим размышлять.

Мне что-то говорят, и я что-то отвечаю в рамках приличий. Подходят мать и отец Мэттью, миссис Харрингтон нарекает меня «крошкой» и рыдает весьма натурально. Мне неловко – она не оставляет надежды, что мы с Мэттью вот-вот перейдем на некий новый уровень отношений – я прекрасная партия, особенно теперь, когда умер отец. Ласселсы сохранили состояние путем крайне удачных браков, в череду которых включился и отец – мать была из семьи банкиров, которые жаждали породниться со знатью, чтобы потом, после смерти матери, поругаться в пух и прах, видимо, тут скрыт какой-то особый резон. Состояние. Сейчас уже не такое состоятельное…

Черед миссис и мистера Финчли, новых владельцев Скэмпстон-Холла, на миссис Финчли манто с трупом лисы вместо воротника, брильянты и пара слез, а мистер Финчли смеряет меня странным взглядом, будто прикидывает, как бы смотрелись рядом. Плохо, мистер Финчли, настолько плохо, что даже отвратительно. От них меня избавляет Мэттью – врывается в круг, трещит, всех очаровывает и показывает напоследок мне черчиллевское V. Вот бы и мне тоже манто с лисой, но живой, чтобы бросалась на каждого, кто подходил слишком близко. Впрочем, когда я остаюсь одна, легче не становится – все смотрю и смотрю на гроб, словно собираясь прожечь дыру в идеально отполированном дубе, потом, наконец, не выдерживаю и заговариваю:

– Кажется, я снова не оправдала возложенных надежд и спихнула всю организацию на Доггера. Или ты этого и ожидал? Не знаю. Теперь уже ничего не поделаешь. Я буду здесь и ночью, а завтра мы поедем в церковь. Мне нравится Доггер, кажется, он был хорошим другом тебе и вызывает доверие, что странно – ничего про него толком не знаю. Интересно, где ты сейчас, сверху или снизу? Боже, извини, опять я… Дом стоит, свет не горит. Зачем ты скрыл письма? Оказывается, я о тебе мало что знаю… Доггер обронил, что ты прятал фляжки. От кого? От себя? И получается, кроссворды ты умел разгадывать куда лучше меня… Впрочем…

В галерею входит Доггер, я осекаюсь на полуслове, хорошо, что шептала – он не должен был услышать, но все равно отчего-то замирает. С тарелкой в руке, как дворецкий из прошлого. Только сейчас замечаю – на нем новый костюм, черный, как и полагается. Надо будет это тоже компенсировать, ведь купил его отчасти из-за меня.

– Агата, вам нужно отдохнуть. Если вы не хотите оставлять Агастуса одного, я посижу.

– В правилах написано, что должна дежурить именно я.

Доггер тяжело вздыхает и замирает рядом, смотря на гроб.

– Да, Агастус умел давать задания. Откровенно говоря, я боюсь, что вы утомитесь и опять… уйдете.

– Все в порядке. Но, наверное, вы правы, тут уместнее бы смотрелась моя мать, но она тоже умерла.

– Агастус упоминал. Мне очень жаль. Остается надеяться, что у вас остались о ней воспоминания.

– Она умерла в родах. Тарелка в ваших руках не выглядит как деталь костюма.

Он дергается, выныривает из неловкости.

– Миссис Тернер велела отнести вам сэндвич и не принимать отказа.

– Звучит ужасно. Давайте, не хочу, чтобы из-за меня вас избила пожилая женщина.

Пока давлюсь холодным мясом с хлебом и рассматриваю споудовскую тарелку – из моего любимого сервиза с малинами и бабочками, миссис Тернер умеет поддержать мелочами, – Доггер приносит еще один стул и садится рядом.

– Я могу что-то сделать для вас?

Обнимите меня кто-нибудь.

– Нет, вы и так сделали все и даже больше.

– Тогда, разрешите, сделаю кое-что для себя? Надеюсь, вы не сочтете это оскорбительным.

– Вы будете одеты?

От неожиданности издает короткий смешок и тут же осекается. А я не могу решить, была ли это неуместная шутка или нечто другое. Но столь же неуместное.

– Да.

– Тогда вперед.

Доггер берет пустую тарелку из моих рук и ставит ее на крышку гроба. Что ж, начало, прямо скажем, вызывающее – отец бы оценил. Прикурив сигарету, Доггер кладет ее на край тарелки. Дымок вьется, отравляя жизнь греческим героям потолка. Знакомый запах. Сперва чуть сладковато, а потом сразу словно железные опилки в носу.

– Плейерс?

Он кивает и прикуривает еще одну – себе. Кажется, я начинаю понимать. Отец бросил курить сразу после войны. Я больше ничего не говорю, не прошу сигарету себе, не мешаю их беседе – возможно, у Доггера куда как больше невысказанных мыслей, чем у меня.

* * *

Так получилось, что в церкви Всех Святых я сижу в одиночестве.

Видимо, Мэттью думал, что со мной сядет Доггер, а Доггер, что Мэттью. В итоге они сидят рядом на скамье и злобно шепчутся, сблизив головы, а я наблюдаю за ними из левого трансепта.

Рядом стоят три стула – для кого? Может, викарий слышал от отца, что существует побочная ветвь Ласселсов? Вот уж кого не стоит ждать ни на похороны, ни на свадьбы, ни на День Содружества – еще мой дед страшно разругался со своим братом, а потом мы неудачно – или удачно? – примирились падением шкафа на тетушку. Ничего – за моей спиной на гробницах лежат два алебастровых памятника – всего памятников шесть – и под каждым из них Ласселсы, а прямо передо мной стоит гроб отца. Можно сказать – я в окружении родственников, так что самое время проявить стойкость, возможно, сейчас смотрят на меня сверху, через крышу, укрытую вестморлэндским сланцем.

Викарий выходит к кафедре – начинается. Я успела подремать около десяти минут в «фантоме II», а до этого перенервничать из-за того, что он не завелся с первого раза – пять лет не случалось события, ради которого стоило бы заводить «фантом». Отец любил эту машину и называл не иначе как мечта. Мечты, если их слишком оберегать, имеют привычку быстро ржаветь. Помню, как на момент покупки метался – купить «роллс-ройс» второй или третьей серии, ходил и терзал расспросами всех подряд. Даже поехал в Харвуд в мастерскую, где наконец получил ответ – только II, потому что III, пусть и с какой-то штукой, облегчающей поворот руля, но мотор ни к черту.

– «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек».[4]

Вероятно, отец не верил, иначе встал бы прямо сейчас из гроба и в своей саркастичной манере пожелал всем доброго здравия. Боже, что я несу, надеюсь, это от усталости, или мысли про Бродмур все же пророческие?.. Викарий все говорит и говорит – теперь идут цитаты из книги Иова, что-то про прах и плоть, – я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закрыть глаза. Смотрю на Мэттью. Он пытается сдержать зевок. Мы скорбим недостаточно. Я. Скорблю недостаточно. Но как заставить себя чувствовать сильнее? Теперь гимн, Блейк, из «Песен Невинности».

        Человеческий образ божественно свят,        Каждый призван его почитать и любить.        Где Любовь, Милосердие, Жалость царят,        Там Бог не может о нас забыть!

При чем тут мой отец? Почему выбрал именно Блейка? Возможно, это какая-то внутренняя шутка для друзей – когда Дирмер вносил этот гимн в сборник «Английские гимны», разразился страшный скандал. Отец хотел поддеть викария? Нет, вряд ли, он был изощрен в шутках над своими ближними, но никак не жесток.

Наверное, выгляжу жалко – сжалась на стуле, как маленькая девочка, и кривлю рот, потому что плохо помню текст. Возьми себя в руки, Агата. В конце концов, твоя семья пристроила к церкви зубчатые стены и башню, а потом отреставрировала потолок, скамьи, витражи. Впору переименовать из Всех Святых в Святых Ласселсов. Хотя – мы же рабовладельцы – звучит богохульно. Ну и ладно.

Викарий кивает мне – пора. Я откладываю «Книгу общих молитв» на стул рядом – вот и пригодился – и на негнущихся ногах иду к кафедре. Теперь гроб не передо мной, а по левую руку, вижу его краешком глаза – отныне и вовек там место отца – на краешке.

Ищу глазами миссис Тернер – еще вчера решила говорить ей, как трепетной натуре, которая никогда не скупится на чувства. Миссис Тернер словно чувствует – поднимает вуаль и сжимает руку Артура, супруга. У меня ведет голову, я вцепляюсь в кафедру, но заставляю себя говорить, несмотря ни на голову, ни на сжавшееся горло, ни на подкашивающиеся ноги:

– Мой отец был человеком редких душевных качеств. Он умел принимать людей такими, какие они есть, и не навязывать им свое мнение о них же. Я не помню мать, и отец был не в состоянии заменить ее, но он приложил все силы к тому, чтобы я стала достойна носить его имя. Когда мне было пять, я упала в старый колодец и просидела в воде около трех часов. Но я была спокойна, потому что знала – отец обязательно найдет меня и спасет. Теперь меня некому спасать из колодцев.

* * *

– Ты маленькая врушка, в колодец она упала.

– Я просто немного приукрасила ту историю с ударом граблями, ничего страшного. Иисус меня не осудит.

Мэттью смеется, но быстро поникает и пристально смотрит на меня. На нем мягкая театральная шляпа, как у Честертона. Но на Честертоне шляпа выглядит ужасно, а Мэттью ужасно идет.

Я откидываю голову на мягкий плюш и прикрываю глаза. Доггер после кладбища как растворился вместе с теми тремя мужчинами – если рассчитывает, что его кто-то подбросит до Харвуд-Хауса, глубоко заблуждается. Мистер Эндрюс уехал с Милли, Ванессой, миссис Тернер и… кем-то четвертым на нашем стареньком «хиллман-универсале». Или миссис Тернер ушла с мужем пешком? Помню только, как стояла у могилы, из земли торчали надгробные зубы, двери склепа открылись, спертый воздух лизнул лицо – мерзко, как коровий язык… А дальше лишь фрагменты – плохо написанная книга, абзацы не перетекают друг в друга, а громоздятся в логическом беспорядке. Потом разберусь. Может быть. Тяжело думать.

– Ты держалась молодцом, правда, твой второй вассал все боялся, что ты хлопнешься.

– Ну не хлопнулась же. – Я не открыла глаз. Плюш пахнет отцовским одеколоном. Или мне так кажется.

– Он ничего такой. Старый, конечно. Знаешь, сколько ему?

– Только не говори, что пытал его прямо в церкви.

– Нет, на кладбище.

– Мэттью…

– Так ты хочешь знать или хочешь, чтобы я сидел и винился?

– Давай, вываливай.

– Тридцать девять.

– О, ужас, никогда бы не подумала, что сорокалетние мужчины существуют.

Шестнадцать лет. Я считаю такую разницу в возрасте приемлемой. Вроде бы точно такая же у полковника Брэндона и невыносимой Марианны из «Разума и чувств» или из «Чувства и чувствительность» – зачем вообще называть два своих романа настолько одинаково?! То есть об этом мне раздумывать не тяжело, а о том, как проходили похороны отца – тяжело. Удивительно ты устроена, Агата. Как-то даже слегка неприлично. Мэттью между тем все не унимается:

– И он не говорит, где служил. Я спросил, не пацифист ли он часом, на что меня предупредили – если буду продолжать в том же духе, придется организовывать еще одни похороны, и это разобьет сердце моей бедной матери.

Я улыбаюсь.

– А, то есть над его шутками ты улыбаешься даже в моем пересказе. Он тебе нравится.